О Франции у нее сохранились редкие, отрывочные воспоминания: слепящий свет, разлитый по булыжным мостовым, запах выпечки по утрам. Ей тогда посчастливилось отправиться в поездку с подругой и ее родителями маршрут, начинавшийся из столицы, опоясывал страну широким кругом, пролегая через множество городов, городков и деревень. Но свое сердце Фрэнки так и оставила в «городе света». Нет, разумеется, затейливая архитектура Руана, сказочные виды Мон-Сен-Мишель и даже раскаленный песок на пляжах Ниццы приводили ее в восторг, но все же не шли ни в какое сравнение с Парижем, с его ароматами запахом дрожжей по утрам, крепким духом сыроварен, жарким дыханием метро, которым ее обдавало всякий раз, стоило только сделать пару шагов вниз по лестнице. В Париже перед Фрэнки широкой, незапятнанной лентой простиралось будущее ее и больше ничье.
С тех пор она, можно сказать, и не путешествовала. Поначалу просто не могла себе позволить такой роскоши: родители погибли, а оба предложения руки и сердца (одно вполне серьезное, другое скороспелое и необдуманное) она отвергла, променяв замужество на учебу в университете и оказавшись таким образом в весьма невыгодном финансовом положении относительно большинства сверстниц. Но ближе к тридцати она опубликовала первую книгу, и вместе с успехом пришли деньги на поездку за границу вполне хватило бы. Однако к тому моменту ее страсть к путешествиям угасла, пережитый когда-то восторг почти стерся из памяти, оставив по себе только бледный отголосок. И пока все вокруг твердили, что, лишь уехав на край света, можно по-настоящему обрести себя, Фрэнки невольно думала: какая чушь. Себя она и так хорошо знала (быть может, даже слишком хорошо) и давно поняла, что мрачный, пропитанный дождями Лондон создан для нее, что нет на свете лучшего развлечения, чем пройтись по главной улице Крауч-Энда, доехать на девяносто первом автобусе до Юстона и, скорым шагом преодолев несколько кварталов Блумсбери, предъявить свой читательский билет в круглом читальном зале Британского музея. Пусть другие жарятся на пляжах Позитано, пусть даже упиваются меланхоличной романтикой Парижа, она им не завидует ни капли. Ей вполне хватает собственного тесного мирка.
Стоит ли удивляться, что Фрэнки с первого взгляда невзлюбила Венецию? Погода стояла неожиданно теплая, но о том, чтобы открыть окна, разогнать спертый, липкий воздух в палаццо, не могло быть и речи: снаружи, и во дворе, и над каналом, подстерегали полчища комаров. Лишь единожды она совершила эту роковую ошибку и проснулась вся покрытая красными, зудящими пятнами, которые опухали и мокли, отказываясь заживать. Самые страшные укусы не затянулись до сих пор Фрэнки ежедневно натирала их мазью, опасаясь, что гроздь волдырей на руке, повыше кисти, так и останется с ней навеки.
Но всего через несколько дней после ее приезда погода переменилась. Потянуло промозглой осенью, до странности напоминавшей лондонскую, и кампо почти очистились от туристов. Тут же в городе показались местные жители, прежде не попадавшиеся Фрэнки на глаза: пожилые венецианки, кутаясь в шубы, неторопливо шагали к дверям кофеен и баров рука об руку с подругами, а их вторые половины тем временем спешили по своим делам, решительно поднимаясь на один мост за другим, непременно волоча за собой на поводке мелкую собачонку. Из города для туристов Венеция неожиданно превратилась в город для своих и с той поры начала даже нравиться Фрэнки, особенно она ценила пустынные улицы роскошь, недоступную в Лондоне независимо от времени года. Теперь, когда стихли вездесущие, суматошные шаги, Фрэнки часами бесцельно бродила, глядя по сторонам и вверх, ни о чем не беспокоясь, не опасаясь случайно столкнуться с прохожим. Она надолго останавливалась в переулках, засиживалась в кафе, где заказывала бриошь или крапфен[3], итальянский пончик с джемом, и медленно потягивала кофе стоило толпам раствориться, и спешить стало некуда.
В Венеции ей изредка удавалось прикоснуться к ощущениям, впервые пережитым много лет назад в Париже. Но лишь время от времени, в определенных местах. К примеру, на палубах речных трамвайчиков, вапоретто, где она сидела, запрокинув голову, рассматривая проплывавшие мимо здания, глядя только вверх, всегда снизу вверх, точно город требовал к себе благоговейного отношения; или вечерами, когда за окном смеркалось а сумерки теперь начинались, не успев закончиться, и она отправлялась блуждать по мрачному лабиринту, составленному из мостов и каналов, из бессчетного множества крошечных островков, из непостижимых переплетений уединенных улиц. Эти же полузабытые чувства поджидали ее в местах, отмеченных историей, там, где еще звучало эхо давно ушедших событий и давно смолкших голосов, и прошлое прикасалось к ней сквозь века, трогая душу так, как не трогало ничто другое со времен далекой юности.
Но теперь, после того, как она встретилась с этой девушкой, город неуловимо переменился, будто утратил с ее вторжением прежний лоск. Нелепая мысль, слишком сентиментальная даже для Фрэнки, и все же она без конца ловила себя на ощущении, что день течет уже по-другому, что он навсегда отмечен чужим присутствием.
Отыскав среди бесконечных прилавков полюбившуюся ей торговку ароми мисти смесью трав: розмарина, лаврового листа и чабреца, Фрэнки встала в очередь. Она очень рано, еще и недели не прожив в Венеции, научилась не трогать ничего руками первая и единственная попытка закончилась тем, что торговка звонко шлепнула ее по руке и разразилась пулеметной очередью венетской ругани. Так Фрэнки выяснила, что у прилавка полагается ждать (в Италии люди, похоже, только и делали, что ждали), пока тебя заметят, обслужат, соблаговолят взять деньги и отсчитать сдачу. На покупки, которые в Лондоне совершались за считаные минуты, здесь уходила уйма времени. Овощи и фрукты у одного торговца, рыба у другого, вино у третьего, сыр, макароны и яйца у четвертого. И все же, вместо того чтобы злиться, Фрэнки чувствовала, что эта ежедневная рутина ее странным образом успокаивает.
Добравшись наконец до рыбного рынка, она сумела весьма выгодно купить свежевыловленных сеппиолине[4], но вонголе, ради которых она пришла, увы, не оказалось. Отсчитывая монеты, Фрэнки осознала, что покупка эта не принесла ей особенного удовольствия и даже ценник, нацарапанный чернилами этих самых сеппиолине, нисколько ее не развлек. Она никак не могла стряхнуть воспоминание о цепких пальцах той рыжей девицы, сомкнувшихся на ее запястье.
Когда все покупки были сделаны, Фрэнки отправилась в бакаро[5] всего в паре шагов от рынка. Единственное помещение крохотного бара было до отказа набито итальянцами; с трудом пробравшись сквозь толпу, сквозь гул разговоров и сизые клубы сигаретного дыма, висевшие в воздухе, она сделала свой обычный заказ unombra[6] и, получив бокал красного вина, вышла с ним на улицу и устроилась на одном из ветхих деревянных стульев среди таких же, как она, любителей посидеть на свежем воздухе. Фрэнки надеялась, что вино успокоит нервы. Но даже здесь, в вечных сумерках неприметной улочки, пока она подносила к губам бокал, каблуки ее дробно стучали о булыжники мостовой, а мысли скакали, не желая униматься.
Гилли. Так она назвалась. Фрэнки в этом имени мерещилась какая-то фальшь. И в имени, и в истории их предполагаемого знакомства. Гилли через «Г». Слишком уж по-детски это звучит, невольно вспоминаешь стишки для малышей, все эти «тили-дили-гили-бом», трудно поверить, что кому-то взбредет в голову так назвать собственного ребенка. Сделав очередной глоток, Фрэнки допустила, что проблема, быть может, и не в самой девушке, а в том, что та узнала ее, Фрэнки, на улице. Обнажив таким образом неприятную правду: сколько ни пытайся провернуть фокус с исчезновением, даже в Венеции невозможно исчезнуть без следа. Везде найдутся те, кто знает если не ее лично, то как минимум савойскую сплетню. Да не все ли равно теперь первое, в сущности, равносильно второму. Нравится ей это или нет.
Мотнув головой, Фрэнки тихонько выругалась.
Если бы только она не прочла той злополучной рецензии!
Вырезки из всех газет и журналов, где ее упоминали, она получала еще со времен первой публикации сама попросила об этом редактора. Как Шарлотта Бронте, которая собирала решительно все, что о ней писали в прессе. Фрэнки всегда нравилась эта идея, она убеждала себя, что очень важно знать, как рецензенты воспринимают ее тексты, какие приемы работают, а какие нет, чтобы в будущих книгах подтянуть слабые места. Разумеется, с первым романом это было несложно его почти единодушно хвалили.
Но с каждой следующей книгой интонация критиков менялась едва уловимо, но безошибочно.
Рецензии на последний ее роман можно было пересчитать по пальцам, да и в тех его вяло поругивали, не забыв при этом посвятить несколько хвалебных строк первой книге, которую, хоть о ней и было в свое время написано немало, кажется, уже не переиздавали. Превознося ее стиль и мастерство, критики добавляли, что новая книга мало чем отличается от предыдущих, и между строк в статьях сквозила скука. Внутри у Фрэнки потихоньку сжималась какая-то пружина. Второй ее роман на волне успеха первого продавался неплохо, но с третьим дела обстояли хуже, а теперь стало ясно, что и новый, четвертый, обречен затеряться среди проходного чтива. С годами тревога росла, издательство, постепенно терявшее к ней интерес, рисовалось в ее воображении живым огромным неповоротливым зверем, который пока еще придирчиво обнюхивает ее, но рано или поздно отвернется совсем. Казалось, конец близок, вот-вот покажется из-за поворота. Чисто технически по договору за ней оставалась еще одна книга. Договор этот она подписала после публикации третьего романа тогда в издательстве еще на что-то надеялись, еще верили в ее талант и рассчитывали, что затраты на нее однажды окупятся. Хотели опубликовать четвертый роман и первыми прочесть рукопись пятого. Что будет, если они прочтут ее и вернут, Фрэнки не знала и старалась лишний раз об этом не задумываться, но после той рецензии страх преследовал уже неотвязно.
Рецензия пришла почтой, вместе с другими заметками, которые пару раз в месяц отправляла ей секретарша Гарольда, ее редактора; это была непримечательная статейка в еженедельнике, названия которого Фрэнки прежде и не слышала, подписанная лишь инициалами: «Дж. Л.».
Пробежав глазами вступление, Фрэнки почувствовала, как кровь приливает к лицу.
Первая строка нового романа Фрэнсис Крой не производит решительно никакого впечатления. Она написана до того пресно, вяло и безжизненно, что автору этой заметки даже пришлось на мгновение отложить книгу, гадая, что сталось с дерзким талантом писательницы, которая запомнилась читающей публике своим ошеломительным дебютом романом «Когда конец настал». В новой книге не видно и тени этого таланта.
Поначалу Фрэнки пыталась забыть о рецензии, выкинуть ее из головы. Но мешала хроническая склонность к навязчивым мыслям, к зацикливанию. В тот день она отдраила всю квартиру до блеска. А когда поняла, что каждый уголок сияет чистотой, что скоблить и полировать больше нечего, вознамерилась поговорить с редактором. Звонить не стала, просто заявилась в его кабинет, швырнула журнал на стол, не удосужившись даже объяснить, в чем дело. Вышло несколько театрально, но Фрэнки в ту минуту казалось, что пафос уместен как никогда. Гарольд, прочитав рецензию, пожал плечами и предположил, что это дело рук какого-нибудь слишком рьяного обожателя.
Обожателя? усмехнулась Фрэнки. Нет уж, Гарольд, мои поклонники тут явно ни при чем.
Но тот лишь покачал головой и заявил, что за годы работы в издательстве повидал всякого, только диву даешься.
Иногда любовь и ненависть так перемешиваются, что с первого взгляда и не разберешь, где одно, где другое.
Фрэнки потянулась к его сигаретам, впервые позволила себе такую дерзость.
Ну и чушь ты несешь, заявила она, надеясь, что Гарольд не заметил, как дрожали ее руки, пока она пыталась прикурить.
Стоит ли так расстраиваться из-за одной рецензии? Их и не читает никто.
Не в этом дело.
Я понимаю, дорогая, но ты просто постарайся не брать это в голову. Другие критики, они Он умолк, пару раз кашлянул и развел руками, не находя слов, отчего Фрэнки едва не взвилась, едва не огрызнулась мол, что другие критики, хотя и сама давно прочла все между строк в бескровных рецензиях, угадала за почти единодушным молчанием. Не принимай близко к сердцу, сказал он наконец. Пусть это станет стимулом в следующий раз попробовать что-нибудь новенькое, заодно и продажи немножко подстегнешь.
Фрэнки заморгала.
Ты у нас уже не дебютантка, поспешил объяснить Гарольд. У тебя за плечами четыре книги, Фрэнки, и то, что работало прежде, уже, ну
Уже не работает. Вот что он пытался сказать.
Что-нибудь новенькое? переспросила она, отбросив большую часть услышанного.
Но Гарольд отказался обсуждать рецензию дальше, посоветовал ей вместо этого выпить чашечку крепкого «эрл-грея» и как следует выспаться.
Утро вечера мудренее, завтра поймешь, что не все так страшно, пообещал он.
Фрэнки лишь фыркнула и, вернувшись домой, поступила с точностью до наоборот за всю ночь не сомкнула глаз. До утра перечитывала рецензию, пока не выучила ее назубок, и курила одну сигарету за другой, прикончила целую пачку «Плейерс-Нэйви-Кат», которую стащила из кабинета Гарольда, она терпеть не могла те нелепые тоненькие сигаретки, что теперь повсюду норовили всучить женщинам. Лишь когда рассвело, она наконец оторвала воспаленные, опухшие глаза от страницы, швырнула журнал в мусор и, вспомнив совет, заварила себе чаю.
И ведь не впервые о ее книгах плохо отзывались. Про ее второй роман в одной из солидных газет опубликовали весьма язвительную статейку, которая, впрочем, почти не задела самолюбия Фрэнки: ее автора, критика, известного своим презрением ко всему, что нравилось другим, она легко сбросила со счетов. Но эта рецензия запала в душу. Было в ней что-то личное, сокровенное, будто автор близко знал ее, и потому острее ощущалось его неодобрение, нет, хуже его разочарование, так и сочившееся со страницы. Еще сильнее сжалась пружина внутри, страх застыл, окаменел, стыд переродился в ярость.
Будь она моложе, возможно, отнеслась бы к этому спокойнее. Но теперь любые события казались куда значительнее, весомее. Теперь ей было что терять, она утратила прежнюю наивность и со всей ясностью осознавала, насколько шатко ее положение.
Несколько недель спустя она позвонила Гарольду.
Я подумываю, начала она, едва тот снял трубку, сочинить роман об убийстве критика.
Это вроде больше в духе Патриции Хайсмит?[7] ответил он.
Так это или нет, Фрэнки не знала, но сочла, что Гарольд, пожалуй, прав, и нехотя отказалась от этой затеи. Потом она решила, что похожа не столько на Бронте, сколько на Стейнбека. Ей тоже хотелось познакомиться с критиком, попытаться понять, за что он так взъелся на нее и ее книги. Только вот как его найти, если известны одни лишь инициалы, Дж. Л., обнесенные растущей день ото дня стеной молчания? Она принялась писать письма, одно за другим, собираясь передать их Гарольду пусть разошлет всем, кто может знать автора рецензии, отправит хоть в сам журнал, если потребуется. В минуты отчаяния она даже подумывала дать объявление в газету, опубликовать и рецензию, и свое письмо, принять это публичное унижение, вместо того чтобы прятаться от него ведь этого, наверное, критик добивался?
В конце концов она сожгла все письма до единого, глотая виски, от которого саднило в горле, воображая, будто это огонь опаляет ее изнутри. Пришлось признать, что, вернее всего, тайна Дж. Л. так навсегда и останется тайной, и Фрэнки попыталась умерить пыл, погасить жгучую, мучительную обиду. Во всяком случае, именно в этом она убеждала себя, убеждала редактора, между бровей у которого успела залечь беспокойная складка, убеждала Джек, которая при встрече с ней всякий раз поджимала губы.