Сильви сбежала наверх, и все взгляды обратились к Рою, сжимавшему остатки торта в кулаках. Том поставил пластинку Томми Стила и крикнул: «Кто-нибудь против?», пока я шла в комнату Сильви.
Рыдания Сильви были громкими и хриплыми, но, когда толкнула дверь, я была удивлена, обнаружив, что она не растянулась на кровати и не била кулаками по матрасу, а стояла перед зеркалом, полуобнаженная, лишь в нижнем белье, обнимая живот руками. Ее розовые трусики слегка провисали сзади, но бюстгальтер впечатляюще стоял. Сильви унаследовала выразительную грудь от матери.
Поймав мой взгляд в зеркале, она громко фыркнула.
С тобой все в порядке? спросила я, положив руку ей на плечо. Она отвернулась, ее подбородок задрожал от усилий, которые она прилагала, чтобы подавить очередные рыдания.
Не обращай внимания на своего отца. Он чрезмерно эмоциональный. Сегодня он теряет дочь.
Сильви еще раз фыркнула, и ее плечи поникли. Я гладила ее по руке, пока она плакала. Через некоторое время она сказала:
Это должно быть приятно.
Что именно?
Быть учителем. Всегда знать, что сказать.
Это меня удивило. Мы с Сильви никогда особо не обсуждали мою работу; большинство наших разговоров было о Рое, или о фильмах, которые мы видели, или о пластинках, которые она купила. Мы редко виделись с тех пор, как я начала преподавать в школе, и, возможно, это произошло не только потому, что у меня было меньше времени, а она была занята Роем. Это было как дома: я никогда не чувствовала себя комфортно, говоря о школе, о своей карьере, как я избегала называть это, потому что никто больше не знал ничего о преподавании. Для моих родителей и братьев учителя были врагами. Никому из них не нравилась школа, и они были довольны, хоть и немного озадачены моими успехами в школе; мое решение стать учителем было встречено ошеломительным молчанием. Меньше всего мне хотелось быть тем, кого презирали мои родители: выпендрежницей с задранным носом. И поэтому обычно я ничего не говорила о том, как проходили мои дни.
Я все время не знаю, что сказать, Сильви.
Та пожала плечами.
Но скоро ты сможешь обзавестись собственным жильем, не так ли? Ты зарабатываешь приличные деньги.
Это было правдой; я начала копить деньги, и мне пришло в голову, что я могла бы снять комнату где-нибудь возможно, на одной из широких улиц на севере Брайтона, ближе к холмам или даже на набережной в Хоуве. Но я не хотела наслаждаться мыслью о жизни в одиночестве. Женщины тогда не жили одни, нет. Только если их не вынуждали.
У вас с Роем тоже будет собственное жилье.
Я хотела бы иметь свое собственное, фыркнула Сильви, чтобы делать то, что мне, черт возьми, хочется.
Я сомневалась в этом и мягко сказала:
Но теперь ты с Роем. Вы будете семьей. Это намного лучше, чем быть одной.
Сильви отвернулась от меня и села на край кровати.
Есть платок? спросила она, и я дала ей платок. Она громко высморкалась. Сидя рядом, я наблюдала, как она сняла обручальное кольцо и снова надела его. Это была толстая темно-золотая полоса, и у Роя было такое же, что меня удивило. Я не думала, что он из тех мужчин, которые будут носить ювелирные изделия.
Марион, сказала она, я должна тебе кое в чем признаться.
Прислонившись ко мне, она прошептала:
Я солгала.
Солгала?
Я не жду ребенка. Я солгала ему и всем.
Я смотрела на нее, ничего не понимая.
Мы сделали это и все такое. Но я не беременна.
Она зажала рот рукой и вдруг пронзительно рассмеялась:
Забавно, правда?
Я подумала об открытом, полном пирожного рте Роя, о его стремлении подтолкнуть Сильви к катку, о том, как он не мог сказать, о чем было интересно поговорить, а о чем нет. Какой он абсолютный дурак.
Я посмотрела на живот Сильви.
Ты имеешь в виду ничего нет?
Там ничего нет. Ну, только мои внутренности.
Тогда я тоже начала хихикать. Сильви укусила себя за руку, чтобы не рассмеяться слишком громко, но вскоре мы обе катались по кровати, прижимаясь друг к другу, дрожа от едва сдерживаемого хохота.
Сильви вытерла лицо моим платком и глубоко вздохнула.
Я не хотела лгать, но не смогла ничего придумать, сказала она. Это ужасно, да?
Не так уж и ужасно.
Она заправила свои светлые волосы за уши и снова захихикала, на этот раз довольно вяло. Затем она пристально посмотрела на меня.
Марион, как я ему это объясню?
Напряженный взгляд Сильви, наш истерический смех всего несколько минут назад и выпитый мною крепкий алкоголь, должно быть, сделали меня безрассудной, Патрик, потому что я ответила:
Скажи, что ты потеряла его. Он не должен знать, не так ли? Подожди немного, а потом скажи, что его больше нет. Так бывает.
Сильви кивнула.
Может быть. Это идея.
Он никогда не узнает, сказала я, сжимая ее руки в своих. Никто не узнает.
Только мы, сказала она.
* * *
Том предложил мне сигарету.
С Сильви все в порядке? спросил он.
Было уже довольно поздно, и начало темнеть. Во мраке за садом Берджессов, под зарослями плюща, я оперлась на котел для угля, а Том сел на перевернутое ведро.
Она в порядке.
Я вдохнула и подождала, пока немного пройдет головокружение. Я начала курить совсем недавно. Чтобы войти в учительскую, все равно приходилось пробираться сквозь завесу дыма, и мне всегда нравился запах Senior Service[20], которые курил мой отец. Том курил Players Weights[21], которые были не такими крепкими, но с первой затяжкой мой разум словно обострился, и я сосредоточилась на его глазах.
Он улыбнулся мне:
Ты хороший друг.
Я не видела ее в последнее время. С момента помолвки.
Я покраснела, сказав это слово, и обрадовалась тому, что было уже темно и тень от плюща скрывала меня. Том промолчал, я поспешно добавила:
С тех пор как мы начали встречаться.
Встречаться было не то, что мы делали. Вовсе нет.
Но Том мне не противоречил. Вместо этого он кивнул и выдохнул.
Раздался шум хлопающих дверей, кто-то высунул голову и крикнул:
Жених и невеста уходят!
Нам лучше их проводить, сказала я.
Когда я выпрямилась, Том положил руку мне на бедро.
Конечно, он и раньше прикасался ко мне, но на этот раз у него не было веских причин для этого. Это не урок плавания. «У него не было необходимости прикасаться ко мне, значит, он просто захотел», рассудила я. Именно это прикосновение больше всего на свете убедило меня действовать так, как я поступала в следующие несколько месяцев, Патрик. Его прикосновение прошло прямо через засахаренно-миндальную зелень моего платья до бедра. Люди говорят, что любовь подобна молнии, но это было не так это было как теплая вода, растекающаяся по мне.
Я хотел бы, чтобы ты кое с кем познакомилась, сказал он. Мне было бы интересно узнать, что ты думаешь.
Это была не та фраза, на которую я надеялась. Я надеялась, что он вообще ничего не скажет. На самом деле я надеялась на поцелуй.
Том позволил своей руке упасть с моего бедра и встал.
С кем? спросила я.
С другом, сказал он. Я подумал: у вас может быть что-то общее.
Мой желудок превратился в холодный свинец. Другая девушка.
Мы должны проводить
Он работает в картинной галерее.
Чтобы скрыть облегчение, которое я испытала, услышав это местоимение мужского рода, я затянулась сигаретой.
Ты не обязана, сказал Том. Тебе решать.
С удовольствием, ответила я, выдыхая клубок дыма; мои глаза слезились.
Мы посмотрели друг другу в глаза.
С тобой все в порядке? спросил он.
Я в порядке. Все прекрасно. Давай войдем внутрь.
Когда я повернулась, чтобы вернуться в дом, он снова положил руку мне на бедро, наклонился ко мне и позволил своим губам коснуться моей щеки.
Хорошо, сказал он, милая Марион.
И он вошел в дом, оставив меня стоять во мраке, а мои пальцы касались места, где остался влажный поцелуй.
* * *
Этим утром был прогресс, я уверена в этом. Впервые за несколько недель ты произнес слово, которое я поняла.
Я мыла твое тело, что делаю каждую субботу и воскресенье утром, когда Памела не навещает тебя. Она предложила присылать кого-нибудь еще по выходным, но я отказалась, сказав, что справлюсь сама. Как всегда, я использовала самую мягкую фланель и лучшее мыло, не нечто белое дешевое от Co-op, а прозрачный кусок янтарного цвета, который пахнет ванилью и оставляет сливочную пену на старой миске для мытья посуды, которую я использую для ванны. В поцарапанном пластиковом фартуке, который я носила на уроках рисования в церкви Святого Луки, я оттянула простыни до талии, сняла с тебя пижамную куртку (ты, должно быть, один из немногих мужчин в мире, которые носят синюю полосатую пижамную куртку, с воротником, нагрудным карманом и завитками на манжетах) и извинилась за то, что будет дальше.
Я не отведу глаз ни в нужный, ни в любой другой момент. Я не отведу глаз. Уже нет. Но ты никогда не смотришь на меня, когда я стягиваю с тебя пижамные штаны. Оставив простынь над твоей нижней половиной, как только я снимаю одежду с твоих ног (это немного похоже на фокус, я роюсь под простыней и вуаля! достаю пижамные штаны), моя рука, сжимая фланель, обтирает твои нечистые места.
Я говорю не останавливаясь: о сегодняшней серости моря, неопрятности сада, о том, что мы с Томом смотрели по телевизору накануне вечером, и простыня становится влажной, твои глаза сужаются, и лицо мрачнеет. Но я не расстраиваюсь. Меня не огорчает ни твой вид, ни ощущение от твоей теплой обвисшей мошонки, ни соленый запах, исходящий от сморщенной плоти твоих подмышек. Меня все это утешает, Патрик. Меня утешает тот факт, что я с радостью ухаживаю за тобой, что ты позволяешь мне делать это с минимумом суеты, что я могу вымыть каждую часть тебя, протереть все это моими фланельками от Marks and Spenser, а затем слить мутную воду в канализацию. Я могу сделать все это без дрожи в руках, без учащения сердцебиения, без того, чтобы моя челюсть захлопнулась с такой яростью, будто она никогда больше не откроется.
Это тоже прогресс.
И сегодня утром я была вознаграждена. Выжимая фланель в последний раз, я услышала, как ты произнес что-то вроде «э-э-э», но прости меня, Патрик сначала я приняла это за твою обычную невнятность. После инсульта твоя речь стала нечеткой. Ты можешь делать немного больше, чем ворчать, и я почувствовала, что, вместо того чтобы столкнуться с унижением из-за того, что тебя неправильно понимают, ты предпочел тишину. Поскольку ты человек, чья речь когда-то была впечатляющей: очаровательной, теплой и в то же время эрудированной, я, скорее, восхищаюсь твоей жертвой.
Но я была неправа. Правая сторона твоего лица по-прежнему сильно обвисает, придавая тебе слегка собачий вид, но сегодня утром ты собрал всю свою энергию, и твой рот и голос работали вместе.
Тем не менее я проигнорировала его, звук, который ты издавал, который теперь изменился на «э эм». Я слегка приоткрыла окно, чтобы затхлый ночной запах ушел, и, когда наконец повернулась к тебе, ты смотрел на меня из своих подушек. Твоя впалая грудь все еще была голой и влажной, твое лицо скривилось в агонии, и ты снова пробовал издать какие-то звуки. Но на этот раз я почти поняла, что ты сказал.
Я села на кровать и потянула тебя вперед за плечи, а пока твой безвольный торс лежал на моем, нащупала позади тебя подушки и поправила их.
Я куплю тебе новую куртку.
Но ты не мог дождаться. Ты выпалил снова, на этот раз даже более отчетливо, со всей спешкой, на которую только был способен. Ты спросил: «Где Том?».
Я подошла к комоду, чтобы ты не видел выражения моего лица, и нашла тебе чистую пижамную куртку. Потом помогла тебе засунуть руки в рукава и застегнула пуговицы. Я все это сделала, не глядя тебе в глаза, Патрик. Мне пришлось отвернуться, потому что ты все время повторял: «где Том, где Том, где Том, где Том, где Том», каждый раз немного тише и немного медленнее, и я не могла тебе ответить.
В конце концов я сказала: «Замечательно, что ты снова разговариваешь, Патрик. Том будет очень горд» и приготовила нам обоим чаю, который мы пили вместе в тишине: ты измученный и вспотевший, с голой нижней частью тела под простынями, а я моргая и глядя на серый квадрат окна.
Я уверена: ты знал, что я впервые в этом месте. Я никогда раньше не находила повода зайти в художественную галерею и музей Брайтона. Оглядываясь назад, поражаюсь самой себе. Я учитель в подготовительной школе Святого Луки и никогда не была в художественной галерее.
Когда мы с Томом толкнули тяжелые двери со стеклянными вставками, я подумала, что это место больше похоже на мясную лавку. Повсюду была зеленая плитка, но не того оттенка, как лужайка Брайтона, почти бирюзовая, заставляющая чувствовать себя солнечной и легкой, просто взглянув на нее, а мшистая, густо-зеленая. И еще причудливый мозаичный пол, и полированная лестница из красного дерева, и блестящие шкафы с чучелами. Ладно, это был секретный мир. «Мужской мир, подумала я, совсем как мясные лавки». Женщины могут заходить в гости; но за занавеской, сзади, где рубят и сортируют, только мужчины. Не то чтобы я возражала против таких порядков в те времена. Но мне было жаль, что я надела свое новое сиреневое платье с пышной юбкой и туфли на невысокой, но все же шпильке: была середина декабря, и на тротуарах образовалась наледь, с одной стороны, а с другой я заметила, что люди не одеваются как-то особенно для похода в музей. Основная масса посетителей была в коричневой или темно-синей одежде, и само место было темным, серьезным и тихим. А мои туфли совершенно неуместно цокали по мозаике, и этот звук эхом разносился по залам, словно из чьего-то кармана просыпались монеты.
Из-за этих туфель я была почти одного роста с Томом, что не могло его обрадовать. Мы поднялись по лестнице, Том шел чуть впереди, спортивная куртка сильно обтягивала его широкие плечи. Для крупного человека Том ходил легко. Наверху лестницы нам кивнул огромный охранник. Его куртка распахнулась, показав пару желтых подтяжек в горошек. Когда мы проходили, он вскинул голову вверх и рявкнул: «Добрый день!», тяжело сглотнув и моргая. Том, должно быть, поздоровался, он всегда отвечал людям, но я сомневаюсь, что мне удалось выдавить из себя что-то кроме ухмылки.
Том рассказал мне все о тебе. По дороге в музей мне пришлось снова выслушать его описание Патрика Хэзлвуда, хранителя западного искусства в Брайтонском музее и художественной галерее, который был приземленным, как и мы, дружелюбным, нормальным, без особых достоинств, но образованным, знающим и культурным. Я слышала это так много раз, что убедила себя ты окажешься прямой противоположностью. Пытаясь вообразить тебя, я увидела лицо учителя музыки в церкви Святого Луки: маленькое, заостренное, с мясистыми мочками ушей. Меня всегда удивляло, что этот учитель, мистер Рид, был так сильно похож на музыканта. На нем были костюм-тройка и часы-брелок, и его тонкие руки часто указывали на что-то, как будто он был готов в любой момент начать дирижировать оркестром.
Мы прислонились к перилам наверху лестницы и огляделись. Том был там много раз раньше и очень хотел показать мне картины.
Смотри, сказал он. Эта знаменитая.
Я прищурилась.
Ну, это известный художник, добавил он, не назвав мне имени. Я не настаивала. Я тогда ни на чем не настаивала. Это была мрачная картина: почти все черное, краска пыльная, но через несколько секунд я увидела, как из угла протянулась белая рука.
«Воскрешение Лазаря», сказал Том, а я кивнула и улыбнулась ему, гордясь тем, что он знал это, и желая показать, что впечатлена. Но когда я посмотрела на его обычно твердое лицо этот широкий нос, эти спокойные глаза оно, казалось, стало мягче. Его шея была розовой, а губы сухими.