Под конец хозяйка засмущалась и передала поднос Бранке, старшей из дочерей на, мол, встречай гостя дорогого. Бранка спустилась с крыльца и с поклоном протянула поднос гостю. И была она в тот миг настолько серьезна, что, кажется, тронешь и сразу вскинется. Как будто не просто вынесла она по старому обычаю слатко гостю заезжему, а словно здесь и сейчас решалась вся судьба ее.
Гость же подошел к ней, вежливо поклонился, взял с подноса чашу и выпил ее целиком, одним глотком, прикрыв глаза, отчего вид его стал особенно сонным. Когда же ставил чашу обратно, он вдруг будто очнулся и посмотрел Бранке прямо в глаза. Та тоже подняла взгляд, бесстыдница такая, посмотрела на чужака и зарделась вся. Старшая дочь старосты всегда была стеснительной, а тут совсем заробела.
Испробуйте мед, сказала она, наконец, он сладкий.
«Ну тоже мне, сладкий! ругался про себя Слобо. А то он не знает, что мед сладкий. Давайте уж скорее, заканчивайте, а то что-то всё это»
Мысли старосты были прерваны словами гостя:
Конечно, испробую, лепотица[48]. Но только из рук твоих.
Сказал это чужак и глянул на нее так, что она, казалось, сейчас выронит поднос и убежит. Совсем засмущали девку. Вук сам пришел ей на помощь и подхватил уже почти падающий поднос. Бежать было некуда. Дрожащей рукой Бранка взяла деревянную ложечку с жидким медом и приподняла ее над плошкой, а мед все тянулся и тянулся за ложкой, словно золотая нить.
Ну что ж ты, доделывай, раз начала, сказал ей Слобо нетерпеливо.
Бранка подняла ложечку еще выше. Гость воспользовался этим, чтобы поймать губами медовую нить, и словно присосался к ней. Делал он это так, будто Нет, смотреть на это непотребство у Слобо не было сил. Бабы, что интересно, глаз не отрывали.
Ну, давайте уже, заканчивайте свои игрульки, не выдержал староста.
Благодарствую, лепотица, ответил Вук, облизывая влажные губы языком, хорошо еще не змеиным, мед твой и впрямь сладок.
Пора было с этим всем завязывать.
А ну, девочки, брысь отсюда, все за работу! скомандовал староста жене и дочкам. А то, ишь, что учинили!
С удовлетворением понаблюдав, как женщины вернулись, наконец, в кучу, Слобо обратился к кузнецу:
Бери его, Петар, веди в кузню. Да присматривай получше. Вот уже жду, когда наутро получу свои дукаты. Барыш поделим пополам, сойдет?
Кузнец кивнул и увел чужака к кузнице, кум подался до своей кучи, а староста остался стоять во дворе, у набирающей бутоны сливы. И тут поймал себя Слобо на мысли, что совсем забыл и про турок, и про восстание, и про всё прочее, стоило только этому странному Вуку появился здесь. Надо будет поспрошать знакомых торговцев из Лозницы они много ездят везде, пусть вызнают, что это за люди, Ковачевичи из Шабца. А то всяко может быть. Как бы этот сонный на вид пришелец не оказался опаснее всех дахий вместе взятых. С другого бока
Когда под вечер староста шел с поля до кучи, где-то по соседству в саду женский голос затянул старинную песню про то, что высоко в горах стоят развалины старинной кулы[49], где живет горный дух. Заманивает он женок и девиц из селений у подножия горы к себе, а те сами идут в кулу, потому что стоит им узреть его, как они тут же впадают в любовное томление. И пропадают те женки и девицы навсегда
В ту ночь Слобо спал некрепко, тяжело спал. Сон навалился на него, как плотное покрывало из овечьей шерсти. То мерещилось старосте, что начинается гроза, сверкают молнии над крышей и это в марте! а он даже не может встать и закрыть окно. Потом снилось, что по куче кто-то ходит, а он опять не мог проснуться, чтобы посмотреть, кто. Под конец ему стало совсем жарко и душно, и показалось даже, что за стенкой начался пожар, что пылает куча, как костер, и надо спасать детей и имущество. Вскочил он с лавки весь мокрый, да еще и с криком. Жену напугал.
Что с тобой, Слобо? спросила она перепуганным голосом. Что стряслось?
Да приснилась ерунда какая-то, ответил староста, проведя рукой по лбу, влажному от пота. И ведь вроде не пил особо
В приоткрытое окно дул прохладный ветер с гор. Почему тогда ему так жарко? Нигде не было ни молний, ни пожаров. Только пес во дворе тихонько поскуливал, да лошади в конюшнице беспокоились, всхрапывали и переступали копытами. Может, погода меняется?
Это всё кум со своим пойлом, вмешалась в его размышления Йованка. Сперва налакаются непонятно чего, а потом
Тьфу! Вот не может же баба, даже такая сообразительная, как его жена, не начать лезть туда, где ни черта не смыслит!
Да ладно тебе. Спи! буркнул в ответ Слобо и откинулся на подушку.
Йованка недовольно проворчала что-то, но потом тоже легла и тихонько засопела. А ведь хотел староста ночью сходить к кузне да заглянуть в окошко, что там поделывает этот Вук. Тоже дрыхнет, небось. Кузнец, тоже мне. С такими-то руками. И еще ногти эти. Но тут сон снова смежил веки Слобо. Ничего, утром ведь всё равно все всё узнают.
Все всё и узнали.
Наутро у старосты голова была похожа на бочку с забродившим купусом[50]. Неужто жена права, и виновата во всем кумова перепеченица? Надо будет испробовать еще и посмотреть, так ли это. Слобо перехватил кусок вчерашнего холодного бурека[51] с мясом, запил его кислым молоком и побежал к кузнецу. Как оказалось, староста был далеко не первым, кто в то утро пришел к кузне. Его там уже встречали селяне, и вряд ли случайно кузня стояла на отшибе, на горке. «Быстро ж у нас вести по селу-то разлетаются! подумал староста. Вот лучше б они так в поле работали, как языками».
У входа в кузню стоял Петар. Староста подошел поближе и заметил совершенно одурелый вид кузнеца и саблю в его руках. Сложно было представить себе, что эдакая краса могла быть сделана из обычной стальной полосы. Селяне собрались толпой, цокали языками и трогали клинок, как будто это было диво-дивное.
Утреннее солнце нехотя выглянуло из-за низких туч, набежавших на Цер планину ночью, и стылым светом озарило клинок. По виду так настоящий турецкий клыч[52], легкий, слегка изогнутый, с обоюдоострой елманью. Всё в нем было соразмерно и ладно. А большего староста и не знал, саблю он в руках только держал, но никого ей не рубил, людей тем более. Тускло светилось лезвие на солнце, и ежели поближе его рассмотреть, то становилось видно, что сталь клинка не ровная, а вся будто в разводах, прихотливых завитках. Кузнец как глядел на это, так совсем шалел. Слобо даже не знал, что и сказать. А может, сабля была не так уж и хороша? Может из-за этих разводов на лезвии она развалится при первом же ударе? Но это легко проверить.
Виновник этого сборища стоял чуть поодаль в закопченной кожаной пречаге[53] и кузнечных варежках. Добавилось немного копоти на лице и волосах, но всё в нем было по-прежнему, даже сонный вид. Оно и понятно, эту ночь он не спал. Хотя с другого бока, у этого Вука из-за его змеиного прищура вид всю дорогу был сонный.
Петар, ну очнись ты, скажи хоть что-нибудь! Слобо затряс кузнеца за плечо.
Челик, это челик[54]! заорал тот вдруг.
Да ты объясни, не ори.
Дамасская сталь!
Что дамасская сталь? Это хорошо или плохо?
Кузнецу дали воды, и он, наконец, пришел в себя.
Ну как, сойдет для начала? спросил его Вук.
На лице его явно читалось насмешливое торжество. Слобо понял, что не видать ему дуката.
Да какое «для начала»! кузнец опять впал в дурь. Как, как ты выковал это?
Молча выковал, как же еще? Вук стоял на своем. Сабля как сабля, рукоять уж сами приделаете. Устроит такая работа?
Конечно, устроит!
Одуревший кузнец с саблей наперевес побежал по селу, ему не терпелось показать всем эдакое чудо. Селяне потянулись за ним.
Ну ладно, сказал виновник событий, я тут пока посплю. Если особой надобности нет, так и не тревожьте. К вечеру опять в кузню пойду.
Сказал и удалился в шупу. Слобо тоже двинулся вниз с горки, но тут на тропинке повстречал не кого-нибудь, а саму Любицу. Вся такая ладная, с ярко-красными бусами на пышной груди и турецкой шалью, повязанной на голову наподобие тюрбана, из-под которого спадали волосы цвета выдержанного сена. По этим волосам страдала половина села, и даже на той стороне Цер планины находились потерявшие по ним покой. Но Любице, судя по всему, нравилось быть вдовой, никого пока не взяла она в мужья себе. Даром что вырез тонкой льняной рубашки у нее на груди был таков, что даже Слобо невольно задержался на нем взглядом. В руках Любица несла корзинку, прикрытую расшитым полотенцем, из-под которого шли соблазнительные мирисы[55].
Добар дан[56], соседка!
И тебе того же, староста.
Что ж ты тут бродишь одна? Зашла бы хоть когда.
Ой, да дела всё, дела. У нашей сестры дел всегда хватает.
«Ох, знаю я, какие у тебя дела, подумал Слобо, а то люди не видят, кто и когда к тебе ходит».
Знаю-знаю, хлопотунья, ответил староста. Смотри только, не дохлопочись.
А ты заходи ко мне вечерком, ухмыльнулась лепотица. Недавно мне из Шабца такую кафу[57] привезли в подарок, что про другие и думать забудешь.
И что ж, угостишь?
Угощу, чего ж не угостить-то?
Благодарствую, лепотица, ответил староста. А что это в корзинке у тебя? Мирис вкусный такой.
Вкусный, да не по твою душу, отшутилась Любица. Да вот, несу снеди хоть какой гостю нашему. А то работает он, трудится на вас, рук не покладая, а никто даже не догадается покормить его.
Хмыкнул староста. Уж известно, что за дело может быть у крали эдакой к мужику проезжему. Сперва накормит да кафой напоит, а потом Но виду не подал, сказал только ехидно:
Да я что, супротив что ли? Только смотри мне работник нужен, а не всякое там
Ой, чай не съем я работника вашего! засмеялась Любица и начала подниматься выше по тропинке, покачивая при том бедрами в красной сукне так, что святые отцы поднялись бы с одров своих. Работник ему нужен, пф!
Любица скрылась за кустами. Слобо покачал головой ну вертихвостка! и поспешил до кучи.
В тот день было много хлопот, с сыновьями они вышли в поле, встретились за столом всей породицей только ввечеру. Пока уставшие мужики пропускали по чоканчичу ракии под мезе, бабы хлопотали, готовили ручак[58]. В тот вечер это была ягнячья чорба и сармица[59], ну и, конечно же, свежеиспеченная погача, как же без нее. На мирис привычно сбежались кум и кузнец, здесь они были как свои. Вот и горячая чорба задымилась в глиняных мисках наваристая, с золотистым жирком и большими кусками ягнятины на косточке. У старосты работали все, на совесть работали, потому могли они позволить себе есть чорбу каждый день. Зачерпнул Слобо полную ложку ароматного варева и отправил ее в рот. И чуть не поперхнулся. Солоно! Чорбу еле-еле можно было есть, да и то накрошив в миску лепешку. Что ж это Йованка-то, совсем не смотрит, что в чорбу кидает? А что завтра кинет? Ух, с бабами этими! Построже надо, построже.
Пересолено! сказал староста грозно, бросив ложку на стол.
При этих словах стоявшая за его спиной Бранка выронила кувшин, разлетевшийся по полу мелкими кусочками. Бранка вскрикнула, закрыла руками лицо и выбежала из собы[60]. Опа!
Совсем засмущали девку, вступилась за дочку Йованка. Ну дала я ей приготовить чорбу, взрослая уже, скоро самой готовить. А что пересолено, так влюбилась, вестимо.
«Так-так-так, подумал Слобо, не иначе, это все-таки Павле? Если так, то радоваться надо да намекнуть им там, чтобы поскорее сватов засылали». Павле старосте нравился, хороший, работящий, а что лицом не вышел так с него ж воду не пить. И породица у него была хорошая А вдруг не Павле?
Ну так давай мы ее сейчас позовем и спросим, в кого влюбилась, сказал Слобо добродушно, может, женишка к столу позовем, пусть отведает, что невестушка наготовила.
Все рассмеялись.
Да будет тебе! Йованка хлопнула его полотенцем по плечу. Не смущайте девку. Ни за кого она покамест замуж не собирается. Это я так просто сказала.
Уууу, протянул Слобо разочарованно, а я-то уж обрадовался.
Злосчастная чорба была съедена, как и сармица, и прочие кушанья. Когда солнце уже закатывалось за отроги Цер планины, за столом, как это обычно бывало, остались только Слобо, кум и кузнец Петар. Ракия и обильное угощение развязали ему язык он всё не мог прийти в себя после утрешнего.
Понимаешь, кум, говорил кузнец, стуча ребром ладони по столу, это такой клинок такого здесь в округе отродясь не бывало. Это настоящий челик, понимаешь?
Понимаю, понимаю, отвечал кум и утвердительно качал головой, доливая сливовицы в чоканчич.
Да что ты там можешь понимать! не унимался кузнец. Это дамасская сталь, понимаешь? Клинок будет гнуться, как хочешь, хоть так, хоть сяк, но не сломается. Им можно разрубить человека, вот так хоп! от плеча до пояса. А можно и перышко, легкое гусиное перышко, ежели правильно взять его на острие. Им можно разрубить всё, что хочешь. Он никогда не сломается и не затупится, понимаешь?
Понимаю, понимаю, сочувственно качал головой кум, что ты перебрал сливовицы. Это понимаю.
Да что ты понимаешь!
А вот скажи, Петар, вступил в их разговор староста, можешь ли ты со своими парнями выковать такой?
Эх, Слобо, только ты меня понимаешь, сказал кузнец грустно, обхватив голову руками. Даже если я и мои сыновья две недели не будем выходить из кузни, мы такого не сделаем. Потому что мы этого не можем. Никто здесь в округе, да что в округе во всей нахии не может и не знает, как это. Не мог он это сделать, понимаешь, не мог! За одну ночь! Один, без подмоги! В моём горне! Не мог!
Кузнец уже был совсем пьян.
Э, да ты, братец, того, готовенький, сказал староста, отодвигая подальше от кузнеца бутыль ракии. На сегодня тебе хватит. Давай, закуси сармицей.
Эх, брате, это еще не самое, сказал кузнец, выкатив глаза.
Что ж самое? спросил Слобо.
А то, что, когда я утром пришел в кузню, горн был холодным. Он не разжигал его.
Это был поворот! Такие повороты дорога делала порой в горных ущельях, но как можно было предположить
А может
Нет, я проверил. Заготовок стало на одну меньше.
А может, он припрятал твою заготовку, а сам сунул нам в руки свой клыч, который притащил с собой.
Все может быть. Но ты не хуже меня видел он пришел вчера с пустыми руками
Ну мало ли! Может, где-то загодя припрятал? вмешался кум.
Но зачем?
Может, припрятал, а может, и нет, подытожил Слобо. Надо бы проследить за ним, что он ночью в кузне поделывает, вот что я скажу.
Собеседники молча переглянулись. Они были согласны со старостой, и для того, чтобы показать это, им уже не нужны были лишние слова.
За окошком стемнело, Йованка поставила на стол масляный светильник. Творилась какая-то чертовщина, староста просто чуял это, как говорили селяне, одним местом. Всё свалилось на него в один миг: турки, восстание, чужак этот, дивный клинок А тут еще старшая, отцова любимица, норов показывает. Может и вправду, мил ей кто-то из парней?
Ночь опять выдалась душная и муторная. Старосте снились какие-то странные, тревожные сны, в которых то и дело что-то занималось и горело, а еще плавилось и текло. И всё время слышался протяжный женский стон, вроде бы как от боли, но с другого бока Слобо хотел проснуться, но не мог. Когда же сон все-таки выпустил старосту из своих цепких лап, тот сел на лавку и уставился в окошко. Там было темно, ночь, черное небо. Но вдруг неподалеку будто бы вспыхнула зарница. Староста вскочил с лавки и кинулся к окну. Так и есть, это была молния, без грома и без дождя небо было чистым, на нем ярко горели звезды. Хорошо бы это была не сухая гроза, а то, неровен час, пожжет все. Да и какая гроза в марте? Привиделось верно.
Слобо почуял дикую жажду, подошел к столу и начал жадно пить воду из кувшина. Пил и не мог напиться, как будто жар снедал его изнутри. Уж не заболел ли? И тут он снова услышал тот самый женский стон, что мучил его во сне, шел он откуда-то из-за стенки. Слобо прихватил со стола светильник и направился к дочерней собе. Пес во дворе тихо поскуливал, а лошади беспокойно храпели.
В собе было темно. Все дочки лежали на лавках, никого кроме них тут не было. Две младшие: подросшая, скоро тоже заневестится, Станка, и еще малая, но уже догоняющая сестер Десанка спокойно спали. И только одна, Бранка, во сне вся разметалась и жалобно стонала. Она то крутилась на лавке, то протягивала руки перед собой, будто пытаясь обхватить что-то, тяжело дышала и звала Кого? А, черт, не разобрать.
«Замуж, срочно замуж! говорил про себя Слобо, покидая собу. Деток рожать, хлеб печь. Всё, как заведено испокон веков. А может, сглазил кто девку? Ох, найду я тебя! В монастырь бы ее отвезти, там любой сглаз сойдет. А если заболела, моя ягодка?» С этими мыслями Слобо вернулся к своей лавке, ткнул в бок Йованку, разлегшуюся мало что не поперек, откинулся на подушку и снова заснул. В последний миг он вспомнил, что вроде бы хотел ночью сходить посмотреть, что делает этот самый Вук, или как там его, в кузне, но даже на то, чтоб обдумать это, сил уже не осталось. Утром, всё утром.