Мой дедушка был большого роста, широк в плечах, с окладистой рыжевато-седой бородой. Голова лысая, уцелевшие волосы были пострижены в «кружок», глаза серо-голубые, нос с небольшой горбинкой, лицо обветренно-румяное. Его недюжинная сила с мощной осанкой и крепкими руками с широкими натруженными ладонями превращала крестьянский нелёгкий труд (пахота, косьба, молотьба цепами и т.д.) в гимн труду в родстве с родной природой.
Я, как помню с малолетства, у нас в доме даже и на праздники не было спиртного, но дедушка, когда приезжал в Серпухов к зятю В. Н. Юрасову, всегда распивал с ним рябиновую. Отец мой был трезвенник, не пил даже пива. Ненавидел пьяниц. У дедушки был хороший голос, он пел в церковном хоре, но попа, Михаила Померанцева, не любил за его хамство. На его глазах происходил «делёж» церковной выручки, из которой поп львиную долю брал себе, из остальной части 2/3 шли дьякону и 1/3 дьячку. Иногда дедушка, рассердившись, не ходил в церковь месяцами. Когда поп ходил по домам с иконами (на Пасху и в др. праздники), то говорил дедушке: «Почему то Фёдор Федотович не ходит петь в церковь?» (дедушка пел тенором). Дедушка находил ответ (ложный) и обещал приходить в церковь.
У меня сохранилась фотокарточка дедушки. Он сфотографировался (незадолго до своей смерти) со своим зятем В. И. Чебирёвым. Нелёгок был крестьянский труд, выполнявшийся примитивными, малопроизводительными орудиями, такими, как соха, борона, коса, серп, цеп. Но тем ценнее, слаще были продукты труда рожь, овёс, картофель, овощи, яблоки и многое другое. Подобно моему дедушке в нашей деревне было много крестьян-мужиков.
Моя бабушка, видимо, была ровесница дедушки. Как я её помню, она была нетрудоспособная, больная, беспрерывно сильно кашляла. Её постоянным местопребыванием была русская печка, «кошачьи горы», как у нас называли постель на печке. С «кошачьих гор» бабушка спускалась пить чай, обедать, ужинать и по естественным надобностям. Летом она ненадолго выходила на улицу. Бабушка в молодости, очевидно, была очень красивая: лицо белое, волосы чёрные, вьющиеся, как у цыганки, глаза голубые, ласковые. Когда и почему она тяжело заболела, я не знаю.
Бабушка имела решительный характер, была хорошей спутницей дедушки. По рассказам бабушки, их дом дважды поджигали, и всё сгорало дотла. Дедушка, несмотря на физическую силу, падал духом, «вешал голову». Бабушка находила в себе силы поддержать дедушку морально, говорила: «Ну что же ты, Фёдор, не надо вешать голову. Бог даст, опять построимся». И дважды на пепелищах строились. Поджоги служили средством мщения.
Я иногда озоровал над бабушкой. В памяти сохранился такой случай: бабушка сидела на табуретке в кухне. Я привязался к ней и щипал её сзади то с одного бока, то с другого. Бабушка ругалась на меня и отмахивалась руками, но я вывёртывался. Но один взмах её руки достиг цели, она ударила меня по носу. Видимо, от боли и от крови, хлынувшей из носа, я закричал «благим матом». Всё это происходило в присутствии матери. Когда я приставал к бабушке, а когда у меня хлынула кровь из носа, она закричала громче моего, приговаривая: «Убила малого, убила малого!» (мне в то время было 5 или 6 лет). Таких случаев больше не было. А вообще-то, я бабушку очень любил, вплоть до самой её смерти (в 1923г.).
В 1912 году я должен был поступить в начальную школу. Мой отец полушутя, полусерьёзно, обращаясь ко мне, говорил: «Эх, пастух, пастух! Скоро в школу идти, а ты не знаешь ни одной буквы!». Видимо, эти слова затронули меня за живое, я решил показать, на что способен. Мой старший брат Ваня был на летних каникулах в деревне. Он показал мне буквы алфавита и через неделю полторы я свободно читал текст любой сложности.
В 1912 году моя сестра, Мотя, закончив 3-х классную школу, завершила «курс наук». Училась она очень хорошо, была способная. Учитель, Леонид Иванович Розов, горячо рекомендовал учить Мотю дальше. Родители не последовали этой рекомендации. Так и осталась Мотя с «высшим деревенским образованием».
Но начатки полученных знаний в начальной школе и любознательность путём жадного чтения книг и журналов, расширили её кругозор. Она могла свободно вести разговор о литературе, искусстве с гимназистами, реалистами, коммерсантами. Впоследствии она окончила курсы кройки и шитья (так же, как и старшая сестра, Маня) и стала высококвалифицированной портнихой.
Ученье мне давалось легко. Свободно запоминались стихи, достаточно было прочитать текст два-три раза (стихи заучивал по утрам, до школы). Учебники, тетради, ручки, перья, карандаши, грифельные доски и грифели школа выдавала бесплатно. Чернила наливали в чернильницы, вставленные в парты. За каждой партой сидело по два ученика. У парт открывающихся крышек не было. Парты были выкрашены в чёрный, а сиденья в жёлтый цвет.
В переднем углу висела большая икона, а перед ней лампада. На стене, перед взором всех учеников, висел большой красочный портрет царя Николая 2 и географическая карта. При входе учителей в классный зал все ученики вставали. Перед началом и концом занятий один из учеников 3-го класса (по очереди) читал молитвы, все ученики с обращёнными на икону взорами усердно молились.
Уборной для учеников при школе не было. Для удовлетворения естественных надобностей ученики бегали за дровяной сарай. Дико и негигиенично, как теперь кажется, но тогда мы этого не замечали.
Школьные годы смутно восстают в памяти, но отдельные эпизоды сохранились. Учительница, Мария Андреевна была крикливая, худущая. Но был у неё ученик, мой одноклассник, Илюха Чибисов, который пользовался особым её расположением. Он жил у дедушки, которого все деревенские, малые и старые звали «Пашка». Пожалуй, у Чибисовых была самая худшая изба-завалюха, были они бедняки. Мать его работала в Серпухове на одной из фабрик, домой ездила редко. Я имел несчастье сидеть с ним за одной партой, от него всегда пахло «псиной», т.к. он редко мылся. Нередко Илюха выкидывал и такие номера: соберёт все свои немногочисленные книжки в матерчатую сумку, перекинет её через плечо, встанет из-за парты и направится к выходу. М.А. прервёт урок и бежит вдогонку за Илюхой, приговаривая: «Илюша, почему уходишь? Останься!». А Илюха и ухом не ведёт. Выйдет из школы, встанет перед окном и у учеников на глазах достаёт книжку за книжкой из сумки и пускает их по ветру, приговаривая: «Вот тебе, вот тебе!». И, таким образом перекидав все книжки, с пустой сумкой Илюха отправляется домой. М.А., наблюдавшая эту картину из окна школы, посылала нас подобрать книжки. И мы приносили их (в растрёпанном виде). На другой день М.А. пожурит Илюху и выдаст ему новые книжки, а с него «как с гуся вода».
В центре нашей деревни на просёлочной дороге был трактир, хозяином которого был наш деревенский мужик по прозвищу «Ходулин». Наверное, это прозвище он получил за свой высокий рост и длинные ноги. В трактире вечерами собирались деревенские мужики и коротали осенние и зимние вечера в жарких спорах за «парой» чая, в табачном дыму, в помещении, плохо освещённом семилинейной керосиновой лампой. «Жаркие споры нередко кончались мордобитием.
Мой дедушка был завсегдатай трактира. Бывало, уберётся со скотиной к 4 часам зимнего дня и направится в трактир. Приходил домой из трактира часов в 7 или 8, после его прихода ужинали.
Бабушка, бывало, спросит дедушку: «Ну что там, Фёдор?» (в 1914 году шла война с немцами; трактирщик Ходулин выписывал газету «Русское слово»). Дедушка обычно на это отвечал коротко: «Пишут, читают». Иногда же расскажет некоторые подробности о военных действиях, о подвигах казака Кузьмы Крючкова, о победах над немцами, благодаря мудрости нашего главнокомандующего (Николая Николаевича Романова, дяди царя Николая 2) и о других событиях.
Ужинали в кухне, жарко натопленной железной печуркой, с подвешенными к потолку железными трубами («коленами»). Печурку топили хворостом. Кухня слабо освещалась семилинейной керосиновой лампой, висевшей на железном крючке высоко под потолком. После ужина ложились спать бабушка в кухне на печке («кошачьи горы»), дедушка на кровати в кухне. Мы ложились спать в горнице, отделённой от кухни капитальной стеной с филёнчатой дверью.
Горница внутри была перегорожена тесовой перегородкой, немного не доходящей до потолка. Образовался зал, боковая комната и прихожая. Отапливалась горница голландской изразцовой печью, стоявшей почти посередине горницы, с тремя медными отдушинами. В горнице тесовые перегородки были оклеены обоями, стены же были голые.
В зале, как и обычно, в то время, в «переднем» углу висели иконы и лампадка. Лампадка, наполненная гарным маслом, зажигалась перед праздниками и в праздники. Под потолком на середине зала была спущена на железном крючке керосиновая десятилинейная лампа «молния», которая зажигалась редко, в особо торжественных случаях. Лампа излучала яркий мягкий свет.
В одном из простенков висело большое зеркало. На тесовых перегородках, оклеенных обоями, были развешены в рамках под стеклом фамильные фотопортреты и похвальные листы об окончании начальной школы братом Ваней, сестрой Мотей и мною (старшая сестра Маня начальную школу не окончила).
В зале горницы было три окна, в боковой комнате и в прихожей также было по окну. В зале под образами стояла тумбочка и длинный дубовый стол, в одном из простенков шкаф с посудой (шкаф «буфет» был изготовлен отцом с резной токарной художественной работой). На одной из стен зала висели большие настенные часы с гирями, с суточным заводом. Вдоль стен зала были расставлены венские стулья (дюжина), на подоконниках были цветы в банках (герань, «Ванька мокрый» и др.).
В кухне были лавки (скамейки и табуретки). Не в почёте у нас были цари и крупные сановники, их портретов, в отличие от других деревенских домов, у нас не было. В боковой комнате стояли три деревянные кровати.
Большое место для жителей деревни занимал кустарный кожевенный завод нашего деревенского мужика, Матвея Ивановича Бабыкина. Завод был расположен неподалёку от деревни, на берегу протекавшего ключевого ручья, берущего начало в деревне Пешково. Ручей был перегорожен плотиной, и вода самотёком по деревянным желобам текла в сырейный цех, где замачивали кожи, и в красильный цех, где после обдирки шерсти с кож на станковом ноже их красили в чёрный цвет. После просушки и чистки кожи принимали товарный вид.
На заводе не было никаких механизмов, всё делалось вручную. Производственные цеха освещались керосиновыми лампами. Сырейный и красильный цеха напоминали копию ада: мокро, грязно, вонь неимоверная. Грязная, тухлая вода из цехов вытекала в нашу речушку Безуменку, а затем попадала в речку Лопасню. Наш «нижний» луг был загажен. Сено, скошенное с этого луга, неохотно поедалось скотиной.
На заводе работало около сотни рабочих, жителей нашей деревни и окрестных деревень. Дико теперь слушать, а было так, что перерыв на обед (12 часов дня) возвещался «гудком-голосом» путём протяжного завывания во всю силу лёгких рабочего обдирочного цеха, Серёжи, по прозвищу Канарейкин (за его красивый голос) по фамилии Воронин.
Да, многие из известных мне рабочих носили прозвища: «Воробей» (Котов), «Каликан» (Хромов), «Жук», «Кудым» и т. д. Большинство из рабочих были горчайшими пьяницами. «Казёнка» была в деревне Баранцево, в 45 верстах от нашей деревни.
После получки некоторые рабочие не работали до тех пор, пока не пропьют всю зарплату. После пьянки опять с повинной головой к Матвею Ивановичу. «Благодетель» вновь брал провинившегося на работу, но сбавлял зарплату. За это в пьяном угаре рабочие окрестили М.И. «кровопийцей».
Дело было прибыльное, и богатство Матвей Ивановича росло не по дням, а по часам. Рабочий день продолжался более 12 часов. Сам Матвей Иванович имел внушительный вид. Большой ростом, статный, широк в плечах, рассудительный в речи, нетороплив в движениях. Широкая чёрная борода лопатой, большие серые глаза и широкий с рябинками нос. Всё это невольно заставляло относиться к нему с уважением. Под стать себе он подобрал супругу, Александру Герасимовну, дородную, холеную. М.И. взял её из богатой семьи Кочетковых, жителей соседней деревни Крюково.
В Крюкове у Кочетковых была кубово-красильная фабрика с применением механических двигателей. С женитьбой М.И. на А.Г., которая, видимо, принесла с собой хорошее приданое, дела его пошли в гору. В деревне о том, как разбогател М.И., ходили и такие слухи, будто супруги Бабыкины, будучи в Крюкове в гостях у Кочетковых, задушили во время сна брата А.Г. (шурина М.И.), выкрали из под подушки ключ от несгораемого шкафа и украли все ценности. И будто бы А.Г. казалось, что в лесу, который назывался «осинки», каждый вечер зажигалась лампада, которую она наблюдала из окна своего дома (дом был крайний, направленный в сторону дер. Крюково), вечное напоминание о совершённом ими преступлении. Легенда, видимо, недалека от истины.
Богатство супругов Бабакиных росло не только в деньгах. А.Г. оказалась очень плодовитой женщиной. На свет Божий появились дети в такой последовательности: Василий, Иван, Александра, Матвей, Александр, Евдокий, Николай, Полина, Алексей, Павел, Егор, Фёдор, Варвара и Мария. Словом, по теперешним понятиям, А.Г. стала бы «мать-героиня». Надо правду сказать, что поговорка «в семье не без урода» здесь не применима. Все дети Бабыкиных были рослыми, красивыми и умными. Дочери Полина и Варвара были нежными, изящными, грациозными.
Забегу немного вперёд: Алексей окончил военную школу. В царской армии дослужился до чина штабс-капитана. В революцию этого «золотопогонника» солдаты пальцем не тронули, т.к. он в солдатских сердцах заслужил звание «отца родного». В советское время Алексей Бабыкин дослужился до генерала и вышел в отставку в Ленинграде. Да! Представляю себе, что такого генерала не стыдно было показать, кому хочешь.
Фёдор окончил энергетический факультет Московского университета. Работал в Мосэнерго инженером. Будучи в месячной командировке в Ленинграде (июнь-июль 1951г.), где я проводил бухгалтерскую ревизию на Гардинно-тюлевой фабрике им. Самойловой и на Кружевной фабрике, я взял адрес Алексей Матвеевича Бабыкина в справочном бюро «Ленгорсправки», да так и не удосужился в течение месяца зайти на квартиру, о чём сожалею даже теперь (май 1973г.).
Хочется сказать о «невинных забавах» великовозрастных деток М. И. Летом, когда приезжали из Москвы с учёбы на летние каникулы Егор (учился в реальном училище, курс не окончил) и гимназист-старшеклассник Фёдор, то они потешались над «домашним шутом», Серёжей Канарейкиным (которому было около тридцати лет). В частности, отчётливо помню такой случай. «Высокодоговаривающиеся стороны» (с одной стороны братья, с другой Серёжа) в окружении нас, деревенских ребятишек (наверное, 1911 или 1912 год) сидели на берегу пруда, заросшего травой и тиной, длиною метров 75 и заключали такую сделку: Серёжа должен был пересечь пруд во всём, как есть, не раздеваясь (где идя по шейку, где вплавь). За это на противоположном берегу пруда его дожидалась премия от братьев бутылка водки. К великому нашему удовольствию Серёжа в одежде бросался с берега в воду, идя по илистому дну, с трудом раздирая траву, пыхтя и отдуваясь. Достигнув середины пруда, где ноги уже не доставали дна, Серёжа пускался вплавь, намокшая одежда затрудняла плавание. Наконец Серёжа на берегу мокрый, раздутый, уставший, весь опутанный травой и покрытый тиной. Устроители праздника и мы, маленькие несмыслёныши, были в восторге. Тут же Серёжа распечатывал бутылку и частенько её опорожнял. После этого далеко разносились песни, исполненные его мощным чарующим серебряным голосом.