Вот два бугая срываются с бревна, что-то объясняют Наташе с помощью рук, она складывается пополам и съезжает на землю. Вот Ромка Куварин вырывает у Мошкова гитару и заносит ее над головой тощего Валеры. Вот философ-Коленька Лаврентьев что-то шепчет на ухо главарю нежданных гостей и тот дружески хлопает его по плечу. Белая босая Горячёва молотит каблуками по затылкам и спинам спортсменов. Олег трогает ногами сразу троих, а потом они роняют его на траву. Наташа с Леной выбегают из леса с огромными сучьями и поднимают их, как хоругви. Чушков рыщет среди дальних сосен. Братки выбрасывают в кусты Катины туфли и заламывают ей руки.
Вот здоровый амбал в середине поляны размахивает бревном, и в разные стороны отлетают парни, девчонки и не понятно, кто свои, кто чужие: всё плывет, все кружится.
Маша дотронулась до звенящей головы мощная шишка. Всего-то? За всё то, что она сегодня натворила просто шишка? Она повернулась и увидела пакет с помойкой. Тот самый, что Владимирова собирала весь вечер, спасая планету. Теперь понятно, обо что ударилась.
Маша медленно, преодолевая сопротивление проклятых кисельных берегов, поднялась на ноги. Холодное стеклянное горлышко пустой водочной бутылки в руке придавало уверенности. В фильмах о войне часто показывали, как солдат с гранатой, из последних сил, идет навстречу вражеским танкам.
Я солдат, вокруг враги. А вот граната. Осталось только выбить чеку, Маша шаркнула бутылкой о бревно, брызгами разлетелись осколки, оставив в кулаке смертельную «розочку», есть. Стоять, гады! Воткну в горло, убьюсь! Все сядете.
Первое, что увидел новый день на поляне разбросанные головешки, вперемежку с битыми бутылками и щепками от растерзанной гитары. Затем вытоптанную замусоленную траву и обломанные кусты. И только потом унылую процессию, что плелась в сторону города. Ни смотреть друг на друга, ни разговаривать бывшие одноклассники пока не могли. И только проспавшийся Серёга Тазов приставал ко всем по очереди:
А чё было-то? Случилось-то что?
У Петровой спроси.
«Драку на выпускном замутила Машка Петрова», единожды прозвучав, эта мысль ни у кого из одноклассников не вызывала ни повода, ни желания её оспаривать. Поначалу было гадко от случившегося, хотелось помыться, а не обсуждать, потом некогда народ поступал в институты, как-то устраивал жизнь, а спустя время и незачем.
Петрова виновата ежу понятно, что зря трепаться-то?
4
Дома пятиэтажные коробки построили в середине восьмидесятых. Как-то разом, на месте пустыря, заросшего бурьяном, с деревянным колёсным колодцем посередине, выросли два панельных многоквартирника.
Совсем недолго первые жители ходили за чистой вкусной водой на колодец, гремя цепью, спускали общественное оцинкованное ведро в прохладный, пахнущий прошлой эпохой, бревенчатый стакан. Недолго пришлось им терпеть мучительные ритмичные звуки гигантского метронома забивали сваи для третьего дома, готового вот-вот появиться.
На стройке было сломано несколько ног, получена страховка за две-три ушибленных руки. Юное население не смущали ни торчащая из бетонных плит арматура, ни пустые лестничные пролёты. Детям нравилось: свесишься с высоты пятого этажа и кричи, сколько хочешь, запускай эхо по скелетам будущих квартир, где совсем скоро появятся занавески-задергушки, заработают телевизоры, а в подвалах с самодельными сарайками завоняет кошачьей мочой.
А пока и кошек не было, только гнил в углу недостроенного подъезда труп неудачливой собаки, которая по дурости вбежала по ступеням на верхний этаж, а там кто его знает? сама спрыгнула вниз, или помогли? Школьники водили малышей смотреть на труп и пугаться. Да мало ли прелестей на стройке? Надо не упустить возможности, потому что было совершенно ясно: стройка это ненадолго. Новый район сформирован, практически заселён и назван в народе «Панельки».
Всё население «Панелек» с шести до семнадцати лет автоматом приписали к старейшей школе города. Здание школы, хоть и отвернулось фасадом от легкомысленных свеженьких пятиэтажек: ладно, мол, живите, не таких видали, но служило одной из сторон замкнутого квадрата. Главной стороной. Основанием.
Школа как бы спрятала за кирпичной спиной юных обитателей «Панелек», без раздумий взяла на себя ответственность за их настоящее и будущее: вот ваши дома, вот ваш уютный двор и ваша школа, птенцы.
Раз вы теперь здесь, то и будьте здесь.
МАША
ФЕВРАЛЬ 2020
Школа. Всё те же два этажа кирпичной дореволюционной гимназии, со стороны фасада оштукатуренные и покрашенные в нездоровый персиковый. Козырёк крыльца он же крыша. На крыше балкон с низкой металлической оградой, которым никто никогда не пользовался. На него и выхода-то нет только не открывающееся окно актового зала. Зато там стоит скульптура «Девочка с курочками». И, собственно, курочки имеются, и то, чем кормить, скорей всего, тоже есть, гипсовое, щедро залитое серебрянкой только разве рассмотришь снизу? Отлично видно только пару молодых голых березок: «Девочка, кормящая курочек, на школьной крыше в зимнем лесу». Бред какой-то.
Два школьных крыла по чётким линиям выстроены буквой «П». Они бы, может, и хотели расправиться крыльями, подняться над архитектурной мыслью, хотя бы как «Х». Да курочки не летают, девочка их исправно кормит уже почти век, не до полётов.
Маша вытряхнула из пачки сигарету, прикурила, затянулась. Обычно вкусный ментоловый дым неприятно царапнул горло: «Четвёртая подряд, пожалуй, перебор». Пачка отправилась в карман необъятного пуховика-«одеяла». Уже с полчаса Маша топталась на школьной площадке, с торчащими из сугробов турниками, пустыми глазами шарила по глухим торцам завернутых крыл, туда-сюда бродила вдоль пристройки-столовой.
«Счастье, думала, счастье, что родители переехали в частный сектор на окраине города почти сразу после выпускного». Сама собой исчезла мучительная необходимость наблюдать все это: школу, «Панельки» каждый приезд домой из окна родительской квартиры. Почти удалось забыть, отодвинуть, спрятать от себя воспоминания.
И вот опять. Ноги не несли к школьному крыльцу. Слишком там все было вечным. Неизменным. Тем самым.
Спасибо пластиковым окнам с ними как-то легче. Когда Маша училась в школе, старые рамы заклеивали на зиму сами ученики. Изношенная простыня, брусок хозяйственного мыла, ругань, кому замачивать тряпочные полоски в липком вонючем растворе и тепло в кабинете на всю зиму. Теперь не так, нет той романтики во благо общего дела. Да, может и лучше, меньше возни.
Маша вцепилась в эти новые рамы, как в спасательный круг: я здесь и сейчас. И школа хоть и та же, но для нее тоже прошло четверть века. И дети там поменялись сто раз, и учителя. Да ты заходи, не бойся, сама увидишь.
Недокуренная сигарета пятая, шестая? улетела в сугроб. Совершенно по-свински.
Хрюкнуть не забудь, Машуня, донёсся ворчливый голос, такой родной. Маша не слышала его с выпускного, если не считать постновогоднего телефонного разговора в машине, сразу видно, давненько тебя никто не воспитывал.
Маша обернулась. Лена Владимирова в одной руке держала букет роз, а другую приглашающе распахнула, иди, блудная дочь, припади к материнской натруженной груди. Маша на негнущихся ногах подошла и ткнулась носом в холодную плащевку Ленкиного пуховика. Владимирова крепко прижала подругу к себе:
Губы закатай, испачкаешь помадой. Фу, какая ты вонючая, Машка!
«Кисайс кисайс», мой любимый аромат, говорить с поджатыми губами было неудобно. И вообще, слова сейчас были неудобными. Нелогичными, глупыми, избыточными. Зато очень уместна была Владимирова, с безупречно выпрямленными светлыми волосами, идеальным макияжем. Как в юности: придёт вовремя, возьмёт за руку, утрёт сопли, даст пинка и сопроводит в светлое будущее. Даже розы на фоне февральских сугробов в Лениных руках были кстати.
Папиросы твои любимые, аж дышать нечем!
Маша, бодаясь, выпростала лицо из-под съехавшей вязаной шапки, посмотрела снизу вверх:
Не будешь обнимать? и сильней сцепила руки, сомкнутые за спиной подруги. Нельзя было потерять опору, которую она только что обрела.
Ещё чего? Лена игриво стиснула Машу, жамк-жамк! Господи, Петрова, вроде, взрослая женщина, а подержаться, кроме пуховика, не за что. Ну, довольна, дрищ?
Угу
О, да ты синеешь, Снегурочка. Ну-ка, быстро в школу. Сама околела, хоть цветы пожалей. Наши все там, только мы с тобой шляемся.
Как и раньше, Маша ледяными пальцами вцепилась в Ленину руку, я боюсь.
Чего это? Ничего не рухнуло. Я весь последний год сюда, как на работу Сонька выпускается из одиннадцатого, Ванька из девятого, Лёнька из началки прикинь, мне повезло? Родительские собрания без конца. Вон, смотри: девочка курочек кормит на крыше, кто её новой рукой снабдил? Ты, Петрова. Да и вообще все и всё давно забыли Владимирова потопала, чтобы отряхнуть снег с элегантных ботильонов и приглашающе открыла дверь.
Маша вдохнула чуть спёртый воздух узкого коридора: запах растянутых колготок в резинку и лыжной мази, ссохшихся сандалий и потных кед. Раньше здесь переобували сменку, теперь даже лавочек нет, а запах остался. Или память о нём.
Всё по-прежнему в школе. Заходи, Петрова, не ссы.
Этого и боюсь
Описаться? Владимирова вытаращила и без того круглые карие глаза.
Хохот разорвал гулкую тишину коридора, запрыгал по крашеным бежевым стенам Маша помнила их зелёными стукнулся о высокий потолок, распахнул последнюю дверь в прошлое и ворвался в старую школу вместе с подругами.
Машу отпустило.
Налево учительская, библиотека, крыло начальной школы, узкий перешеек-коридор, столовка и спортзал. Направо кабинеты предметников, древняя кованая лестница сколько народу сверзилось! На втором актовый зал и опять кабинеты, кабинеты, кабинеты.
А прямо почти глухая стена гардероба. Вот оно. Гардеробом накрепко привязаны к земле два школьных крыла. Цепкими крючками на тусклых металлических вешалках впивается он в их кирпичные бока: вы здешние, местные, вам никуда не надо. И что, что окна ваши огромные, светлые, наполненные небом? Вы крыла, не крылья! Мрачный гардероб ваша основа, незыблемость и прочность. Ваша Девочка. И пока она стоит на крыше курочки не улетят.
Маш, да что с тобой такое? Сменку-то взяла? Переобуешься?
Катюха Горячёва налетела как красное кудрявое цунами, только успевай уворачиваться от алых помадных следов:
Ленусик! Ты, как всегда, секси-шмекси! Умри всё живое, какая жо женщина! громыхала Катюха на весь школьный коридор. А блузка! А волосы! А джинсы! Ну почему эти ноги достались тебе, а не мне, а?
Тебе, Катерина, грудей отвесили, вон, из-за тебя Петрову обделили.
Ей сиськи без надобности, Катя сгребла Машу в охапку, Машуня! Сколько пьяных лет, сколько лихих зим? Че тебе ничего не делается-то? Как девочка! Маленькая собачка до старости щенок!
Пожилой морщинистый щенок. Шарпей, выбравшись из бесформенного пуховика, Маша оказалась в темно-бирюзовом платье-футляре, подчёркивающем её хрупкую, почти мальчишечью фигуру.
И как это называется? Горячёва упёрла руки в бока и делано подняла брови. Две красотки и красный шар? Девки, как я соскучилась, родные! круглый Катюхин нос подозрительно зашмыгал, а взгляд увлажнился.
О, только не реветь, потом поревёшь. Идёмте уже в зал, все наши там! Лена потянула Катю и Машу к лестнице в актовый зал, откуда доносился многоголосный шум.
Я догоню, телефон в пальто забыла, Маша остановилась у первой кованой ступени и осмотрелась.
В рекреации под лестницей раньше висело огромное старинное зеркало в массивной резной раме. Около него вечно крутились старшеклассницы, а потом и она сама с подружками там красила губы и причёсывалась. Это зеркало единственное в школе, в которое ей удавалось смотреться, не подпрыгивая всегда завораживало Машу, заставляло задумываться о вечном. Сейчас на его месте красовался стенд с портретами руководства страны. Зеркала не было.
Ну, вот. Не только пластиковые окна, успокоила себя Маша, школа меняется. И у тебя, Петрова, все изменится. Вот увидишь.
Маша вернулась в гардероб, непривычно для него набитый взрослой одеждой, отыскала свой пуховик, полезла в карман за телефоном и боковым зрением зацепилась за что-то блестящее. Вот оно, зеркало, стоит в углу. Выбросить нельзя реликвия, реставрировать дорого, оставлять на видном месте такую жуть, рядом с президентом и мэром стыдно. И, к тому же опасно: зеркало треснуло еще в девяносто пятом, когда Маша заканчивала школу. Видимо, решили, что здесь самое место. Незыблемый гардероб и вечное зеркало свидетели эпохи, через которых прошел каждый ученик школы.
Маша рассмотрела отражение. Серенькие волосы забраны в жидкий хвостик, мешковатые джинсы, на два размера больше специально порваны на колене. Белая футболка с «Нирваной» тоже огромная небрежным узлом завязана на боку, на плече мешок из грубого льна-бортовки, расшитый бисером и увешанный значками и побрякушками. Руки до локтей обвязаны фенечками, звенящими браслетами. Тёмно-синие туфли без каблука, с веселыми бантиками. Один бант держится на невидимке, поэтому носить туфли можно только на босу ногу. Наплевать, что острый краешек невидимки больно царапает по среднему пальцу, зато колготки не порваны. А носки с туфлями только позорники носят.
И глаза. С битым зеленым стеклом внутри. Ещё говорят бутылочного цвета. Этот взгляд из зеркала пялился Маше в душу. Бесцеремонно, по-хозяйски уставился точно туда, где прятались школьные воспоминания. Туда, куда Маша не пускала даже саму себя, маскируя, перекрывала другими. Через эти зелёные битые стёкла память зашевелилась, принялась разматывать моток колючей проволоки.
Маша зажмурилась. Провела рукой по светлым пушистым волосам нет никакого хвоста. Дотронулась тонкими пальцами до древней коричневой, облупившейся по краям амальгамы зеркало. Старое, искажающее, с некрасивой трещиной, но это обычное зеркало. А когда вновь открыла глаза увидела его.
Как понять, где внутри человека находится сердце? Когда оно начнет вырываться наружу. Как осознать важность устойчивых крепких ног? Когда ты перестанешь их чувствовать.
Олег Мизгирёв возвышался за Машиной спиной и улыбался её отражению. Он был такой же, как тогда. Как всегда: уверенный, спокойный, очень надёжный. Только лысый.
Мизгирёв, ты лысый, нужно было что-то сказать, сердечная пульсация оглушала.
А ты, Машенция, просто красавица!
А ещё «Умница и талантище». Я помню, Олег. Маша повернулась к нему лицом, только всё это очень субъективно. Ты уже видел наших?
Меня за тобой послали. Говорят: без Петровой и начинать не будем! Идём? Олег протянул широкую ладонь.
Не смеши меня. С каких это пор кто-то осмеливается послать Олега Мизгирёва?
Только когда дело касается Марии он замялся.
Петровой. Марии Петровой. Не взяла фамилию мужа, Маша на мгновение смешалась, и торопливо добавила бывшего мужа она коротко хлопнула Олега по руке: «Зачем сказала, дура, кто тебя за язык тянул? Ну ему-то что за дело?» Бежим! Там уже музыка заиграла! Она прошмыгнула мимо Олега, стараясь не коснуться его, не дышать, не смотреть, не чувствовать. Не помнить. Ничего не помнить.
Но сразу вспомнила всё.
ЛЕТО 1994
После окончания десятого класса народ рванул на каникулы, как в последний раз. Да это и был тот самый последний раз. Следующим летом экзамены, выпускной, снова экзамены и неизвестная желанная взрослая жизнь. А пока свобода и никакой ответственности.
Открытая на все лето дискотечная клетка в парке стала сосредоточением молодежной жизни города. Все ходили на пляски. Парни высматривали девиц снаружи, а девчонки с удовольствием танцевали внутри. По пятницам и воскресеньям Петрова с Владимировой ошивались за оградой и пялились на танцующих, а в субботу, когда народу побольше, покупали в кассе-будочке серые ворсистые билетики. И теперь уже те несчастные, кто остался за решетчатым, выкрашенным голубой краской, бортом корабля удовольствий, наблюдали за их бесшабашными плясками.