Александр Иванович так и называл этот чай слоновый, ударяя на первую букву.
И Александр Иванович встал в очередь. Он пристроился за каким-то гражданином в кофе-с-молоком пальто и от нечего делать принялся глядеть по сторонам, ибо, как известно, в булочной очереди, даже в кондитерской, даже в центральной делать больше нечего. И вот тут взгляд его уткнулся в чей-то удивительно знакомый профиль. Удивительно знакомый.
Позвольте, насторожился вдруг Александр Иванович, где же я мог его А впрочем, нет, что-то связанное с какой-то рекой. Темно и огонек горит папиросный. Нет, не то Потом дубы
Вспомнил! закричал он вдруг на всю булочную. Жан-Жак! закричал он на всю кондитерскую.
Очередь зашевелилась, как большая гусеница, все стали оборачиваться в наступившей тишине к Александру Ивановичу. Знакомый профиль тоже обернулся и оказался вдруг тем, чем и казался, то есть, собственно Жан-Жаком, а именно Иеронимом!
Глаза их встретились, и Александр Иванович приветственно махнул хвостом. Ответа не последовало.
Здравствуйте, Иероним! повторил Александр Иванович еще радостнее и громче.
Извините, гражданин, обознались. Меня зовут Иван Яковлевич, сказал тоже громко и весьма солидно, чтоб все слышали, но не своим совершенно голосом, Жан-Жак, на самом деле Иероним, а на самом деле неизвестно, ну просто пес его знает кто! И отвернулся, мерзавец.
Александр Иванович совершенно опешил от такой наглости и даже чихнул. Два раза.
«Вот так штука! пронеслось у него в голове. Как же так? Ведь я же прекрасно узнал его! Я вообще всегда отлично помню все. У меня феноменальная память от бабушки! Помню прекрасно: река, туман И вообще это же просто полная ерундистика какая-то».
Очередь его подошла, и Александр Иванович, в полном отсутствии, купил себе бубликов и чаю. Кассирша, пользуясь его отсутствием, не дала сдачи, но и этого не заметил Александр Иванович был он ужасно и глубоко расстроен.
Как же так? бегало в голове что-то.
Иван Яковлевич. Иаковлевич. И Акивлевич. Тьфу ты, Кряковлевич! расстраивал себя Александр Иванович.
Вконец расстроенный, он вышел из магазина, сел на скамейку, достал папиросы, а хвост его, совсем печальный, болтался рядом.
Издалека, откуда-то из тени бульварных лип, пробираясь между скверных (то есть в скверу стоящих) клумб, по дорожке из красного толченого кирпича к нему двигался этот негодяй Кряковлевич, эта иезуитская личность с незажженной сигаретой в зубах. Вроде бы как прикуривать.
«И даже разговаривать не стану», твердо решил Александр Иванович.
Пока личность с сигаретой двигалась, на улице Сумасшедшего Генерала, как-то быстро стемнело, набежала откуда-то тучка, прыснула мелким дождиком и тут же, видимо торопясь куда-то, побежала дальше.
Мнимый Жан-Жак приблизился, подошел к нему, попросил разрешения прикурить и наклонился к зажженной с молчаливым римским достоинством спичке. И посмотрел Александру Ивановичу прямо в глаза.
И вот тут вдруг стало ясно, что глаза у Жан-Жака очень и очень странные. Там, в этих глазах, был и высокий дуб, уходящий под облака, и огненная река, и два ее берега, и даже перевозчик был там и, опустив весла в воду, пристально смотрел на него из темной своей лодки.
А Жан-Жак сложил руки, прикрывая спичку от ветра и Александр Иванович так и не понял, как это вышло, не разжимая их, резко подбросил что-то вверх. И это что-то, Александр Иванович мог бы ручаться за это, было чайкой, белоснежной, с розовым клювом чайкой. Она взмыла над ними, в голубое московское небо, прокричала один раз и пропала в нем.
Откуда-то сверху упала то ли капля дождя, то ли морской пены, а Жан-Жак улыбнулся, подмигнул хитро Александру Ивановичу и, не оборачиваясь и весело посвистывая, пошел прочь. По дорожке из красного толченого кирпича.
Глава 2
Домой Александр Иванович вернулся только к полудню. И все из-за того, что сначала было так.
Сначала он очень долго сидел вскверу у магазина на скамейке и пытался создать видимость того, что занят глубоким осмыслением происходящего, или, говоря простым языком, думал.
Тут надобно сказать, что чрезвычайно умное человечество в свое время изобрело массу полезных, прямо-таки радикальных способов вспоможения своему процессу мысли. Например, если мысль ваша неповоротлива, ленива или вообще совсем даже не та, что надо, то ее, эту проклятую мысль, с помощью этих способов можно легко протолкнуть, подстегнуть или просто прогнать, как ненужную, и вызвать нужную. Самый распространенный и наиболее простой из них почесывание затылка.
Но есть и множество других, посложнее. И всякому мыслящему существу следует знать эти способы. Это необходимо.
Есть также масса способов, изобретенных все тем же умным человечеством, способных препятствовать процессу мысли и способных даже вовсе и навсегда его остановить, но мы их тут никак трактовать не будем, ибо в тот день, сидючи на скамейке, Александр Иванович пользовался вовсю именно способами категории первой.
Он сидел, подолгу уставившись в одну точку, в задумчивости открывал рот, почесывал затылок и подбородок, делал загадочное лицо, курил словом, пытался, применяя известные ему способы, всячески возмутить какие-то вулканические процессы у себя в голове. Но, увы, он и сам прекрасно знал, что там по Рихтеру балла полтора всего, не более.
И вот, когда уже ему начало казаться, что все это просто-напросто продолжение зимнего сна, он решил, что просто все еще спит и проснется не раньше марта, и перестал наконец думать. И это было единственным правильным шагом, ибо, перестав думать вовсе, он понял вдруг все. Землетрясение прекратилось, вулканы перестали куриться и стращать табачным дымом, реки снова вошли в берега, а почва остыла и покрылась росой.
На самом-то деле ему и не нужно было ничего осмыслять, он и так все знал. И чего тут думать? Чайка это чайка, а не ворона, например, и это понятно каждому. А Жан-Жак это Жан-Жак, а не, к примеру, Петрович сосед снизу. А где Жан-Жак, там и чайки всякие, и пена морская, и все, что хочешь, может быть. И чего тут думать-то?
И когда он это понял, так светло и радостно стало ему, что он отправился к квасному автомату, спеша поделиться с ним радостью неожиданно вдруг возникшей простоты жизни. Автомат отнесся к открытию весьма недоверчиво и даже как-то настороженно, но квасу все-таки дал. И Александр Иванович еще долго сидел с кружицей, с великим удовольствием хохоча над собой, и пену не сдувал.
А потом уж он отправился гулять. Потом уж он пошел на бульвары к деревьям, навестил фонтаны, включенные по случаю небывало ранней и жаркой весны и, сидя на парапетах, долго смотрел на бегущую из неоткуда в никуда фонтановую воду, с блестящими ему со дна белыми и желтыми монетными пятнами.
Еще позднее он сидел на скамейке в тихом кошачьем дворике близ Сивцева Вражка и ел бублик. Старые могучие тополя шумели над ним, а им было уже, чем и о чем шуметь, по двору бродили разноцветные кошки и хитро так смотрели, будто что-то особенное знали, а под ногами у него, глубоко под землей, бежала в неизвестное море загадочная речка Черторый. И были в ней и вода, и рыба, и раки, и еще кто-то странный, мутный и с бородой и хвостов в воде мочить не велел.
Потом он был на Сретенке, но букиниста там не застал. Застал, правда, записку на двери, но только странную. В записке синим по белому в клетку было отчего-то сказано: " Ушел в рыбу». А кто ушел, в какую рыбу, зачем и, главное, весь ли уже ушел в эту рыбу, непонятно.
И Александр Иванович, написав под этим интригующим сообщением: «Заходил. Проснулся», немного подумал, подписал зачем-то коротко: «Поэт Пушкин», потом зачем-то вытер башмаки о половичок перед дверью и посмотрел под ноги.
На кусочке мешковины, служившей букинисту половичком, он, к своему удивлению, обнаружил довольно много. Во-первых, свои ноги в ботинках с оборванными шнурками, во-вторых чей-то древний и смятый папиросный окурок, а в-третьих некоторый некрупный блестящий предмет. Предмет этот Александр Иванович с сорочьим каким-то любопытством, недолго думая, тут же поднял и признал в нем некое кольцо. Обыкновенное такое кольцо, железное и блестящее, то ли для какой-то рыбалки, то ли от какой-то байдарки, а то ли и вовсе от какого-нибудь рюкзака или мешка, или что там у них еще бывает, у этих там?
Сразу ему отчего-то вдруг представился Птичий Рынок зимой: морозная людская толкотня, валенки, пар столбом, аквариумы, червяк-трубочник, рыбы-телескопы, сачки, банки, камни, удочки, семечки и загадочный кактус лофофора.
А присмотревшись к кольцу повнимательнее, он увидел и ряд знаков, все это убедительно подтверждавших. По окружности кольца шла вдавленная надпись «турист арт.5 нерж. Ц. 90 коп.».
«Должно быть, это букинистово кольцо», решил Александр Иванович, зная о субботнем увлечении букиниста еще и Птичьим Рынком, где тот, между банками с инфузориями и какими-нибудь старыми водопроводными кранами, удивительным образом как-то умел находить, кроме всего прочего, и довольно редкие книги. Как ему это удавалось неизвестно, известно другое каждую субботу возвращался он с Птичьго с добычей.
Полнейшей, правда, загадкой оставалось то, как и когда, помимо книг, попадали к нему все эти рыболовные крючки, все эти допотопные аптечные пузырьки, жестяные коробочки, пуговицы и прочие, безусловно, полезные вещицы, которые каждую субботу неизбежно проявлялись в его карманах по возвращении домой. Впрочем, вещицы эти и там тоже долго не залеживались: бывали обыкновенно раздариваемы или обмениваемы на такие же, безусловно, полезные и важные.
Словом, по всему кольцо это было явно букинистовым, причем относящимся еще и к категории вещей ценных, что явствовало из надписи «Ц.90 коп.».
Поэтому Александр Иванович, чтобы кто-нибудь чужой ее не подобрал (пустяк вещь, а бывает, за таким пустяком, когда надо, по всяким там «Охотникам-рыболовам» весь день пробегаешь и не найдешь), недолго думая, решил оставить у себя, а вечером, например, отдать букинисту. Хотел было положить кольцо в карман, но, вовремя вспомнив об удивительной способности своих карманов во всякое время каким-то неуловимым образом самим производить дырочки внутри самих себя, просто надел его на большой палец правой руки. Кольцо пришлось как раз в пору.
Весело посвистывая, Александр Иванович начал спускаться по лестнице. Этажом ниже ему послышалось какое-то странное сопение и непонятное шлепанье, а еще пролетом ниже ему встретился дворник этого дома, идущий встречным курсом наверх.
Несмотря на полный штиль, царивший в Сретенском Океане, корабль дворника сильно качало штормом. Издалека видно было, как некие неизвестные, но явно яростные волны то приподнимали сей корабль к самым небесам, то вдруг швыряли в какую-то жуткую клокочущую бездну. Видно было и то, как нещадно эти волны валили судно то на правый борт, то на левый, как заливали оне то нос, то корму сего корабля.
Похоже, все мачты с него были уже давно сорваны ветром, а команда разбежалась, покинув его на произвол судьбы, и оттого дворник уже не двигался самостоятельно в каком-либо определенном направлении, а лишь бессмысленно дрейфовал и качался на одном месте, издавая различные морские звуки.
Думая, как бы половчее обогнуть на своем, в общем-то, совсем каботажном суденышке сей грозный морской фрегат, занявший своими сложными маневрами практически весь фарватер лестничной клетки, Александр Иванович решил, что надо, пожалуй, сказать ему что-нибудь такое весомое, понятное всякому дворнику, такое, чтобы он Но дворник, как ни странно, увидел его и заговорил сам:
Эшна, верно, всем можно вот так!? произнес он эту в высшей степени таинственную фразу и даже руками в воздухе изобразил какую-то сложную весьма загогулину. Нет, не надо, не надо было ему ее изображать.
Это был взрыв пороховой камеры героического фрегата. Все вдруг в нем после этого сразу как-то обмякло и сдулось, сам дворник быстро начал сползать вниз вдоль перил, мешком увалился на ступеньки, успев, однако, перед этим многоопытно как-то соорудить себе под голову подушечку из сложенных рук, и мгновенно заснул.
Александр Иванович, удивлено пожав плечами, тем не менее, спокойно довершил свой спуск по лестнице, и вышел на залитую весенним солнцем, людьми и машинами Сретенку, и ни разу не оглянулся.
И зря не оглянулся. И зря не оглянулся потому, что, едва только он успел спуститься этажом ниже, как сей уже побежденный и почти затонувший парусник вдруг странным образом обратился в совершенно готовую к бою новехонькую субмарину в полном вооружении: злосчастный дворник поднялся на перископную глубину, осторожно перевесившись через лестничные перила, проводил Александра Ивановича до двери подъезда совершенно разумным пристальным взглядом, порылся у себя где-то в ватнике, достал какую-то коробочку и, приложив ее к губам, что-то тихо, но вполне внятно произнес.
Глава 3
Квартира встретила его распахнутыми настежь окнами, и тополиным сквозняком, и уже горячим чайником. Это вторая половина Александра Ивановича, столь сильно хотевшая утром домой и столь позорно его бросившая, добралась-таки до дому и теперь всячески к нему подлизывалась, даже гренок с сыром поджарила. И они с ней помирились.
Давай же пить чай, улыбнувшись, сказал Александр Иванович, растроганный такой заботой.
Половина спрыгнула откуда-то, видимо с люстры, где обычно и пряталась, и уселась на свое место. И Александр Иванович, должным образом теперь укомплектованный, сел пить чай.
Окна его маленькой, но чрезвычайно уютной кухни выходили прямо на двор. Старый московский дворик, с аркой на тихую улицу и гаражами на задворках, которые начинались сразу же за остатками ржавых чугунных ворот, словом, дворик, в котором проживал Александр Иванович, был, как водится в таких случаях, тих и зелен.
Дворовые деревья в некоторых местах подступали так близко к домам и так буйно зеленели, что даже соседний дом Александр Иванович видел лишь частично. И можно с уверенностью утверждать, что если бы Александр Иванович не ходил домой все время одной и той же дорогой, а именно через арку с улицы, то, пожалуй, он и не знал бы ничего об ее существовании и даже бы не догадывался. Так, верно, не знает, не знает ничего об его окнах тот человек, что живет над этой самой аркой. Или ему все-таки оттуда видно? Хотя вряд ли. Но тут уже есть теория, и тут главное не уйти в рыбу.
Размышляя таким образом, он продолжал сидеть по-прежнему в своей маленькой уютной кухне, на седьмом этаже дома, стоящего какой-то странной буквой между улицей и гаражами, он уже даже не помнил, на что эта самая буква похожа, и поглядывал во двор.
Ему что-то рассказывали, Половина все твердила про каких-то чаек, а он рассеянно кивал головой и улыбался невпопад, а воздух был напоен удивительнейшим ароматом, могущественнейшим эликсиром, запахом, который никогда и ни с чем не перепутаешь. Так пахнут только тополя и только в начале мая. И только после легкого дождичка. Ах!
Что, что, что?! Что ты говорила про чаек?! совершенно безумный соскочил вдруг со стула Александр Иванович. Повтори же скорее!
Перестань, пожалуйста, кричать на меня. Я, между нами, уже битый час рассказываю тебе про них, резонно заметила Половина.
Ну брось ты, мне же это очень важно! продолжал безумствовать Александр Иванович.