Ладно, скажу, как на духу. Мне узнать надо: простила ты меня или нет. Делай, как знаешь, но не вини. Жить с камнем на душе не могу.
Настя за день до смерти тревожная была шибко. Он это помнил. Она ведь в тот день ехать автобусом не хотела, собиралась с кумовьями на их машине, а он уговорил, выпить ему приспичило. Провожать порывался, да она осадила, куда тебе, пьяному? Вот беда и подстерегла: автобус занесло, Настя ударилась головой, из комы так и не вышла.
Ладно, вернусь к тебе, погодь.
Смахнул слезу Яков, ударил по задвижке на сарае, дернул дверь:
Ведьма! Выходь. Потягаемся. Молчишь? вытащил топор, и в баню.
Давай там лед колоть. За мутью льда почудилось что-то.
Жарко стало, скинул все с себя, а на рубахе светлой, что была на нем след от обуви с обеих сторон, будто на шее ребенок сидел в грязных сапогах.
Ах ты ж.
И побежал Яков по огороду своему, побежал, как бешеный, по истоптанным снежным тропкам, с подпрыгиванием, повизгиванием, будто на шее катал кого-то. Соседский глаз подозрительный это заметил, а как же. Вон, шушукаются уже за штакетником.
Яков уже за двором улица будто вымерла. Вернулся соорудил из банного барахла Вавилон в огороде, облил сию кучу керосином и подпалил. Хотел и баню заодно, да одумался, жалко стало.
Во вторник, с утра пораньше Яков сбегал на один перекресток, он хорошо помнил его, помнил, как Сельсовет обещал асфальт там постелить. Постелил, но только у себя на языке. Вон народ стоит, ждет. Народу-то что, с ними же такого не случилось.
Яков часто сюда захаживал, а в прошлом месяце не выдержал.
Пазик вынырнул, как из-под земли. Яков в долю секунды встал перед автобусом, рванул дверь водителя:
Вылазь.
Швырнул его на лед, и набросился сверху. Пока люди подбежали, пока суть да дело, отмутузил Яков бедолагу до крови. Сам отошел и сел в сторонке. В глазах мутно, решил посидеть.
Не того бьешь, сказал вдруг дед, что за дамбой живет.
Не того? А жену мне кто вернет?
Тот из Ургуля был
Ага!
Что ага? Это новотроицкий парень, недавно устроился.
Ага! А ургульский где?
Ты что? Рехнулся? Забыл все? Судили того, дали условно, но до Ургуля он, говорят, не доехал, больше его не видели
Яков вернулся с перекрестка, по домам шепот, рехнулся, мол. Жена Демьяна отворачивается, как от прокаженного, еще бы, слег Демьян после того, просил соседа Якова к нему не подпускать.
Прошел месяц после того злополучного воскресенья. Демьян успел отлежаться, оклемался. Баяли: ушел в таежную экспедицию, в том краю развернулась разведка нефтяных месторождений и Демьяна взяли.
Прошел еще месяц, Яков потерял все свое хозяйство, падеж напал. Но Ведуньи говорили, что мол, нечистая сила за хозяином явилась.
Затихла округа. Ночи начались такие, что и собакам лаять стремно. А бане и речи быть не могло, в баню к Якову люди ходить перестали. Даже ни во что не верящая Зойка стала купать детей в тазике. Хуже того, у кого стройка какая намечалась, уже без Якова. Охотники связываться с нечистой силой давно перевелись, а Яков-то в строительном деле мастеровитый был.
Да что стройки! На улице, завидев Якова народ перебирался на другую сторону дороги. Обходили, как прокаженного. Оглядывались. Еще бы. Идет мужик, и ни с того ни с сего давай сам с собой разговаривать, руки в кулаки сжимает на груди несет на шее кого-то. В общем, цирк.
Да-а-а-а, совсем бобылем Яшка стал, ни бабы, ни друзей, ни соседей. Ходит заросший весь, и с женой покойной разговаривает, спрашивает ее о чем-то, и отвечает сердито и опять на шее своей кого-то за ноги придерживает. Вот к чему приводит, когда несчастье такое, да и детей не успели завести.
Да тут одна баба, другая, третья стали говорить, что женщина завелась у Якова, не местная вроде бы. А откуда информация такая? Так видели их, стоят вместе, издалека правда. "Автобусников" поспрашивали, никто не приезжал, и всем стало не по себе.
Ночью ко двору Якова никто ни ногой. С кем он водится, это большой вопрос. Яшка теперь табуретку вынесет на снежок и сидит точно сторож в тулупе Обдириху караулит. А что?! Собака сдохла, коты сбежали, двор не убран от снега карауль! По всем комнатам свет, и он сидит под домом. Отзывается на голоса, и бормочет: «Обдириха. Обдириха». Только голоса не все изнутри его раздаются, есть и «пацанячьи» из-за забора. Дети шутить повадились.
В буран березу старую у его бани повалило, ту самую, с которой он «ведьмины метлы» посрубывал, строения не задело. Лежит береза на заборе, так он не пилит: жена ему, видите ли, с того света весточку прислала. Так у людей тоже старые деревья покосило, но они весточек не получали.
Зашел он к Ушихе. Вонь несусветная, да стерпел.
Бабка, никогда к тебе не ходил, прочти заговор для изгнания. Христом Богом прошу.
Худющий, глаза нездоровым огнем горят. Бабка шарахнулась от него в сторону, и давай проклятия выкрикивать, все, какие в ее словарном запасе залежались. Вот ведьма, помогла бы мужику. Да еще на лице печать смерти разглядела, а это уже ни в какие ворота. Плюнул под ноги Яков, хлопнул дверью и выскочил из чада несносного.
Вечером Яков присел на поленнице, и пока бормотал что-то, к калитке соседка подошла, сжалилась над ним, решила сообщить про Настену.
Незадолго до смерти ходила Настена гадать. Зимние святки, в народе говорят, во время святок души умерших приходят к живым. Соседка-то как прознала: Настена у нее сняла крест нательный, все узелки на одежде развязала, и пошла непроторенной дорожкой, по огородам обратно к себе. Говорит: баня у них нечистая, там вроде гадалку и приму. Сокрушалась потом, что во время самого гадания отпустила руки гадалки, а того нельзя было делать, защита снялась. Яков тогда пил сильно, вот Настена и гадала. Но потом места себе не находила, все рвалась, то в город, то еще куда Вот беду и накликала.
Яков ничего не ответил соседке, только пробубнил чего-то себе под нос. Она переспросила, а он и отвечает, как ни в чем не бывало:
Да малец тут сидит у меня. Сынок мой. Нарядил его не по сезону. Так уже детей не одевают. Но ничего, не замерзнет. А знаешь, когда я был малым, как он, сон мне приснился. Я еще тогда в больнице лежал, с желтухой. Помню уснуть не могу, подушка мокрая, тени по стенам, смотрю на них смотрю. А они от деревьев. Ну, слушай сон.
Я стою лицом к стене, и слышу сзади, смеется или скулит кто, пошевелиться боязно, включил боковое зрение, вижу ведьма идет, руки выставила, волосы, как пакли. У нее неправильно срослись руки и ноги все конечности вывернуты неестественным образом. Голову ей будто неудачно привинтили смотрит прямо мне в глаза, не идти к ней, не убежать назад ноги ватные. А она все тянет руки свои, они, знаешь, как в чешуе. Вот руками своими прутья от веника и рассыпает.
Я хватаюсь за ручку двери. А ведьма на шее у меня сидит, и погоняет мной. Здесь я сплоховал рука онемела дверь не сдвинуть с места. Ведьма хватает меня за лицо, пол уходит из-под ног, не могу найти опору. Ни вырваться, ни закричать. Дыхание сперло.
Сон вещий может?
Глянула соседка на него, сидит мужик под луной, тень тенью, заплакала. Каким человеком был Яшка, а тут пропал, пропал ни за грош, так поняла она это, но решилась сказать, пришла-то зачем. Принесла крестик Настены. После гадания найти его тогда не смогли, оказалось, случайно смахнули со стола рукой, а тут нашелся, подумала отдать его Якову.
Но Яков помрачнел.
Уйди от греха подальше, это все, что он ей ответил.
И пошла она, не попрощавшись.
Той же зимой, как-то утром, на заснеженном берегу Тартаса за тюпом нашли обледеневшее тело мужчины. Кто-то глумясь разодрал над ним метлу из тонких березовых прутьев. Птицы вроде прилетали, следы нашлись: кто говорил куропатки, а кто вороны. Снегом припорошило, но разглядели. А смутило всех другое: лягушки обледеневшие в снегу.
Покойника не распознали. Весь он покрыт был льдом, толщиной с палец. Вот как это? Без тулупа, в белой рубашке, скованный льдом. Отвезли в городской морг. Сообщение на другой день пришло: Яков.
А чего к месту тому пошел, кто ж знает. Дети с горок катаются не там. Туда зимой только гусеничным трактором можно заехать. Вроде и от зимника в стороне, но баяли, будто то место у Якова с Настеной любимое было. Говорили, когда год он справлял по своей Насте, то сидел на пустом стуле, поставленном для покойницы, говорят, намеренно уселся, чтобы с ней свидеться. Бабы после поминок стол предложили убрать, а он говорит: не надо, я буду еще покойников кормить. Говорили, будто с нечистой силой связался, и жена навещать его стала. Говорили, он вроде как вину за ее смерть за собой признал, потому и в церковь отпевать ее не повез, и в дом батюшку не звал. Вот ведьму-то и накликал.
А чего Яков на берег Тартаса пошел, где снег по пояс, и река подо льдом, кто его разберет.
Ночевка на покосе, недалеко от заброшенной деревни «Колыбелька»
Во время покоса каждую субботу тарахтели мы на мотоцикле мимо одной заброшенной деревни. Изгороди завалены, дома покосились, из бурьянов крыши с побитым шифером, да пустые окна. Покосы там, как водится, были загодя разобраны, и только в одном месте никто косить не хотел.
Мимо заброшек надо ехать без остановок у "деревенских" не принято на такие дома зыркать глазами, а тем паче подходить. Все держится на приметах, какой бы не была вера человека.
Деревенский люд объяснял это по простому: Не че го (покрепче слово тут было, конечно, но применю политкорректность) там делать. От Колыбельки (название деревни) держитесь подальше (хотя из за одного названия соваться туда не хотелось). И покос свой бросайте. Сколько случаев было, когда люди терялись. Короче, Гнилое место.
А потом, железобетонный аргумент на тот случай, ежели ты еще "сумневался": У нас, в Северном, есть кто оттудова? Нет! А куда все подевались? Тот то же.
В дожди вообще то носу не совали, а когда стояла сушь проезжали осторожно и лужу бочком, и поскользить для почтения в энтой самой луже.
Лужа это для лета постоянная переменная (извиняюсь, что термин украл у математиков). Никакая жара ее не смущает. Перед каждой серьезной лужей покидаешь свой транспорт. Мотоциклист делает попытку проскочить по ее маслянистому боку, если неудача всем народом наваливаешься, толкаешь сзади и ловишь на одежду ошметки грязи. А на подъезде к покосу слазили с мотоцикла и в прямом смысле слова тащили его по насыпи между "заброшкой" и болотом.
А что с деревней не так? Отговорки у старых людей были одни и те же: "Ворожба там гуляет, как бездомная собака", "Место проклятое", "Колодцы заговоренные", "Образа наказанные".
Но от ночевки в лесу не уйдешь. Романтики, правда, не было никакой. Сибирский, таежный лес ночью, в краю Васюганских болот это бродячее зверье и кусачее комарье, это симфония криков и стонов, от которых мороз по коже. Мы без ружья и без палатки. А потому, наше оружие грабли, да топор, да мазь от комаров. Но дело не в этом.
Деревня Колыбелька, как сказать, не знаю, нарядная такая была Все заброшки дряхлые, сирые и убогие, а эта, целехонькая стояла, и ни краска не облезет, ни шиферина с крыши не упадет. Да и название у нее странное «Колыбелька». Люди объясняли так: образовалась она когда то между двух озер и покачивалась, как колыбелька. Теперь то дома стоят, а озер тех нет, заболотилось все. Избы в деревне подсевшие, вокруг не кошено, но, дома, как на подбор, сохраняли свои украшения: резные карнизы и покрашенные наличники, и по какой то странности, опрятность сочеталась там с затхлостью. Будто на кладбище пришел. А косить не хотели по той причине, что будто раньше закрутки в поле делались, а это вредоносный магический знак, дабы погубить будущий урожай соседа, либо повредить его здоровью. Ведьма поднималась в предрассветный час и творила свое черное дело.
Но дядька мой ни в черта, ни в бога не верил. За Колыбелькой той покос наш и был основан. А зачем на ночевку в лесу остались? Техника подвела, ИЖ Юпитер3, с люлькой и со старым аккумулятором. Наш транспорт даже с толкача отказывался "дыркать". Во как!
Как вернуться в деревню, когда вокруг ни души? Грабли, да вещи можно запрятать, а мотоцикл по просеке до проселочной дороги 56 километров толкать не фонтан, потом еще по шоссе до села пару часов пилить.
Оставалось заночевать поутру погрести сено после обеда выбираться на дорогу.
Идешь выбираешь копну, что на тебя смотрит, заваливаешься разбрасываешь по сторонам руки и ноги, глаза прилипают к небу, к звездам. Ночь пополам без сна, бодрствуешь вместе со звездами, иногда вырубаешься, но в четыре утра настоящий «дубарь», зуб на зуб уже не попадает, вскочил разведу костер, думаю, горячего чайку захотелось, а если еще найду шмат сала с краюхой хлеба, то вообще спасен. Еду то прятали подальше, закутывали это от медведя. Говорили, косолапый чует и может прийти переворошить все за ночь.
Несу ветки, вижу свет пробивается из за деревьев, прямо с стороны Колыбельки. Не пожар, не костер, а именно из окон, одной избы, другой Глянуть, кому не спится в четыре утра, естественно не пошел, духу не хватило.
А днем что то мне понадобилось взять из куртки, она на копне осталась. Подхожу, а под курткой все черное, зола золой, но вечером то такого не было. Спросил своих покосников, а что живут еще в Колыбельке? «Нет, исключено