Кристофер Буикс
Теория айсберга
Натали
Полю, Стелле и Нино
Originally published under the title
La Théorie de liceberg by Christopher Bouix
© Éditions Gallimard Jeunesse, 2018
© Перевод на русский язык, издание на русском языке, оформление. ООО «Издательский дом «Тинбук», 2022
* * *
В год, когда мне исполнилось пятнадцать, лето началось зимним днем.
Это было в 1993 году. Перед концом света.
В то утро я спустился в родительский гараж и снял с дальней стены свою доску для серфинга.
Перешел улицу, перешагнул бетонную ограду у входа на пляж и побежал по холодному сырому песку. Вода была ледяная. В самом начале седьмого я, как и каждое утро, опустил доску на воду, лег на нее и стал грести от берега. Надо мной раскинулось огромное светлое небо, и я вспомнил то, что уже говорил себе: вся моя жизнь умещается здесь. На этих нескольких квадратных сантиметрах пластика, отделяющих меня от глубин океана. Всё остальное не в счет.
Минуту-другую я полежал неподвижно. Доска покачивалась. Мне было холодно. Руки покрылись гусиной кожей. Но я ни на что бы это не променял.
Когда волна пришла, я сначала почувствовал, как она поднимается во мне. В моих легких. В мышцах. В ударах сердца. До нее оставалось метров тридцать, пока это была всего лишь пенная полоска на поверхности воды. Но я всей кожей чувствовал, как она нарастает.
Я что было силы стал грести к горизонту. С каждым взмахом рук берег удалялся. Суша становилась всё меньше.
Перед самой волной я встал, удерживая равновесие на доске: слегка прогнувшись в спине, присев и вытянув руки. Меня охватило мощное и переменчивое движение. Как будто я соединился с океаном. Как будто я говорил на его языке. От грохота воды лопались уши. Весь мир свелся к одному: сделать всё идеально. Абсолютный драйв. Девятый вал.
В груди у меня нарастал крик, но я не дал ему вырваться. Безмолвный рев остался за сжатыми губами. Я задержал дыхание, напряг руки, и на меня обрушился вал.
Вот тогда всё и случилось.
Совсем не помню, что происходило потом.
1. Даже проигравшим иногда везет
После несчастного случая прошло полгода. Я сидел в кабинете доктора Франкена, психолога. Он усталым взглядом смотрел на меня из глубин кожаного кресла. Календарик на полке у него за спиной показывал дату: 1 июля 1993 года. Солнце, пробиваясь сквозь шторы, заливало комнату золотистым светом.
Так. Слушаю тебя, Ной. Что ты мне скажешь на этой неделе?
На докторе Франкене была джинсовая рубашка с заклепками, в стиле «стареющий ковбой». Я так и ждал, что он вот-вот встанет и споет «По дороге в Мемфис». Маленькие часы, ненавязчиво поставленные на письменный стол, мерно тикали, отсчитывая время наших сеансов.
Д-да, в-в общем, н-ничего, ответил я.
Вообще-то это было не совсем так. С того зимнего дня, когда моя доска застряла в скалах у мыса Сент-Оран, в моей жизни многое изменилось. Тело восстановилось быстро. Если не считать сломанной щиколотки, трех треснувших ребер и синяков по всему телу, я довольно легко отделался. А вот с мозгами у меня всё застопорилось. Двух слов связать не могу, чтобы не начать заикаться.
Надо стараться, Ной. Только тогда ты сможешь выправиться.
Доктор Франкен никогда не произносил слово «выздороветь». Он всегда говорил «выправиться», «снова вскочить в седло» или, например, «двигаться дальше». Мне скорее нравился такой подход, и ничего, что психолог был несколько салунный. С тех пор как он диагностировал у меня посттравматическое расстройство речи, меня заставляли ходить к нему по понедельникам. «Заикание известный симптом у тех, кто испытал сильный шок, стал жертвой дорожной аварии или пережил глубокую психологическую травму», объяснил он моим родителям, прибавив, что в конце концов это пройдет.
Но я почти уверен, что уловил тогда в его голосе словно бы легкий оттенок сомнения.
Н-нет, н-ничего особенного, вздохнул я.
Почти всё время я проводил взаперти: листал у себя в комнате старые номера журнала про серфинг, слушал рок на пластинках или читал романы.
Ты подумал над тем, что я тебе сказал?
Доктор Франкен положил ногу на край стола. Он был обут в остроносые сапоги со скошенным каблуком и бахромой наверное, чтобы выглядеть крутым: «я, конечно, психолог, но это не мешает мне быть еще и клевым чуваком», что-то в этом роде. Сказал бы ему кто-нибудь наконец, что такое не носят с 1969 года.
Д-да, ответил я, но не д-думаю, что из этого что-нибудь п-получится.
На прошлой неделе он велел мне найти какое-нибудь занятие вне дома: волонтерскую помощь («к при меру, навещать престарелых!» полным счастья голосом воскликнул он), какой-нибудь командный вид спорта или подработку на лето. «Для тебя важно тереться среди людей, подчеркнул он. Встречаться с ними. Разговаривать».
Я еще н-не г-готов.
Конечно, это было вранье. Я вполне мог бы выйти на люди, если бы захотел. Просто не хочу. В конце концов, если мне больше нравится целыми днями сидеть в своей комнате со своими черными мыслями и старыми журналами по серфингу, это никого не касается. И нечего «специалисту по посттравматической терапии / коровьему пастуху из Монтаны» указывать мне, что делать.
Он подобрался в кресле, взглянул на часы, вздохнул и очень мягко сказал:
В таком случае, поскольку ты не желаешь разговаривать и не хочешь сделать над собой усилие, я прощаюсь с тобой до следующей недели.
И кивнул на дверь, которая была как раз у меня за спиной.
Фижероль-сюр-Мер не тот город, где всегда есть чем заняться. Разве что слоняться вдоль мола и смотреть на океан или шляться по магазинам на авеню Бордо.
По-моему, когда главная улица города названа в честь другого города это довольно плохой знак. Сразу видно, какие у него перспективы. В Фижероле все лавки, кафе и рестораны сосредоточены на авеню Бордо. Весь остальной город состоит из домишек размером иногда не больше шалаша и поделен на кварталы. Кроме нашего, где я живу с мамой, папой и Адамом, есть еще Белькур, Сентонж и Сент-о-Ренар. А больше, в общем, ничего и нет. Мэрия официально называет это «соседскими группами», им кажется, так лучше звучит. Но это просто кварталы.
В нашем почти все дома сборные из легких щитов. Чуть только подует ветер, по улице летят куски крыш. «Глянь-ка, дом Амзауи за окном пролетел! А теперь Липски!» Наш квартал смотрит прямо на океан. Улицы через день заносит песком. Это мне как раз нравится больше всего: просыпаешься утром, а асфальта под песком не видно.
Как будто пляж захотел перебраться ко мне поближе.
От доктора Франкена я не сразу отправился домой. Мне необходима была передышка.
Дошел до мола, пару секунд постоял в нерешительности, потом двинулся к воде. Стояла жара, воздух был плотный и насыщенный солью. Над головой пронзительно вскрикнула чайка, ее крик врезался в мерный, спокойный шорох волн ш-ш-ш-ш, ш-ш-ш-ш для меня звучавший очень древней мелодией.
Трое занимались серфингом. Я видел доски, входившие в волны и выходившие из них так, словно были их продолжением, воплощением самого понятия движения и скорости. Одного из троих я узнал Реми Мут из нашей школы. С ним была незнакомая девушка в цельном черном купальнике. Сидя на доске, она слушала Реми, который ей что-то рассказывал. Наверное, история была забавная, потому что девушка заливалась смехом и мотала головой. Я видел, как важничал этот придурок Мут.
Девушка казалась высокой. Ее длинные каштановые волосы были закручены в сложный узел, примерно как у принцессы Леи в фильме «Империя наносит ответный удар». У меня сердце защемило при виде того, как они веселятся и развлекаются. Я-то после несчастного случая в океан не входил.
Я немножко постоял, глядя на них. Волны при береговом ветре в три четверти были устойчивые, не разбивались слишком рано. Идеальные условия. Солнце дробилось в воде на тысячу бликов, и мне хотелось опустить туда голову, руки, окунуться всем телом. Может, я вышел бы из океана омытым, исцеленным от моих болезней? Прошло бы это дурацкое заикание, из-за которого, стоило мне открыть рот, я начинал выглядеть идиотом. Это было бы как новое крещение. Жизнь началась бы заново.
Реми Мут лег животом на доску. Взмахнул руками и поймал первую волну. Девушка последовала за ним. Он проделал пару основных фигур поработал на публику.
Вынырнув, Мут посмотрел в сторону берега и встретился со мной глазами. Он был далеко, метрах в двадцати. Но мне почудилась в его взгляде вспыхнувшая на миг явная и безудержная радость.
В школе я был скорее одиночкой и, надо сказать, всерьез интересовался только серфингом. Если я мог проводить наедине с океаном по часу каждое утро до уроков и каждый вечер по дороге домой, до остального мне не было дела. Я не искал друзей. Не старался блеснуть на уроках. Не добивался признания. Некоторые, как Реми Мут, занимаются серфингом в компании или в клубах не мой случай.
Если было невозможно кататься на доске из-за болезни или темноты, я читал. Вообще-то французский был единственным предметом, с которым я более или менее справлялся. Мадам Мушар, учившая меня с шестого класса, считала, что у меня «настоящее литературное чутье». Именно так она и написала однажды в справке за год. Я, кажется, не совсем понял, что это означает на самом деле.
Книги я большей частью брал в школьной библиотеке или у Адама. Не то чтобы мой брат запойно читал, но всё же у него на полке над кроватью стояли несколько томиков Стивена Кинга и пара детективов. Еще я там откопал помятого «Повелителя мух» и проглотил его за вечер.
Тем летом я читал чуть ли не целыми днями. Адам тогда готовился к отъезду. Он только что получил профессиональное свидетельство кровельщика-оцинковщика, и после нескольких недель испытательного срока одно небольшое предприятие в пригороде Бордо предложило ему работу. Он уложил вещи в рюкзак, а книги в маленький чемодан. Единственное, что мне удалось спасти, спрятав в тайнике в своей комнате, «Оно» Стивена Кинга, первый том, в мягкой обложке.
В масштабе моей скромной жизни отъезд Адама был большим событием. Во-первых, я уже не буду видеть по утрам его тупую физиономию. Во-вторых, я останусь один. Наедине с родителями.
И это меня не так уж радовало.
Когда я уходил с берега, Реми Мут снова сидел на доске и разговаривал с девушкой. Я прошел мимо киоска с мороженым и холодными напитками кое-как сколоченной из досок лачуги с облезшей краской. Из радио на стойке неслась песня Beach Boys: «Everybodys gone surfin Surfin USA![1]»
Огибая расставленные на песке пластиковые стулья, я наткнулся на Жипе, одного из руководителей городского клуба серфинга. На шее у него болталось ожерелье из акульих зубов, на руке плетеный браслет. На самом деле его звали Тибо Фримар (да, я знаю, ничего общего с Жипе). Он шел, покачиваясь и перескакивая с ноги на ногу, словно танцевал под какую-то воображаемую музыку.
Эй! крикнул он мне, подцепляя слетевшую вьетнамку. Как настроение, друг мой Ной?
Н-неплохо, безразличным тоном ответил я, протянув ему руку.
Он схватил ее за большой палец, приподнял, опустил, хлопнул ею по своей груди и, шумно выдохнув, отпустил.
Сто лет тебя не видел.
Казалось, он жевал резинку, но я был почти уверен, что во рту у него ничего не было.
Д-да, з-знаю. К-как-то так, школа, уроки, в-все дела. П-понимаешь?
Жипе покосился на меня так, будто я грязно выругался. Одет он был в широченную майку с гавайским рисунком, на лице десятидневная щетина. Я не знал, сколько ему лет; под тридцать, должно быть. Он спросил, намерен ли я воспользоваться летом для того, чтобы снова встать на доску (или, как он это называл, «пощекотать волну»), и я неопределенно помотал головой.
Т-там видно б-будет. Смотря какая в-волна.
Ты прав. Он засмеялся. В конце концов всегда решают волны. Да ты философ, честное слово. Ну, peace, man![2]
Он поднял указательный и средний пальцы так, чтобы получилось V. Я лениво сделал то же самое
Ага. Ppeace.
и пошел в другую сторону.
На самом деле я прекрасно знал, что больше никогда не буду заниматься серфингом. После того случая я панически боялся океана. Посттравматическая фобия вот как это называлось. Моя доска пылилась на стене родительского гаража, над их «Рено-17», и я старался на нее не смотреть, как будто она приносила несчастье или что-то в этом роде.
«Не пройдет и года, как ты снова станешь повелителем волн!» пообещал доктор Франкен. Но я не поверил. Как бы там ни было, желание у меня пропало.
Я продолжал шататься по городу. Вернулся в центр и, пройдя мимо очередной лавки с одеждой для пожилых, свернул к площади, где находятся мэрия, почта, нотариальная контора и маленькое облезлое кафе «Летчики-асы». Переулок чуть левее шел под уклон, к забегаловке и магазину этнических товаров.
После несчастного случая я исписал немало страниц. Меня подтолкнула к этому мадам Мушар.
Ной, у тебя есть талант, заверила она.
Я опять не совсем понял, что она имела в виду, но мне от этого занятия становилось лучше. Тоже своего рода терапия. В первые недели после больницы (еще с гипсом на левой щиколотке) я почти все перемены проводил в одиночестве, в классе или где-нибудь в уголке, с маленьким красным блокнотом, который два года назад подарил мне Адам. Чаще всего в наушниках. Автореверсный «сони» помогал укрыться от остального мира. Я включал плеер на полную громкость, и Том Петти, Курт Кобейн или Брюс Спрингстин возводили вокруг меня звуковую ограду.
Весной два моих рассказа напечатали в школьном журнале. Я знал, что обязан этим мадам Мушар (она была главным редактором) и что особенно хвастаться здесь нечем, но всё же гордился страшно.
Героем одного из рассказов был подросток, который нашел на чердаке старую доску для серфинга и решил каждый день после уроков ее ремонтировать. История получилась довольно длинная. Я писал ее несколько недель, и это было замечательное время. Кульминация наступала в финальной сцене, в которой он, положив доску на воду, направлял ее в открытое море.
Всё время, пока я писал, мне казалось, будто я чувствую брызги на коже и качку, слышу, как плещут волны. Я думал, мне больше никогда всего этого не ощутить.
Постепенно у меня в голове созрела мысль: раз я уже не могу быть серфингистом, стану писателем.
В конечном счете, это ближе всего к серфингу.
Я продолжал слоняться по улицам Фижероля. В воздухе стоял запах свежего улова и бензина. Чайка у меня над головой пронзительно вскрикнула и повернула к берегу. Город был залит палящим солнцем, настоящим летним солнцем. Я вставил в плеер кассету «Damn the Torpedoes», надел наушники и включил звук на полную громкость:
Я брел куда глаза глядят, без всякой цели, минут десять, пока не дошел до церкви Святого Николая. Это старый храм с фасадом, источенным океанским климатом. Сел на ступеньку и вытащил из рюкзака красный блокнот. Из него торчал маленький листок. Мадам Мушар сунула его в мою ячейку в последний день занятий, как раз перед каникулами. На листке было большими буквами написано: «Национальный конкурс рассказа».
Всё, что тебе надо сделать, объяснила она, это сочинить текст и отправить его непосредственно по указанному адресу. Это ведь поможет тебе пережить лето, как ты думаешь?
Я взял бумажку. На белом фоне красовались большие синие буквы:
ЛЮБИШЬ ПИСАТЬ?
Пришли нам рассказ на тему дружбы
до 1 сентября.
Жюри, состоящее из писателей,
выберет лучший текст.
Ты ведь сделаешь это?
Мадам Мушар смотрела на меня дружелюбно и с таким видом, будто возложила на меня все свои надежды. Думаю, в эту минуту я был готов на всё, лишь бы ее не разочаровать.
Вернувшись домой, я сразу начал думать. Я мало что знал про дружбу, но мне хотелось поучаствовать в конкурсе, это было довольно интересно. Понемногу, вечер за вечером, я намечал сюжетные линии. Сначала я думал написать про группу друзей, что-то вроде «Оно». А потом мне пришел в голову более личный замысел. Я схватил блокнот и нацарапал в нем вот такой абзац: