Может, мы даже не понимаем, какое в нашей искренней небрезгливости друг другом братство.
* * *
Трофейный документ, датированный октябрем 1941 года:
К немецким солдатам.
Воззвание.
Солдаты! Перед вами Москва! За два года войны все столицы континента склонились перед вами, вы прошагали по улицам лучших городов. Осталась Москва. Заставьте ее склониться, покажите ей силу вашего оружия, пройдите по ее площадям. Москва это конец войны!
Верховное командование вермахта
* * *
Дуваните немца! Ой дуваните!
* * *
Теленок дремлет на полу за загородкой. Белое пятно на коричневой голове. Ребрышки в золотистой шерстке шевелятся, дышат
Вдруг откуда-то из глубины моей жизни видение.
Мне два с небольшим года. Мы еще живем в Белоруссии. Такой же вот теленок, принесенный в дом, ворочается на подстеленном тряпье в кухне. Поднимается тоненькие, нестойкие ноги подкашиваются. Опять старается подняться. Морда запрокинута, тело клонится набок дрожат слабые ноги. Стоит! Меня охватывает ликование, но страх берет верх, и я пускаюсь наутек. Вбегаю в комнату, прячусь за буфет. Здесь, в простенке между буфетом и окном, висит деревянный овал с нарисованным маминым лицом в обрамлении распущенных волос. Взбираюсь на стул и не в первый уже раз разглядываю портрет. Смутное, волнующее ощущение красоты охватывает меня.
Мама с младшим братишкой эвакуировалась, очутилась в Бугуруслане, у чужих людей, в скученности, грязи. Она пишет, что нет мыла, мучают насекомые и придется отрезать волосы.
Если вернусь домой, увижу ее обкорнатой как на пепелище попаду.
* * *
Разведчик Коля С. подвесил на пояс трофейный кинжал. На лезвии выгравировано: «Alles für Deutschland» «Все для Германии».
* * *
Бывалый солдат, отступал год назад от самой границы в Латвии.
Тогда мы решили с солдатом переправиться через реку Великую, но вброд перебраться не удалось, река была глыбокая и быстрая, я в полном боевом снаряжении погрузился в воду, винтовка у меня машинально выпала из руки, снятые сапоги, еще кавалерийские, утонули, а сам я выплюнул воду изо рта, поднялся на поверхность воды и поплыл к берегу, малейшая оплошность или растерянность и я утонул бы в реке Великой. Вот что значить в начале войны еще не было у нас опыта, мы еще учились воевать. И вот после этого купанья я с солдатом трое суток добирались до части с помощью своего компаса, а когда пришли в часть без винтовок и босые, на нас некоторые смотрели с презрением и приказали нам найти в двадцать четыре часа винтовки, а иначе расстрел как изменников родины. Но мы оружие в этот короткий срок все же достали, ночи не поспали, проявили кавалерийскую находчивость, а потом нам выдали ботинки, вскоре наша часть под Опочкой пошла вместе с бронемашинами в наступление, мы прочесывали лес вдоль шоссе Москва Ленинград, в этом наступлении меня ранило в локоть, два пальца первое время не владели, но с передовой линии я не уходил.
* * *
О, эта спасительная немецкая равномерность. Обстреливают дорогу: бах и опять бах! через равные промежутки. И в высчитанную ритмичную паузу наш бросок через дорогу. Уже за нами рвется снаряд и осколками шарахает по кустам. А мы уже отбежали и шагаем с веселым недоумением небожителей. Раз-другой пронесет, и уже верится, что так оно и будет и минует. И сам черт не брат.
Тут в деревне у маленьких ребят немалый опыт, побывали два с лишним месяца под немцем.
А что, немец разве зимой на колесных повозках ездит?
А то как же, важно говорит девчонка и качает из стороны в сторону головой, подражая рассудительным старухам. Он, если захочет
* * *
Я еще раз заявляю, не такая пьянка во мне, как рисуют.
Потише, потише. Горланишь чего?
Такой голос отец отковал.
* * *
Вот текст немецкой присяги. Перевожу:
Я приношу перед Богом эту священную клятву в своем полном повиновении фюреру и канцлеру немецкого народа Адольфу Гитлеру, главнокомандующему германскими вооруженными силами, и во исполнении этой присяги готов, как храбрый солдат, в любую минуту отдать свою жизнь.
* * *
Мышь попалась на кусочек чикагской колбасы, что приплывает из-за морей в портативной таре и заодно с английскими ботинками называется в частях «вторым фронтом». Кликнули серую кошку. Кошка не торопясь присела на задние лапы и стала обнюхивать. Мышь изловчилась и укусила кошку за нос. Серую кошку повели расстреливать. Тот боец твердо знал сохранять надо только целесообразное. Еле добились для кошки амнистии.
* * *
Разненастится погода.
Ветер, главное дело, и облака серые, серые плывут.
Наше счастье дождь да ненастье. Немцу не летать сегодня.
* * *
У нее светлое изнуренное лицо, остренький подбородок, живые, негасимые густо-карие глаза. Я смотрю на нее, вижу в чертах ее лица что-то вековое, давнее и легко представляю себе ее в низко насаженной шапке с рогами, как предписывал указ Петра I ее прапрабабкам, чтоб чужесть староверок издали выявлялась, чтобы православный мир к ним не приближался.
Она работала до войны счетоводом в фельдшерско-акушерской школе. Муж старообрядческий церковный староста сборщиком утиля.
Сейчас, когда бой в северо-восточной части Ржева, их окраинная улица перешла в наши руки, и они спешно эвакуированы на войсковых подводах сюда, в деревню.
А в прошлый год не поднялись. Семь человек детей мал мала меньше да две старухи. «Как тут возможно уехать».
Просили его тут другие, моего старика, чтобы он старостой квартала стал. Что тут порядок будет. «Никакого, ответил, тут порядка не будет. Это налетела всеопустошающая саранча». Они темноты боялись, а мы раскрыли камни фундамента под полом все сидят в темноте, дети, старухи. Вдруг идут с собаками. Шпоры. На широкой цепке большая бляха. Ой, найдут. А мой старик не успел, побежал в баню. «Пан где?» «Нету пана. Никс». Они открыли, а он голый, моется. Чуть не каждый день топили офицеру или солдатам. Ну, не тронули. Голого не погонишь на работу. А меня немец стал стегать нагайкой. Плетка такая ременная, «Врешь! Пан в бане». «Это отец мой». Он с бородой и на десять лет меня старше. Поверил. «Если б пришли и так бы над твоей матерью издевались бы», говорю. «Никс русские в Дойчланд». Это значит никогда не придут русские к ним.
* * *
У немцев приказ по полку. Вменяется машины заводить в сараи. Если же сараев нет, машины ставить по две вместе и покрывать их вместе, чтобы наши летчики принимали за сараи.
* * *
Мотор сверлит со стонущим металлическим подголоском. «Meccep».
* * *
Поют мужчины:
* * *
В деревне, отбитой у немцев, уцелел фанерный щит: «Нищим не подается и обмен не производится».
Написано по-русски, но нравы чужеземные.
* * *
По улице шел разведчик П. Он возвращался с задания. Из-под деревенского картуза, осевшего по самые уши, потемневшее небритое лицо. Облегающий пиджак на нем и короткие холщовые брюки.
Какое это счастье видеть вернувшегося с задания разведчика.
* * *
На войне человек налегке. Свалился житейский груз, бремя выбора не гнет, не отягощает. Нет ни выбора, ни бремени его.
А то, что есть, на прямой и оголенно: приказ, враг и осилить.
Есть еще смерть. Но она тут слишком близко, чтобы ее в расчет принимать.
* * *
В армии я оказалась на Волге в Ставрополе на курсах военных переводчиков. Потом мы гуртом вынырнули из глуби, из Ставрополя, с тех курсов, и по санному пути, по Волге, чтобы предстать в Генштабе в самые решительные минуты своей жизни. И как они просты, эти минуты. Пожалуй, даже чересчур.
Еще ездила и пешком топала и опять на Волге, у Ржева.
* * *
В данный жестокий, но героический, великий момент
И все. Ни слова больше.
Патетика сейчас только клич к бою, вскрик рванувшегося в атаку, стон раненого: «Братцы!» Проклятье немцам: «Гады! Гады!»
* * *
И все время рядом крестьянские неимоверные усилия воспроизвести, вырастить что-то для жизни, сохранить скот, спасти стены жилища
* * *
Вчера, когда возвращалась из второго эшелона, по деревянной дороге, выстроенной на болоте, подвез на полуторке шофер. Из Казахстана он. Меня постоянно волнует на фронте соприкосновение с людьми такими различными, прибывшими из разных, совсем несхожих городов, земель, закоулков.
* * *
Награждали разведчиков.
Служу Советскому Союзу!
Один и другой так. А третий немного постарше, порасторопнее, быстрые, цепкие глаза на побитом оспой лице добавил решительно, зычно:
Наша рота крепка, как советская власть, чиста, как слеза Божьей матери. Смерть немецким оккупантам!
* * *
Есть мы, и есть они немцы. И все предельно ясно. Но когда появляется бежавший из плена летчик, или обросший скиталец окружения, или когда проникаешься судьбой здешнего населения, появляется нечто третье, и все становится объемнее, глубиннее, драматичнее.
* * *
Я решил: как победим и домой отпустят, поеду по всем местам, где воевать пришлось. Вот адреса хозяев и собираю.
* * *
На войне власть одного человека над другим так грубо обнажена власть без камуфляжа. И все здесь зримее: жизнь и смерть, смелость и отсутствие ее, мука и облегчение.
* * *
Кто-то сказал: «И у мышонка есть мошонка. Человеческий писк среди свирепой войны о том, что все живое страдает.
* * *
Я-то умру, черт со мной, может, только дети заплачут. И никого не затаскают по судам. Потому что война бойня. Но мне желательно наперед с этими фашистами сквитаться. Чтоб потом досада не донимала. А то оттуда мне их уже не достать.
* * *
«При вручении гвардейского знамени командир полка, принимая знамя, становится на одно колено, целует угол алого полотнища. Весь строй преклоняет колени. Командир произносит от имени своего полка клятву гвардейцев» (газета «Красная Звезда»). Это входящий в жизнь совсем новый ритуал.
* * *
Кто-то съездивший в Москву завез билетик метро, билетик бережно пошел по рукам. Каждый молча подержит, проглотит задавленный вздох о заманчивой мирной жизни, передаст подержать другому.
* * *
Здесь, в деревне, немцы не стояли.
Они у нас только набежные были, говорит хозяйка.
* * *
Немчура замуж пасется, сказал пожилой ездовой.
Я не поняла.
Наступать собирается, разъяснил.
* * *
Армейского языка, так называемого суконного, в разговоре и не услышишь. Речь образная, и у каждого на свой лад.
* * *
Коренастый, тяжелый, он не то чтобы переступал ногами, а наваливался на землю то одним боком раскачивающегося тяжелого тела, то другим. Мы не уходили, пока он совсем не скрылся с глаз.
Это ведь только кажется, что таких тяжеловесов пуля не достанет. Всем кажется, и ему тоже.
* * *
Когда я уезжала из Москвы на фронт, Д. Б.[1] сказал на прощанье: «Храни тебя Бог». Он не заметил, что говорил, был расстроен и вдруг старчески суетлив. А в Генштабе юноша с орденом Красной Звезды (о нем говорили: «Он из тех, кто грудью прикроет блиндаж»), зная, что такое война, простился: «Благословляю вас» и сразу стал непосторонним. Вроде пробились древние, из глубины времени слова.
* * *
В пилотке, в шинели внакидку она сидела у входа в землянку и резала трофейный парашют на носовые платки. Я подсел и стал помогать ей. Потом, уже под Орлом. Бескрайняя мгла, холодная слякоть. И наутро бой. Тоска сжимала сердце. Мы заняли половину школы. Я сидел у открытой печки на березовой чурке, подбрасывал в огонь Наутро предстоял бой. Кто перед боем смотрел на прыгающий огонь, тому не забыть этого И вдруг отворяется дверь вошла она. Мы простились. Слов не говорили. Она опустила руку в карман моей шинели, положила индивидуальный пакет. В этом было все: береги себя. Я пошел. Вернули нас. Бой отложен. Были еще часы, ночь. Мог ли я не вернуться? Я примчался. Мне было девятнадцать лет!
Ну и ладно, а теперь двадцать. Так что с того? Из-за бабы расквасился. Да за них теперь поручится только дурак или сопляк.
Я утоплю тоску в самом себе.
От тоски, поимей в виду, вши заводятся.
* * *
Молния вспыхнула совсем близко. С треском пугающе раскатился гром. Громыхать это теперь прерогатива бомб. Так что совсем неожиданная вдруг эта мощная стихия. И лавина дождя с ветром. Пригнула деревья. Забарабанил гром.
* * *
Бывают моменты истории, когда вся лучшая часть молодого поколения захвачена потоком времени, вся самая активная, самая надежная его часть. И поток этот устремлен не к какой-либо своей выгоде, не к материальному благу, а к сражению, к смертельному сражению, в котором совсем поредеет этот поток. Выпасть из него значит изменить делу поколения.
Ифлиец Миша Молочко[2] говорил: «Наша романтика это будущая война с фашизмом, в которой мы победим». В этом был наш общий пафос.
Вообразить себе войну я не умела. Смутно и наивно до дурости мерещилась изба это штаб. И фронт сплошная линия окопов, в которых все мы, фронтовики.
В общем, реальные картины войны не возникали, и я не слишком нуждалась в их уяснении. В результате практически к войне я совершенно не была подготовлена, только эмоционально. Но мы уходили на войну как на главное дело нашей жизни. И, похоже, не обманулись.
И вот еще что: эмоции оказались устойчивее многих практических реалий, во всяком случае, устойчивее моих прохудившихся сапог.
* * *
За установившимся однообразием дней что-то зреет. Что же? А пока усердно радуюсь этим дням. Ходила с целым ворохом ребятишек за черемухой. Жаль только отцветает.
* * *
Он томится как с похмелья и разом оживает, встряхивается, когда снова дело, риск, идти ему в разведку. И опять пока что проходу не даст сколько-то пригожей бабенке, чтобы не ущипнуть, не притиснуть.
Ох ты пятух! заругалась на него одна. Одно слово командир. Тебя надо скастрировать, чтоб ты тут не задирал всех!
* * *
Еще одна памятка немецкого солдата:
«У тебя нет сердца, нервов, на войне они не нужны. Убивай всякого русского, советского, не останавливайся, если перед тобою старик или женщина, девочка или мальчик убивай»
* * *
Крайнюю избу занимают под наш узел связи. Хозяйке велели пока что на время переселиться по соседству.
Не пойду. И все. Я насчет этого твёрда.
* * *
Затишье. Живешь очень природно, опрощенно и чувствуешь живительность этого необычного состояния.
А саму природу: деревья, травы, темные зубья отдаленного леса в закатных лучах солнца, луну либо не видишь вовсе, либо они возникают как щемящие виденья красочного мира, поглощенного войной.
Примечания
1
Д. Б. Давид Борисович Коган, отец Павла Когана и свекор Елены. Здесь и далее примечания редактора.
2
Михаил Молочко (1919? 1940) студент ИФЛИ, погибший на Финской войне.