* * *
Ночью я долго не мог уснуть. Тишина опала на поселок. В открытую форточку задувал сквознячок, не донося ни тарахтенья машин, ни пьяного гогота. Лишь из-за прикрытой двери глухо накатывал отцовский храп, да едва слышно тикал будильник его стрелки отсвечивали зеленым, смыкаясь на единице.
Всегда плохо сплю на новом месте. А нынче Не знаю, может, я один на свете такой, что запросто смирился с переносом во времени?
А что мне было делать? Орать дурным голосом? Головою об стенку биться? Ну, попал! И что теперь? Есть в моем нынешнем положении и плюсы, и минусы. Но плюсиков куда больше. Вот и радуйся Чего ты не радуешься?
Я тоскливо вздохнул. Впереди у меня долгий и непростой путь. Не получится у меня исповедовать мещанский принцип «моя хата с краю». Если не попытаюсь выправить тутошнюю реальность, если не предупрежу наших Ладно! Пусть они всё равно введут войска в Афган! Но на душе будет чуточку спокойнее, если хоть что-то изменю.
И опять стану надоедать, со своим послезнанием! Надо, мол, вывести «ограниченный контингент», пока не поздно!
Как всё это осилить, как смочь не знаю. С чего начинать понятия не имею! Подметные письма слать? Тайком прокрасться на госдачу к товарищу Брежневу? Или к Андропову?
А тут еще этот куркуль! Зла на него не хватает
Я откинул одеяло, и сел, спустив ноги на коврик. Сколько себя помню, всегда меня отличала опаска, боязнь деяния. В мыслях-то я был крутой мачо, а приходит пора решимость проявить и начинается Цепенею и зажимаюсь.
«Тварь я дрожащая или право имею?..»
Дотянувшись до трикушника, натянул его. Подцепил пальцами ног сандалии, и на пуантах к окну. Через улицу чернели угловатые объемы пятиэтажек. Луна едва выглядывала над их горбатыми крышами, добавляя ночи не света, а тьмы.
Вперед, скомандовал я сиплым шепотом.
Шпингалеты поддались легко, рамы отпахнулись с легким скрипом. Спрыгнув на картофельные рядки, я отворил калитку и выбрался в проулок.
«Куркуль» не спал. За плотно задернутыми шторами калился тусклый свет, а магнитофон тянул украинскую народную. Надо полагать, Юрий Панасович накачивался горилкой. Тихо сам с собою.
«Ну, не на троих же соображать?»
С замысловатой щеколдой я справился быстро, и метнулся к смутно белевшему сортиру. Пахнуло стружками.
Олифу, краску, растворители все пожароопасные банки и склянки «куркуль» сложил в углу туалета. Бутылку с соляркой я выискал на ощупь. М-да
«Я мстю, и мстя моя страшна! зашипел мысленно. А спички из дому прихватить не догадался, мститель?»
Уф-ф! Спасибо «куму Тыкве», пособил, не желая того на гладком приступочке с вонючей дырой лежала распотрошенная пачка «Беломора», а сверху коробок. Видать, тестировал новенький клозет перед тем, как обмыть
Я аккуратно обрызгал доски горючкой, подгреб курчавые стружки и шуршащие, еще не мятые газеты. Чиркнул спичкой.
«Силу действия уравнивают силой противодействия Для пущей гармонии Вселенной»
Огонь разгорелся сразу. Ярко спалил «растопку», и едва не угас. Нет-нет Трепещущие языки пламени жадно лизнули доски, распробовали, изнутри повалил дым Занялось!
Вернувшись домой, я тщательно вытер подоконник, прикрыл окно, задернул шторы. Бухнулся в постель и уснул сном праведника.
Глава 2.
Суббота, 25 августа. Утро
Липовцы, улица Угольная
Встали мы поздно, чуть ли не в десятом часу. Отец, по обычаю удалых «кразистов», основательно употребил за ужином, и на завтрак главе семьи полагалось полстакана «Столичной».
Морщась, как тот ежик, что ел кактус, батя влил в себя законную порцию, и жадно набросился на вчерашнее жаркое, смачно захрупал малосольными огурчиками.
Мамуля заботливо подложила ему разваристую куриную ножку, и папуля благодарно промычал.
Катанянам квартиру дали на Ленина, сообщила родительница, со злостью ухватывая полосатый шнур электрочайника и втыкая вилку в расколотую розетку. Не помогло. И речь прорвало завистливым нытьем: Везет же людям! Звали
На когда? поинтересовался отец, соловея.
Назавтра вечером, часикам к шести.
Ну, сходим А чего дарить? Та-ань
М-м мать на секундочку задумалась, смурнея, и тут же просветлела: А давай, тот сервиз отнесем? Цветастый, такой?
Югославский? Жалко как-то
Да там уже нечего жалеть! Все чашки побили, одни тарелки остались.
Ну, давай
Я скромно сидел сбоку, уплетая картошку с мясом. Отец, сытый и пьяный, отодвинул пустую тарелку, и благодушно заскрипел стулом.
Накалымил двадцаточку? подмигнул он мне. Матери отдай.
Какую двадцаточку? задрал я бровь. В груди захолонуло без сцен из семейной жизни не обойдешься. Но и злой азарт проклюнулся. Сосед десятку зажилил.
Вот ведь жлоб! восхитился батя, и построжел: Отдай, отдай
А зачем? спокойно поинтересовался я.
А затем, завелась мать с пол-оборота, чтобы деньги на всякие глупости не тратил!
Но вы же тратите, мягко пожурил я, кивая на бутылку водки.
Мал еще, чтобы родителей обсуждать! повысила голос родительница.
Как-то нелогично получается вздохнул я с деланным расстройством. Работать могу уже большенький, а тратить не моги еще маленький!
Это что еще за разговоры? в материном голосе зазвенели угрожающие нотки, предвещающие непогоду в доме. Тебе в школу скоро, и в чем ты пойдешь? Вон, Лариса передала им в магазин костюмчики завезли, по семнадцать пятьдесят!
Вот пусть Лариса сама в нем и ходит, а я хочу купить себе нормальный костюм!
Ах, норма-альный ему с ехидцей затянула маманя. На такой ты еще не заработал!
Заработаю, веско уверил я.
Вот, когда заработаешь, тогда и поговорим! А пока что извини, походишь и в дешевом. На дорогие вещи у нас денег нет!
А вы бы гулянки реже устраивали, огрызнулся я, тогда бы хватало! Вы, вообще, хоть когда-нибудь мечтали о большем, чем жратва и шмотки? Ну, там, купить машину, для начала Вступить в жилищный кооператив Съездить по путевке в Чехословакию Да хотя бы в Крым! Ну, нет же?
Тут мне сразу стало понятно «красная линия» пересечена.
Ах, ты выдавил отец сжатым горлом, багровея и набухая гневом. Будет тут всякое говно меня жизни учить!
Ладно, мой голос исполнился кротости, я говно. Тогда, может, научишь меня, как жить? Как добиться роскошных палат в вонючем бараке, где моются из тазика! Как культурно проводить досуг, напиваясь в субботу, а в воскресенье лишь опохмеляясь, чтоб на работу, как стеклышко!
Каюсь, был несдержан ломкая отроческая психика подвела. Можно только представить себе, до чего бы я вообще договорился, но затеянную ссору прервал Юрий Панасович.
Видать, встал ото сна, протопал меланхолически до ветру, а вместо цивильного «пудр-клозета» зола.
Сначала и без того наэлектризованную атмосферу развеял трубный рев, а затем, роняя злобные маты, к нам ворвался взбешенный «куркуль». Встрепанный, опухший, в замызганной майке и в трениках с пузырями, он выглядел типичным алкашом.
Ты! зарычал сосед, тыча в меня трясущейся дланью. Ты!
Что, должок принес? хладнокровно спросил я.
Да я тебя
Юрий Панасович рванулся ко мне, и тут уж батя не стерпел вскочил, опрокидывая стул, и пихнул «куркуля» под заполошные мамины взвизги.
Чё надо?! гаркнул он. Чего орешь?
Твой Этот забрызгал сосед слюною. Он мой туалет спалил!
А ну, пошел отсюда! рассвирепел отец, и выпихал незваного гостя.
Да ты Да я злобно пыхтел «куркуль», спотыкаясь от тычков, и завопил срывающимся голосом: В милицию! В колонию! Я вам еще устрою!
Кузя, не бей его только! заголосила маманя. Дерьмо только тронь развоняется! тревожно оглядываясь на меня, она просеменила во двор, я метнулся следом.
Да-а Огонь порезвился вволю. Недогоревшая крыша «персонального» сортира еле держалась на трех обугленных стояках, а на дверных петлях висели головешки. Финита ля латрина.
Юрия Панасовича нигде не было видно, а вот народ подтягивался. И Авдотья Робертовна приковыляла, и ее усохший супруг вылитая мумия, а Иннокентьич вырядился, как на парад брюки отглажены, рубашка накрахмалена, на пиджаке колодки орденов и медалей. Это он сейчас на пенсии, зато в сорок пятом бравый сержант Панин на рейхстаге расписался.
А пострадавший где? ухмыльнулся Иннокентьич.
За участковым побежал, хмуро ответил батя, и пристально глянул на меня: Точно не жег?
Пока я выискивал слова, чтобы извернуться, не соврав, показался «куркуль». Он грузной трусцой кружил вокруг широко шагавшего Михалыча, местного участкового, то отставая, то забегая вперед, в лицах описывая уж-жасное ЧэПэ.
Иван Михайлович слушал рассеянно. Человеком он был спокойным и рассудительным, и всегда «при исполнении». Бросив взгляд на останки туалета, участковый пожал руку Панину, отцу, поприветствовал остальных кивком, а затем всем корпусом развернулся ко мне.
Ну-с, начал он в манере Айболита, излагай.
Нельзя сказать, что меня переполняли спокойствие и невозмутимость. Приходилось следить за собой, чтобы не выдать тайный страх излишней болтливостью или суетой.
Признаюсь, мотив у меня был, начал я, замечая, как напрягся отец. Мы договорились с Юрием Панасовичем, что он заплатит двадцать рублей за туалет. Я свою работу выполнил, но получил только десять.
Нехорошо, гражданин Кравчук, серьезно вымолвил Михалыч.
Так я дернулся сосед, но блюститель порядка утишил его движением руки.
Версии есть? внушительно спросил он.
Одна, улыбнулся я, чувствуя, что «моя милиция меня бережет», но верная. Заказчик сам спалил туалет! Спьяну. Опробовал, так сказать, новостройку, посмолил «беломорину» Окурок в угол. А там видите, банки лопнули? и краска, и олифа, и керосин Или в чем я вчера кисти замачивал? В солярке? Ну, короче, подтянул Юрий Панасович штаны, вернулся соображать на одного, а от «бычка» и полыхнуло!
Ой, господи, да видела, видела я! заверещала вдруг Авдотья Робертовна.
У меня коленки мигом ослабли, а «квашня» с жаром выдала:
Встала я за полночь, вышла на веранду по надобности, смотрю, а во дворе будто костер горит! Я на улицу батюшки! А там пожар! Так всё и пылает! Дым столбом, а окно у Панасыча светится, и дверь настежь
Это ничего не доказывает! нервно выкрикнул «куркуль». Я до суда дойду, я вас всех, всех на чистую воду!
Чувствуя настроение «народных масс», я вкрадчиво проговорил:
А вы не боитесь, что судья заинтересуется не самим поджогом, случайным или намеренным, а спросит, откуда дровишки? Где вы, гражданин Кравчук, взяли полкуба оструганной «дюймовки»?
Немая сцена. В тишине было слышно, как шлепнули губы «куркуля», смыкаясь в нитку. Ни слова не говоря, Юрий Панасович развернулся, и убрел в дом, аккуратно затворив дверь за собой.
Будем считать инцидент исчерпанным, спокойно подвел черту участковый. Учтиво козырнув мне, он сунул папочку подмышку, и отправился по своим милицейским делам.
Михалыч человек! выразился Панин.
Ну, да рассеянно отозвался отец.
Дань! оживился Иннокентьич. А сооруди мне тоже такой! и быстро добавил: Двадцать, и деньги вперед!
Воскресенье, 26 августа. День
Липовцы, улица Угольная
В субботу я ударно потрудился, вот и устроил себе выходной в «день веселья», как пела «Пионерская зорька». Пришлось же и яму копать, и стройматериал до ума доводить. Доски у Панина имелись, но обрезные, так что достал я рубанок, и обстругал каждую «дюймовочку». Намаялся вдосталь, зато мой карман приятно грели три красные бумажечки. Растет благосостояние трудящихся
Может, и не пригодится неожиданно рассудил Иннокентьич, осматривая свеженький, желтенький «объект МЖ». Но пусть будет! Пошли, покажу кой-чего
Отсутствием любопытства я никогда не страдал, а Панин пригласил меня в дом, и похвастался своей минералогической коллекцией.
Так вы геолог? мои глаза зарыскали, ловя острый, холодный блеск неведомых минералов.
А то! горделиво хмыкнул сосед. Буквально вчера заглядывал в шахтоуправление, звонил в Ленинград одному товарищу, и он довольно заулыбался. Моя судьба скоро сделает изрядный зигзаг буду преподавать в Горном институте!
Поздравляю! искренне пожелал я.
Благодарю, церемонно склонил голову Панин. Вот только камушки свои с собой не повезу, куда столько Передам в школу. Но кое-что Вот, например, он взял в руку неровный, обкатанный голыш. Нильская яшма! А вот увесистый булыжник отливал темно-синим цветом. Лазурит! В прошлом году привез из Афганистана Хочешь, подарю?
Хочу! выпалил я.
Бери!
Домой я вернулся с целой коробкой камней. Там и турмалины лежали, и аметисты, и гранаты, и даже редкий, необычный чароит. Было мне немного стыдновато, потому как все эти увесистые подарки я не собирался бережно хранить. Продам одному коллекционеру во Владивостоке. Он как-то рассказывал, что вел в семидесятых «Клуб юных геологов». Наживусь
* * *
Ближе к вечеру родители ушли на новоселье. Пока отец дымил во дворе, мать наводила красоту перед зеркалом. Пользуясь моментом, я решил поделиться протянул ей честно заработанные двадцать рэ. Родительница заколебалась, покачивая сережками, но выдержала характер, и пробурчала:
Ой, да трать, куда хочешь!
Ладно, я тебе тоже что-нибудь куплю, мой тон звучал примирительно.
Мамуля посмотрела на меня с каким-то новым чувством, словно удивляясь тому, что рядом с ней выросло. Хотела что-то сказать, но передумала, и торопливо зацокала к выходу.
Котлеты в холодильнике! обронила на ходу.
Тяжелая дверь гулко захлопнулась, звякая крючком толщиной в палец и тишина
Я встал и бессмысленно походил от окна в комнате до окна на кухне. Телик, что ли, включить? А что там смотреть? Концерт ко Дню шахтера по первой? Или советский телесериал «День за днем» по второй? Не хочу.
И холодильник победил телевизор
Вторник, 28 августа. День
Владивосток, улица 25 октября
С Уссурийска до Владика я доехал за рубль. И потратил еще пять копеек на автобус, увезший меня от автовокзала. Город за окном узнавался как бы не до конца, словно растеряв ставшее для меня привычным высотки, эстакады, вечные пробки на дорогах.
Нынче никакой толчеи на улицах краевого центра не наблюдалось, и назойливой рекламы не видать. Правда, хватает идеологии красные флаги, серпы и молоты, громадные инсталляции на крышах, вроде мантры «Слава КПСС!», попадались частенько. Но я даже радовался «наглядной агитации» она как будто подчеркивала, что «светлое» прошлое снова стало для меня настоящим. А о том, какое время на дворе, напоминали символы Олимпиады и ее удачный талисман чижиковский Мишка.
Вышел я напротив железнодорожного вокзала. Здание красивое, в духе русской готики, но я его не любил. Ведь Владивосток тупик, конец Транссиба.
Вернувшись назад, поднялся до семиэтажной громадины, к которой приклеилось народное прозвище «Серая лошадь». Державный полудом-полудворец в стиле сталинского ампира, действительно был выдержан в пепельных тонах, но вот причем тут непарнокопытное тайна, покрытая мраком.
Я вошел в гулкий подъезд, где меня «встретили» статуи львов и витые перила. Старенький лифт поднял на несколько этажей, и мой палец вжал кнопку звонка у высокой двери. Здесь всё такое потолки в три с половиной метра, огромные комнаты, даже свой детсадик есть.
«Всё во имя человека, всё для блага человека».
Правда, в «Серой лошади» изначально селились люди, скажем так, непростые чины из НКВД, ученые, артисты, адмиралы с генералами
Замок влажно щелкнул, и створка отворилась, выпуская длинного как жердь парня лет тридцати, обряженного в бело-голубой спортивный костюм «Адидас» и синие кроссовки, столь же дефицитные. С фирменным прикидом контрастировало скуластое славянское лицо, густо присыпанное веснушками. Сквозь линзы очков, посаженных на широковатый нос, смотрели прозрачные глаза в тон спортивке.
Взгляд скакнул по площадке, и сфокусировался на моей персоне.
Э-э Здравствуйте.
Здравствуйте, отвесил я легкий поклон. Евгений Петрович?