Детина, отойдя от своих, стоял сбоку от столика с раскрытым ртом.
Как-нибудь вот так, взглянув на него, пояснил молодой человек, проверив казённики своих пистолетов и вновь укладывая оружие в чемоданчик.
Где это ты поднатыркался? спросил у него детина, не зная, как теперь себя вести.
В разных местах, ответил молодой человек. Они отошли чуть в сторону, где их не могли слышать. Вблизи заметно было, какие у парня пугающе холодные глаза, да и лицо не отражало никаких эмоций. Ты, Дима, крикуном в школе был крикуном и остался. А всё без толку, как и раньше.
Детина взглянул с удивлением:
Мы, что ли, учились вместе?
Ну да, спокойно ответил парень. Он смотрел будто сквозь прицел. Ты года на четыре был постарше, однажды избил меня в туалете. Не помнишь, наверное? Да и не надо. Я ведь потому в спецуру и подался, что очень уж до тебя когда-нибудь добраться хотелось. Такая у меня мечта пацанская была.
Он говорил тихо и очень внятно.
Детские дела, растерянно отреагировал детина. Он не решался смотреть парню в глаза.
Это как примерить, не меняя интонации, ответил парень. Иногда от таких дел вся жизнь туда или сюда наклоняется.
С детины окончательно слетел привычный гонор:
А вообще-то, ты где? спросил он.
Говорят тебе: в разных местах, всё так же, не повышая голоса и словно глядя поверх ствола, ответил молодой человек. Тебе туда нельзя, маленький ещё.
Он повернулся и пошёл обратно к судейскому столику. На стендах уже закрепили новые мишени, и стрелки, определившись по жребию, ждали, когда их вызовут на линию огня.
Детина вернулся к своим и молча сел на место.
Вы что, знакомы? спросил его приятель. Это же Володя Озеров, Герой России Легенда спецназа, про него даже книгу написали.
Детина даже не кивнул сидел и смотрел себе под ноги. Стрелять следующее упражнение он не стал снялся с соревнований, и всё.
Гремели выстрелы, подсчитывались очки, объявлялись победители, и каждый значил в этом мире ровно столько, сколько заслуживал.
Без анестезии
Эта зубная клиника считалась одной из самых дорогих, здесь работали лучшие дантисты. В рекламе сообщалось, что известные эстрадные певцы вставляли себе керамику именно в этих кабинетах. У входа, в гардеробе, посетителям выдавались бахилы, холл застелен был толстым ковром, там стояли удобные мягкие кресла, а плоская панель телевизора занимала чуть ли не полстены.
Мальчик лет десяти-одиннадцати, в строгом костюмчике, белой рубашке и галстуке, аккуратно и стильно постриженный, пришёл сюда с мамой, длинные розовые ногти которой оказались разукрашены ещё и миниатюрными цветочками. Мама носила одежду, явно купленную в дорогом бутике, была длинноногой, в короткой юбке и с модной сумочкой в руках. Причёску мама скопировала из глянцевого журнала, поэтому казалась ходячей картинкой, демонстрирующей гламур.
Медсестра вышла в холл и пригласила обоих.
Они зашли в кабинет к дантисту, мальчик уселся в кресло, откинувшись и приготовившись к неизбежному. Он не улыбался и не гримасничал, как многие дети, сидел и внимательно смотрел на доктора тёмно-серыми глазами. Мать расположилась на стуле в углу.
Дантист накинул на грудь мальчику салфетку, включил свет и изучил полость рта. Медсестра стояла за креслом, готовила инструменты.
Три зуба, сказал врач и назвал цену. Пломбы поставим из лучшего материала. Держаться будут столько, сколько сам зуб.
Мать кивнула.
Сколько стоит анестезия? спросил у дантиста мальчик.
По восемьдесят за каждый зуб, слегка удивившись взрослому тону, ответил врач.
Я буду терпеть без наркоза, сообщил мальчик и повернулся к матери. Двести сорок мои, согласна?
Мать откликнулась:
Если доктор не против
Тот пожал плечами:
Мне всё равно, лишь бы пациент не дёргался. Будешь сидеть смирно?
Мальчик кивнул, зажмурился и открыл рот. Врач склонился над ним, послышался свист бормашины, высверливающей дупло, и мальчик замычал от боли.
Может, всё-таки укол? спросил врач, отстраняясь и держа бормашину в поднятой руке. На лице у него была марлевая повязка, так что виднелись одни глаза.
Нет, ответил мальчик.
Тогда поехали, сказал врач.
Он вскрыл зуб и стал обрабатывать края отверстия, периодически давая команды медсестре. Та специальной трубочкой отводила слюну из-под языка у мальчика и меняла вату у него за щекой. Положили пломбу, и настала очередь соседнего зуба.
Машина визжала, эмаль летела крошками. Мальчик сидел, по-прежнему зажмурившись, а доктор выполнял свою работу у него во рту. Из-под закрытых век у паренька текли слёзы, он иногда пытался сглатывать, и тогда доктор на мгновение прекращал работу. Медсестра вычищала мальчику рот, давая короткую передышку, и всё начиналось заново.
Когда работа со вторым зубом почти подошла к концу, мальчик схватился за подлокотники кресла и изо всей силы сжал их руками. Ему было очень больно. Медсестра умоляюще взглянула на доктора, тот снова вынул бормашину и хотел о чём-то спросить, но не успел.
Нет, то ли сказал, то ли прошептал мальчик, едва шевеля губами, за которыми были проложены валики с ватой. Делайте.
Третий зуб оказался самым трудным, и мальчик уже откровенно плакал от боли.
Я так не могу, сказала медсестра.
Осталось немного, не отрываясь от работы, сообщил врач, терпишь?
Да, промычал мальчик.
Держи рот открытым, попросил врач, зафиксируем материал, и всё.
Медсестра вынула у мальчика ватные тампоны и дала ему стакан жидкости с ментолом, чтобы прополоскать рот. Тот прополоскал и сплюнул в раковину возле кресла. У него распухли губы, а в самых уголках рта, похоже, появились трещинки там, где инструмент приходилось заводить сбоку. Не слезая с кресла, он достал из кармана носовой платок, вытер слёзы и высморкался, после чего аккуратно сложил платок и убрал в карман.
Всё? спросил он.
Всё, ответил доктор, снимая резиновые перчатки и стягивая повязку. Привет, герой!
Мальчик пожал протянутую ему руку, выбрался из кресла и одёрнул пиджачок. Потом осторожно потрогал пальцем губы. Следом за матерью он прошёл от кабинета через холл до самой кассы. Когда она достала из сумочки кошелёк, он поглядел на неё в упор и сказал:
Мои деньги.
Она протянула ему несколько бумажек, он пересчитал их, сложил и сунул в наружный карман, кивнув и не проронив ни слова. Медсестра вышла к стойке регистратуры и о чём-то шёпотом рассказывала служащим. Те смотрели на мальчика, который уже надевал в гардеробе пальто. Женщина набросила лёгкий плащ, они с мальчиком вышли и направились на стоянку возле клиники, где был припаркован их автомобиль престижной модели.
Мальчик шёл к машине, спокойно глядя по сторонам. По нему уже не было заметно, что он недавно плакал. Иногда он дотрагивался до ноющих губ пальцем и нажимал на дёсны там, где болело.
Мать уселась за руль, мальчик рядом. Он привычно пристегнулся ремнём и, когда машина тронулась, подвёл внутри какой-то баланс.
Осталось заработать ещё четыреста, и куплю компьютер, констатировал он. Поставлю специальные программы, выучу математику за всю школу вперёд. И поступлю экстерном в институт.
Да мы с Павлом Семёнычем тебе что хочешь можем купить, откликнулась дама, выруливая со стоянки. Что за упрямство такое?
Я сам себе всё сделаю, ответил мальчик. И стану продвинутым, как папа. А Павлу Семёновичу твоему я ничем обязан не буду.
Они замолчали. Дорога стелилась под колёсами; город, как и всегда днём, был забит транспортом, и в пробках иногда приходилось простаивать подолгу.
Мальчик смотрел на дорогу тем же спокойным, уверенным взглядом. Он точно знал, что всё, что задумано, у него получится.
Парад в честь Дня Победы
Я из числа тех последних, которые не только видели Вторую мировую, но и воевали. Я из уходящего поколения и, наверное, единственный, кто четыре раза бежал из фашистских концлагерей, в том числе Майданека. Меня ловили, пытали и снова бросали за проволоку, а я находил способы и вновь сбегал. Один раз пришлось сутки лежать в повозке под трупами удалось поменяться с покойником номерами на робе, меня вывезли в лес и закопали в общей яме. Как я оттуда выбирался, рассказывать не буду, и без того понятно.
Я воевал за нашу страну великий Советский Союз и присягал нашему флагу, а не всей той сволочи, которая сегодня правит Россией. Всё, что я вижу вокруг, это торжествующая мразь, жиреющие нувориши, а народ-победитель живёт в нищете и не смеет даже рта открыть, чтобы высказаться вслух.
Так вот: я скажу!
Два последних года я ношу в ухе аппарат, без которого вообще ничего не слышу. И, чтобы вы знали: я почти всё время держу его выключенным, потому что не желаю слышать враньё, которым нас пичкает власть. Телевизор я не смотрю по той же причине.
Но сегодня, в семьдесят пятый День Победы, я надену все свои ордена и медали, включу слуховой аппарат и приду на телестудию, куда меня вызвали вместе с другими ветеранами для торжественного, как они сказали, разговора в прямом эфире. Я им устрою разговор!
Жить мне, понятное дело, осталось недолго, и после того горя, что довелось пройти, бояться мне нечего. В сорок четвёртом в гестапо мне, пацану, ломали пальцы, когда дознавались, откуда и как я оказался на закрытом объекте, да ещё с немецким «вальтером» в кармане. Откуда мне было знать, что там был за объект? Я три дня назад бежал из шахты, где нас заставляли таскать уголь, а поляк, мой напарник, скрутил в штольне шею надзирателю и забрал у него пистолет. Мы тогда поднялись наверх вместе с другой сменой и ушли через окно раздевалки, имея в запасе три часа, пока не кинутся искать. Поляка застрелили полицаи в соседнем городишке, а я по руслу ручья ушёл от собак. Ночью, пробираясь оврагами, я оказался в укрепрайоне, где меня оглушили прикладом по голове, а потом доставили в гестапо и начали допрашивать Оказалось, объект был под усиленным контролем, а я прошёл незамеченным сквозь три кольца охраны. Повезло, что не застрелили сразу. Я и оттуда бежал, добрался до своих и закончил войну в рядах Красной армии, а вот сегодня я должен выступать как ветеран, о котором власть якобы проявляет заботу. Нужно сказать в адрес этой власти несколько слов благодарности.
За что?
За ту нищенскую пенсию, которую имеют в нашей стране старики? За опустевшие поля, на которых никто не сеет, потому что все продукты везут на прилавки из-за границы? За остановившиеся заводы в маленьких наших городках, где раньше люди и жили-то только потому, что имелась работа, а теперь предприятия встали, а население спивается от безнадёги За это им спасибо?! Или за поколение наших внуков, не желающих учиться, не создающих семьи и не рожающих детей?
Сегодня, в прямом эфире, я плюну в лицо этой власти от имени тех, кто имеет на это право. Не для вас мы отвоёвывали каждую пядь земли. Не вам мы приносили себя в жертву. Россия терпит пока ещё вас, словно вшей на своём теле, но вы так расплодились, что скоро нашу страну ждёт большая дезинфекция!..
Так я всё вам и скажу, и это станет моим личным парадом Победы. Что вы мне сделаете арестуете? Меня это не пугает. Убьёте где-нибудь в подворотне, якобы хулиганским образом? Я и этого не опасаюсь, потому что прошёл через такой ад, который вам и не снился. Отнять вам у меня нечего, даже квартиры сносной власть мне не дала, так и живу в коммуналке за все мои старания.
Сегодня вся страна, вся наша Родина услышит мои слова. Люди должны знать правду! А потом я снова выдерну из уха свой аппарат, и пропадите вы пропадом, власть имеющие! Я выйду на Красную площадь и пройду по ней гвардейским маршем, звеня своими наградами.
Отдаю честь российскому знамени и снова присягаю своей Отчизне.
Служу России!
Атаманский округ
I
Посёлок в оренбургской глуши, когда-то известный на всю округу своим колхозом, теперь тихо вымирал. Народец спивался, молодёжь колобродила, потому что работы почти не стало, а если кто-то из селян ещё строился или находилось дело в колхозе все подряды забирали себе шабашники, приехавшие своей общиной с юга и заправлявшие здесь силой. Крупное в прошлые годы хозяйство развалилось, председатель даже сев и уборку как следует наладить не мог, а уж содержать стадо тем более.
В ночь на первое марта, по самому ещё снегу, в крайнюю со стороны шоссе избу незаметно вернулся домой из тюрьмы невзрачный, вжавший голову в плечи человек.
Звали его Пётр, и свои пять лет за глупую аварию, когда погиб человек, он протянул от звонка до звонка.
Всё, что на зоне могло случиться худшего, с ним случилось. Он и раньше, до тюрьмы, нрава был тихого, а теперь и вовсе выглядел забитым и вздрагивал от каждого резкого звука. В свои тридцать он выглядел много старше, с лица был худ, с потерянными глазами. Дома его ждали мать и брат Павел человек хмурого вида, на пять лет старше, неженатый. На широком подворье стояли в хлеву коровы, водилась птица, отдельно находился свинарник хозяйство было справное, но всё это Пётр увидел уже назавтра, потому что вечером поел, упал в постель и проспал двенадцать часов не открывая глаз.
Неделю он приходил в себя, не высовывая со двора носа. За это время брат рассказал ему все новости, из которых хороших было мало. Например, о том, что бывшая жена Петра уехала к своим в Курск, велела её не тревожить.
Вместе братья нарубили дров, подправили колодец, и тогда Павел предложил:
Давай привезём маленькую лесопилку я тут присмотрел, недорого. А то в селе доску на домовину взять негде ни гроб, ни крест не сделать.
Пётр до тюрьмы работал в райцентре экономистом, он что-то посчитал на бумажке и, всё ещё робко, согласился:
Давай.
Он никак не мог привыкнуть к воле.
Прошло две недели, и на тракторе с прицепом прибыло оборудование. Место для станков приготовили заранее, по разметке залили фундамент. Станки сгрузили, долго налаживали, после чего за пару дней соорудили над ними навес и расширили въезд в ворота. Треть двора отвели для будущего склада и прикинули, как будут вставать машины под разгрузку. Всё вроде бы получалось как надо.
Братья съездили в ближайший леспромхоз, договорились о поставке брёвен. Первую небольшую партию купили за наличные, остальное нужно было оформлять на реализацию.
Кругляк отбирали сами, и, пока работали, стало заметно: солнце днём стало пригревать, а снег до рези слепил глаза.
Весна готовилась наступить.
II
Старший брат, Павел, жил в селе безвыездно и знал всю администрацию по именам.
Разрешение оформили быстро теперь можно было начинать дело. Доска лежала во дворе, двое рабочих и бригадир нарезáли брёвна циркулярной пилой, складывая сделанные доски и перемежая их для удобства поперечинами из бруса. В местной газетке поместили объявление, но по сарафанному радио всё было давно известно, и в первые же несколько дней заготовленные доски вывезли подчистую. Можно было готовить следующую партию, и тогда во двор заглянули двое южан из тех, что здесь шабашили и, как поговаривали, хорошо подружились с председателем колхоза.
Один из них походил по двору, полному опилок и щепы, другой сразу же подошёл к Павлу:
Ты здесь главный? Свою доску только нам продавать будешь. Цену мы тебе сами назначим.
Когда они ушли, Павел сел, обхватив голову ладонями, и долго молчал.
За воротами маячили несколько фигур, потом вошли, и Пётр, стоя на крыльце, увидел подростков. Те переминались у входа, потом старший, лет восемнадцати, двинулся вперёд, остальные за ним.
Ты тут из тюрьмы вышел? спросил у Петра парень. Короче, заели нас эти кавказцы. Надо что-то делать.
Пётр глядел, ничего не понимая. Сзади подошёл Павел, спросил у парня:
А вам-то чего?
Избили вчера нашего, пояснил тот. Ножами грозят, их тут человек сорок. Если одного тронешь, остальные хором наваливаются.
А вас сколько? спросил Николай.
Да тоже вроде того. Только нам никак не собраться: кто трусит, кто пьёт. Вот мы и пришли гнать их надо, оборзели вконец. Говорят, это их земля.