К Верочке дошла, когда солнышко стало желтеть и зарозовели невидимые днем легкие до прозрачности облака. И Верочка, и Валентин Александрович, розовато-бронзовые, возлежали на одеяльцах у самого моря под самодельным тентом (распятая простыня), тень от которого аж в огороды шла.
Мне обрадовались, угостили чудными спелыми персиками. Таких отродясь не пробовала. Их привозит машина прямо на пляж. По 40 копеек за кило, а сегодня и за двадцать были. Готовит Верочка у хозяйки. Дом ее отсюда видать! Курочек покупает, баранинку. Всё очень свежее, с продуктами здесь хорошо. А можно и в столовую ходить. Она тут же, на пляже, вон там, где народ суетится. Завтраки, обеды, ужины Говорят, не дорого
Верочка сразу же стала расспрашивать, что нового в отделе, а Валентин Александрович какие новости в «Руде право». Рассказываю. Судя по их газете, все там прекрасно. Критикуют коммунистов за ошибки прошлые. Разве ж это плохо? Исправятся от критики всем лучше будет! Критика людей не отпугивает. Наоборот. Молодые у них идут в партию. Дубчека, генсека своего, искренне любят. И президента Свободу любят. И нас, русских, тоже любят. Верят нам. Верят, что построят социализм «с человеческим лицом». При таком социализме человек не только работать сможет, но и творить. Это ж как здорово! Люди высказываются совершенно свободно: цензуру сняли, даже запретили. Ну а наш лектор это называет контрреволюцией, происками американского империализма и НАТО.
Верочка, она ведь партийная, член парткома институтского, слушать такие «новости» не стала, поднялась искупнуться, а Валентин Александрович (он старше Верочки, войну прошел) печально головой качал и все повторял: «Жалко их, ой, как жалко! Ведь не позволят им. Заду-у-шат. Разве ж такое стерпят: цензуру отменили! Еще и наши того же захотят. Чего доброго запрещенное напечатают: Доктора Живаго, Раковый корпус, Библию. Прочитает наш советский человек и гнить начнет, как Запад гниет»
И все время, пока Верочка плавала, Валентин Александрович во весь голос душеньку свою облегчал. Здесь, у моря, никто не подслушивает.
Вечером ели курицу с лапшой и пили крымское вино. Засыпала в своей чудной «виноградной» постели под хор цикад.
Дни стоят погожие. Море удивительно спокойное, теплое. Но люди напряжены. Это видно по тому, как расхватывают «Известия». Отдыхающие здесь все почти москвичи врачи, учителя, инженеры. Болеют за чехословаков. Это чувствуется.
На днях снова собрались на совещание все шесть стран Варшавского договора. В Братиславе подписали важную бумагу, текст которой печатается в газетах и передается по радио. Ничего конкретного про «события». Просто говорится об идеях марксизма-ленинизма, об укреплении социализма. Но какое-то угрюмое напряжение между строк Неужели Валентин Александрович прав: «могут и вдарить»? Но ведь сказано в тексте и о демократии, и о суверенитете. Это успокаивает.
Скорее к Бабочке
Верочка с Валентином собрались уезжать. А у меня билет еще через четыре дня. Всего неделя, как я здесь, а кажется, что столько времени прошло, как я у моря. Прекрасное, вожделенное, оно все же нагоняет грусть, сладкую тоску, утягивает мысли куда-то в затуманенную даль
Непонятная беспричинная тревога одолевает. Может быть потому, что нет со мной моих милых, родных и, главное, доченьки. И как там Бабочка? Ужасно хочется их скорее увидеть
Вода в море теплая вылезать не хочется. И ветра нет, и солнышко. Но сквозь баюкающий плеск прибоя треск транзисторов: всё о том же, о событиях в Чехословакии, «о давлении Запада и темных силах контрреволюции»
Пришёл и мой черёд уезжать. Вечером с хозяйкой расплачиваюсь и в последний раз лезу в море. Лежу в волнах на спине. Почти не двигаюсь, зато чувствую, как всё движется подо мной. И никак не могу оторваться от звезд. Им «несть числа». И все-все меж собою связаны. И малые, и большие, и целые галактики все «живут» по Закону. Может быть, это и есть Бог? Но нет. Я чувствую, что Бог не только Закон. Это еще и нечто такое, что и не знаешь, как назвать. Так хочется об этом почитать что-нибудь, найти подтверждение мыслям
Мой ужасно симпатичный брат Юрий говорил, что есть такие книги. У нас Циолковский писал о Вселенной, о Боге, о Человечестве, которое в развитии своем стремится к бестелесности. Лучистое человечество! Однако где эту книгу найти? Её, мне сказали, уже отовсюду изъяли. Циолковского изъяли
В Симферополе на городском рынке столько фруктов! И все гораздо дешевле, чем в Солнечногорском. Еле втащила два полнехоньких ящика. Персики, сливы, абрикосы, кизил и груши. Такие точно, как представляла я их себе по бабочкиным рассказам Вот обрадуется!
Встретил Иво. Хотя я не просила. Я рада, а он смурной. Что случилось? «Баба Думали, что инфаркт. Наверное, инфаркт Случилось еще позавчера». «А сейчас?» «Была еще жива, когда поехал встречать. В больнице сейчас». Иво у нее с раннего утра дежурил, теперь домой, а я прихватила немного самых красивых груш и к Бабочке.
Она в кардиологии. Палата специальная, в любую минуту можно подключиться к кислороду. У Бабочки закрыты глаза и умиротворенное лицо. «Она не спит, вас дожидается. Только что говорила с нами» И верно. Взглянула на меня из-под полуприкрытых век, усмехнулась младенческой своей улыбкой: «Эличка, это ты? Как я рада! и тут же забеспокоилась: Судно! Скорей!» Сунулась под кровать нету. Нет и под соседней койкой. Уж хотела бежать, просить медсестру. А Бабочка вдруг шумно задышала, и я увидела, как запульсировало на шее. «Да писай так!» Скорее подключаю кислород. Шумно вдыхает. Но вдруг, будто в ужасе, широко распахиваются глаза. Но ни звука. «Бабочка! Бабочка!» кричу, чтобы услышала. Зову сестру. Тут же прискочила со шприцем: «Уже не надо. Уже померла!» «Как?» Ведь только что Ведь секунды какие-то. И женщина, что рядом, удивляется: «Только что рассказывала о себе. А утром просилась на выписку, у внучки, мол, день рождения»
Лицо спокойное, будто спит. А вдруг жива? Пристаю к сестре, к врачу «Сделайте что-нибудь!» «И что вы так убиваетесь? ворчливо успокаивают. Ей сколько лет? Мы не доживем! А вот рядом в палате сейчас умер мужчина тридцать четыре года исполнилось всего. А мучился как!» И больная, что рядом, ей вторит: «Мне бы так помереть, как ваша бабушка. Светлая она. Святая. За нее радоваться надо»
Головой понимаю, что правы они, а не могу слез унять. Ну пусть бы еще хоть один денечек, ну хоть бы часик Чтобы вот эти груши съесть Лимонно-желтые, с румянцем на боках. Красивые. Раздаю их тут же в палате. «Помяните!»
Какую-то мне принесли таблетку, а потом и укол сделали. А Бабочке закрыли веки, сложили руки. А когда стали поднимать, оказалось, что судно, которое я искала, под ней было. И как же я под одеяло не глянула! А вдруг у нее это все из-за беспокойства случилось, из-за того, что судно вовремя не подала? И еще горше мне стало. Домой, в Дубровицы, шла пешком и в безлюдных местах тихонько выла.
Малиновое закатное небо. Подрозовленные верхушки сосен и купол Дубровицкой церкви. И черная река. И беззаботно хохочущее общежитие.
Дома Иво, теплый и понимающий. И Ленусь, которая уже спит, а скорее всего лишь притворяется, что спит: сопит и шмыгает носом.
Похороны в Бабушкиной родной Калуге
Встали рано, чтобы все успеть. И до чего же остро почувствовала я бабушкино отсутствие! «Не реви, сейчас некогда!» командовал Иво. Он, оказывается, еще позавчера послал телеграмму в Свердловск, так ему Рахиль Борисовна посоветовала, и сегодня Мама приезжает. И надо ее встретить, потому что у нее сердце и как бы чего не произошло. Мы с Леной для встречи не годимся: слишком красные глаза и носы распухшие. Поедет Иво, а мы будем здесь. Нужно всё готовить: гроб, одежду.
За всем этим надо в Подольск ехать. И еще надо найти, кто бы сшил платье на Бабу. Но самое главное решить, где хоронить. Бабочка всегда говорила, что хотела бы помереть в родной Калуге. Поэтому с утра звоню тете Тасе, сообщаю о горе нашем. Бабочка ей ведь тоже родная. «Конечно же, в Калуге! В одной могилке с моей мамой, Верой». После разговора с тетей Тасей мне вдруг на мгновение стало так легко, даже радостно. Будто солнышко сквозь тучи глянуло. Будто увидела (даже казалось, что видела!) бабочкино лицо. Успокоенно-радостное, прозрачное, как легкое облачко. Привиделось? Не могла же я это видеть на самом деле
С почты пошла искать, где гробы делают. Малюсенький, у самой Пахры, магазин «Ритуал». Там венки, ленты черные, а гробов нет. Утром последний ушел. А сделать может дед, что во-он там, на самой горе Парка культуры в сторожке своей обитает. Там и мастерская. Сделает.
Старик лет шестидесяти, шустрый, с белесыми глазками из-под густющих, седых с рыжиной бровей. Деловито записал размеры. Обещал быстро изладить. Только скорей надо принести материал на обивку. Пять метров. А доски-то где? Горбыль только вижу. «А станок на что? А инструменты? Всё в аккурате будет, не бойсь». Когда, после гонок по всему Подольску искала подходящий сатинчик Бабе на последнюю обнову и материал на обивку гроба, снова припыхтела на самый верхний конец парка, старик, распаленный работой, радостно показал на свое пахнущее древесной свежестью изделие. «Просушенное, стружечка тонкая. Вона, какая перинка будет вашей баушке. Глянь-ка, поко-ойно как!» Не заметила, когда он взапрыгнул в гроб. Улегся и ручки скрестил, как покойникам делают. И только живые взблескивали глаза из-под густющих бровей. Потом так же незаметно быстро очутился стоящим рядом со станком. Деловито пересчитал деньги, 45 рублей, и забрал материал на обивку гроба зеленого цвета. К вечеру можно и забирать
Дома в комнатке все чистотой сияло и готовые щи благоухали. Постаралась Ленусь. Платье тут же принялась кроить и шить Лида Усольцева. Она же и в институт сообщила. Для похорон машину грузовую назначили.
А потом приехали Мама с Ивой. Маму Иво бережно подготовил. Телеграмма-то была: «Приболела». А по дороге: «Больна», «В больнице еще», «Поедем к ней в больницу» Только дома уже сказал, что с гробом в больницу-то явимся за Бабочкой нашей. Дома суета. Скорей-скорей, чтобы все успеть сегодня же: забрать гроб, Бабочку из морга и сегодня же в Калугу везти, чтобы уж завтра третьи сутки хоронить.
Наконец Лида принесла готовое платье и покрывало белое и откуда-то легкие матерчатые тапки достала и чулки новые. И еще мы прикупили белого вафеля на полотенца, чтобы гроб нести. А Иво сбегал в институт и явился в общежитие радостный, дали двести рублей из кассы взаимопомощи!
А вскоре зафырчала, забибикала машина. Шофер пожилой, спокойный. В путевке выписана Калуга. Так что все в порядке.
И поехали. Сначала в Парк культуры за гробом, потом в морг. Женщина, которая Бабочку выдавала нам, уже наряженную и положенную в гроб, сказала: «На удивление старушечка приятная. Чистая, не пахнет. Как молодая!» Лицо у Бабочки спокойное. Морщинки разгладились. И вправду моложе выглядит, чем живая была. «Не капайте слезами-то. На тело-то» Закрыли крышкой и повезли. Мама в кабинке, мы все в кузове, на скамеечке, рядышком с гробом.
До Калуги, если бы на легковой, то за два часа бы управились, а мы целых четыре тряслись. Душу чуть не выплюнули. Приехали уж к закату дня. Встретили дома тетя Тася да сестры ее Аня и Оля. Бабочкины родные племянницы. И еще должна была подъехать их четвертая сестрица Мария.
Дочери Бабушки Веры Петровны, мои тёти: Аня, Оля, Тася и Мария, Калуга.
Гроб на стол поставили в горнице, а сами рядышком сели за маленький столик. Чай пили, сумерничали. Бабовичку вспоминали. И не только ее, а всю их семью Доброхотовых. Из десяти детей Бабочка последней ушла. На домике, что на улице Красная гора, где когда-то все они жили мемориальная доска. Сообщается о том, что здесь жила семья Доброхотовых, которые, первые в Калуге, организовали революционный кружок, а затем и организацию РСДРП. В сходках, в митингах участвовали практически все, потому что проходили они в этом доме, двухэтажном, деревянном, с огромным, понемногу дичавшим садом. Но большевиком, профессиональным революционером был только их старший брат, Михаил, а из друзей Дмитрий Разломалин, впоследствии муж бабушки Веры, т. е. тети Таси отец. Михаил умер в 1918 году в Петрограде от скоротечной чахотки, а Разломалина как врага народа в тридцать восьмом году расстреляли. Последними от рук НКВД погибли неповинные ни в чём самые младшие бабочкины сёстры, Оля и Ната. Из братьев только Илюша, которого помню я всегда с перемазанными дегтем руками, которому сам Циолковский поручал изладить лодку наподобие ракеты, был на этом свете до глубокой старости. А из сестер Бабочка моя. «Теперь мы на очереди», горестно вздыхали старые, искомканные жизнью до кульков бесформенных, мои тети, кроме Таси, статной и моложавой.
Бабочку хоронили на старом кладбище, что почти в центре города. Наша, вернее бабушки Веры Доброхотовой, а теперь и моей Бабочки, Марии Петровны Доброхотовой-Филипович, могилка находится недалеко от главного входа, вблизи часовенки, которая хоть и сохранилась, но заросла мхом-травою.
Кончились суета, поминки, разговоры. Остались в душе тоскливо-назойливые вопросы: за что Бабочке моей столько пришлось испытать? Почему так ужасно мало было в жизни ее радости и так много несчастий и горя? А вдруг бы она жила еще, если б я отдыхать не уехала? Последний вопрос меня терзал, жёг. И зачем я в этом Крыму торчала почти две недели?! Почему с Верочкой не уехала?! Ну хоть бы на сутки раньше, чтобы она груш поела!
Глава 12. «С БРАТСКОЙ ПОМОЩЬЮ» НА ТАНКАХ
«Ваши в Праге! На танках»
У меня все еще отпуск. И хоть уж пошел девятый день с тех пор, как Бабочка умерла, все не отпускают меня мучительные мысли. И всё кажется, сделай я по-другому, и она жила бы, и мы бы с ней вместе на огород сейчас ходили. На огороде все поспевает. Морковку уже вовсю дергаю, нежную, почти без шкурки, помидоры собираю, кабачки. А огурчики уж и посолила. Дни погожие стоят.
Успокоенная огородом, солнышком, пришла домой, и тут Иво мне:
Ваши в Праге! На танках!
Чего-о-о?
Братья! Освободители!! сам бледный и руки трясутся. Валентин Александрович мне сказал. Иди к ним. Послушай радио!
Прибегаю к Верочке. Оба дома. На «Голосе Америки» треск ужасный. Только и поняла: «оккупировали всю страну» А по нашему радио торжественно-бодрый голос передает сообщение ТАСС о том, что СССР и другие братские страны ГДР, Венгрия, Польша и Болгария «удовлетворили просьбу партийных и государственных деятелей ЧССР об оказании неотложной помощи чехословацкому народу вооруженными силами. Союзные войска вошли во все города Чехословакии. Беспрепятственно. Многие чехословацкие граждане выражают войскам свою признательность за своевременный приход в ЧССР на помощь в борьбе с контрреволюцией» Меня ошарашило: вот это брешут! Не было ведь там никакой контрреволюции. Просто можно было критиковать. Видимо, кому-то «на хвост наступили» критикой. И все же не верилось, чтобы сами позвали.
Говорят, члены их ЦК помощи попросили. А что сами они пишут? Вы же «Руде право» получаете
Да. И сегодня пришло, за двадцатое августа. Там и намека нет на то, что наши передают. Ни контрреволюции, ни тем более насилия над народом, ни вражды к СССР. Было перед этим беспокойство, что советские не понимают их, но потом, после совещаний в Братиславе и в Чиерне, всё вроде бы улеглось.
«Самое главное, было достигнуто понимание, возник даже термин дух Братиславы, преодолена была возможность разрыва, которая угрожала отношениям КПЧ с партиями других стран Варшавского договора».