Пущай Лексей-от и будет бригадирить, он и в городе с этим знаменитым парнем в одной комнатке! В номере, в номере, то есть! А Шрамков, он бойкий, пущай и он навроде бригадира. И будем робить с коммунистическим огоньком! В тайге-матушке не сласть! Я вот тридцать первый годок Ране лошадьми трелевали! Кинешь ей овса погушше и ноо! А теперя техника, трактора! А робить всё одно надо, никуды не денешша, влюбишша и женишша!
Некоторые в Улыме держат этого болтуна за какого-то местного деда Щукаря.
Хватит тебе, время-то идёт! не грубо, а гордясь ветераном-отцом, напоминает его сын Иван Фёдорович. Кроме него, никто дядю Федю не окоротит.
Мастер улыбнулся тёмными зубами; не видны в улыбке, и будто во рту у него пусто. Ну, эту идею нетрудно прочесть! Позднышев стал понятен, как пень берёзовый. Его цель, в отличие от цели Луканина, которая для Николая, так и осталась тайной, выявлена: «Он мне мстит». Работать не дадут: всю оснастку кинут на укрупнённую бригаду. И, находясь вне этой их затеи, вероятность организовать нормальную работу в его малой бригаде будет малой.
Ждут, как он отреагирует.
Я так понимаю, с притворной лёгкостью, грядут неплохие условия. И, наверное, не в том суть, кто будет бригадиром, немного медлит, так как не уверен в том, что «не в том суть, кто» И добавляет убедительное: Заработок, наверняка, будет.
На улице его окружили.
Давай, Никола, с другими объединимся, и ты там будешь бригадир.
Позднышев против, поясняет Илья Горячевский.
Но работу организуют ладом? не верит тётя Дуня. Вдругорядь больно глядеть на тебя, Никола, как ты крутишься, сколь нервов надо, а тута, поди, поднесут, приволокут.
Опять рукавицы в прах, а новых ни одной пары! Трос излохматился, вот-вот порвётся, обещали новый, но обещанного три года, Гришка Сотник глядит довольно.
Если за каждую рукавицу и за каждую запчасть надо горло драть (о солярке и не говорю), клюнешь на такое объединение и на такого «бригадира». «Догнать и перегнать»! У Ильи театральная мимика, идеальная для монолога.
Денег будет в два раза больше, напоминает обещанное главным инженером Генка Голяткин, у которого три исполнительных листа на троих детей.
Вроде, бригадирство сдал. Но я в Улыме для заработка. У меня планы. И, если в укрупнённой бригаде не будет длинного рубля, мы от них отколемся.
Вот эти доводы бригадира (теперь бывшего) подняли дух. И каждый из них, наверняка, подумал и о своих планах, которые отличаются от пятилетнего плана. Их планы далеки от «догнать и перегнать». Их планы это деньги, от которых зависит их будущее, где первым пунктом плана отбытие на малую родину, либо в менее суровый климат. Евдокия, например, думает о родном посёлке Шаля, где им с Архипом на пенсии будет, как в раю, ведь там и погода теплее, и до областного центра ходят электрички. Илья планирует стать профессиональным актёром, а для этого, как он думает, надо немало денег. Генка Голяткин хотел бы хоть что-то накопить с такой удавкой алиментов, да опять семью и опять детей Девушка Тимофеева, предполагает Николай, копит, наверное, на приданое, ну, как многие девушки, у которых приданого нет.
Мечты всех бригадных более или менее понятны. Всех, кроме Гришки Сотника. Тот никогда никому не говорит о будущем. О прошлом тоже. Денег тратит мало, не пьёт, вне работы модно одет, но и в этом не усердствует. Наверное, у этого парня и так имеется окончательная радость, до которой хотят дожить другие, и она в этой конкретной бригаде, с этими конкретными людьми. Вполне вероятно, для него это и есть лучшее время его судьбы.
В делянку их не отправляют, распустили по домам. До угла Евдокия идёт рядом:
Как Ира, как операция?
Не знаю, тётя Дуня. Буду звонить.
В доме натопил, отварил картошки, впрок гречки. Дополнительную еду купит ближе к концу дня в столовой, где с утра судки.
Едой отоварился, детей забрал. В доме тепло. Если бы не ветер
Но ветер, пришедший с Вычегона, где нет деревьев, а только снега, принёс в Улым лютый холод. Ветер гудит и бьётся о деревянные дома. Дикий, не такой, как в городах, из тундры. В Улыме носится, поднимая белые облака снега над домами и над березняком. И пропали: березняк, домик станции, пожарная вышка, вертолётная площадка Голубоватая пелена укрыла горизонты.
Догнать и перегнать (Луканин)
За эту январскую неделю Луканин начал превращаться в другого человека. И директор, и мастер теперь у него вот где! Чё велит, то и делают! Ещё бы Катерине внушить, чё надо!
В кабинете директора Алексей, будто кино глядит, где он сам главный герой. Мечтой отдаёт, не той, которую надо ждать, пока-то она сбудется, а прыткой мечтой нынешнего дня, немного опасной.
Разрешают идти домой.
Луканчик, Луканчик, налить тебе стаканчик? Ухмылки и хихиканье Катерины неприятные, но не в этот день.
А, давай! интонация матёрого мужика.
Они выпивают, едят, смеются.
Лексей, ты чё, как не родной
Не думал оказаться так моментально у тайной цели. Недуга постыдного (научный термин импотенция) как не бывало. А чудище в тёплом болоте? Ладно, не всяк сон в руку.
На другой день их перетаскивают из Чёрной Пади на Косогор. К вечеру перетащились. Тепляк, маленькую избёнку, кинули, как ненужную. У Шрамкова вагончик. Вырвал не так давно. Мастер намеривался в нём конторку вдобавок к кабинету в конторе. Но в итоге какого-то конфликта директора и Позднышева отдан Шрамкову. Об этом болтовня в коридоре перед отправкой в тайгу.
Первый день работают укрупнённой бригадой на один наряд. Именно работают, а не томятся в тепляке, получая тариф!
Удивительно, но трактор Микулова ожил ещё в Чёрной Пади. Иван заводит его на платформу трейлера. А когда прибывают на Косогор, он его с платформы скатывает, и дальше трактор трещит, не умолкая. Врал Ванька про «дефехт»? Врал, нежась в тепляке с похмелья?
Валка тут вверх да вверх. Отдыхает Луканин, глядя с этой пологой горы: трактора на площадке, с одного гидропогрузчик убирает хлысты, кладёт их на лесовоз. Над вагончиком дымок. С другого волока гуд пилы. Шрамков валит.
Опять отдыхает он, ругая делянку: от дерева до дерева цепкие кусты. А другая пила взвизгивает на холостых оборотах и опять воет, входя в ствол. Рванул свою со свежего пня. Внизу живота боль. Опять бы отдохнуть, да Шрамков Прекрати он валку, хоть на миг, но не умолкает гуд той, второй пилы. Подгоняемый ею, от дерева к дереву Вдруг тихо! «И у этого отдых!» И сам на пенёк. Тишина! Только топорики обрубщиков: тюк, тюк, тюк (обрубают сучья).
Григорий, не подашь канистру?.. толстый голос неутомимого Кольки.
Луканин кинулся к следующему меченому дереву. Вторая пила опять: заправил. До обеда тот ни разу не отдохнул! Наконец, обед. Устал, а рабочий день далеко не к концу. В руках дрожь, будто в них вибрирует пила.
Дядя Федя отцепляет от трактора хлысты, но прерывает работу и плюх на бревно, из ватника трубку.
Ты чё опять куришь! орёт Иван Микулов. Давай разгрузим!
Лицо дяди Феди Оградихина, как из бани:
Счас, Ваня, счас!
Когда «счас»? Каждый кубометр записывают!
А трактор тарахтит: дал бы он отдохнуть мотору, что ли! Вдруг, сам мотор умолк.
Мать-перемать..! горланит Микулов. Никак заглох скотина! Только бегал, вот дьявол. чтоб его громом
Так опосля обеда, Ваня, глянешь, предлагает дядя Федя.
Опосля-то, опосля, Иван, недолго думая, хлопает крышкой капота и тоже закуривает.
И тут выходят с волоков собригадники, а к ним с другого волока подбегает жена Луканина:
Вот это работа!
Да она липнет к Шрамкову! Но в этот день не будет говорить обычное: «Сидим, как дураки, а деньги мимо плывут».
Зойка с обедом. Шрамковцы обедают у одного края, луканинцы у другого. Пока на плите подогреваются блюда, выкладывают домашние соленья, колбасу, варёные яйца. Угощают своих.
Луканин побаивался: в момент наедятся эти, пойдут вкалывать, и тогда хочешь, не хочешь, выходи. Но обедают они, как работают, основательно. Спина Шрамкова, которой он к Луканину, вроде, умотанная. А чё покемарим! У Микулова слипаются глаза, он как войдёт в тепло, бух на лавку, точно в обморок. Но тут нет его лавки. Тут две, но будто не его.
Чай допит. Дядя Федя прикуривает. Катерина брезгливо следит, как в падающем от окна свете тянется дым. Она ненавидит куряк, и её муж давно в этом плане ею лично закодирован. Иван не дымит в тепляке, но дядю Федю никто не одёргивает. И Шрамковцы не думают тут курить и выходят.
Тихо в тайге, и Луканин рад!
Кто как может, так и работает!
Вот-вот, Лексей! подхватывает дядя Федя: Молодец, дело говоришь! Кто сколь могёт, столь и робит!
Шрамков в блокнот кубы и трелёвки пишет. И этот его Илья параллельно, напоминает Иван.
Пущай гонят, техника у их новая! ещё поглупел дядя Федя: трактор у Горячевского далеко не новый. Щеловек должон быть щестен, это главно! оглядывает публику, как с трибуны: За имя нам гнаться не надо. Главно робим щестно-благородно, с коммунистическим огоньком!
Какую погань ты куришь, Фёдор Григорьевич! отмахивает дым Катерина.
И тут рык соседского трактора. Микулов, будто упал с лавки. Нахлобучив шапку, вылетел.
Какое-то время работает один мотор, потом и второй.
Иван криком в дверь:
Айда работать! И Николай с Ильёй считают, дефехт!
Понятно, кто бригадир? А ты липовый инициатор, Луканчик! Ой, не могу, бабы, сердце слабое! хохот Катерины.
Ни на кого не глядя, Луканин бредёт на волок, где работает тяжко и горько. Трактора трещат без передыха. А он надрывается. До обеда день у него был прямо ударным
Маловато у тебя? Шрамков!
Не отвечает Алексей. И тот, ничего дополнительно не сказав, отваливает. Но пять минут и Генка Голяткин с пилой (у них две!):
Вы идите к нам на волок на обрубку. И давай валить, будто так и надо.
Сучья обрубать легко, но как-то обидно.
В целом день прибыльный (с тарифом не сравнить), но Луканин не рад. Обида пухнет, будто квашня, которую ставит Катерина. В полумраке автобуса Катька глядит весело, и туда, где Шрамков, баба которого болеет женской болезнью. И год, наверное, она так, а он год монах. Про «монаха», правда, молва говорит надвое. О нём в памяти то одно, то другое, будто мусор (раньше в углах) собирается в кучку.
Эта история с Ивановым трактором не выходит из головы. Да и приятней работа, как поезд. А тут, того гляди, рельсы двинут не туда, а то и останется без них вообще. И какая ему шлея?.. Ярко видит Дворец Труда, Егор Посохин на трибуне. А в номере говорит о таком, о чём робеет говорить Алексей. Про евойную бабу хоть под кровать от стыда! Будет ли Катерина вытворять в койке то, что вытворяет Посохинская жена? Недавняя ночь не то! И, наверное, глупо он с этим методом!
Генка Голяткин: «Идите к нам на волок». И мимо пня с утомлённым на нём Луканиным, будто на пеньке не бригадир, а какой-то ненужный старый гриб! Крикнул «берегись!» и падает сосна.
Зря вместо этой инициативы не уехал в деревню Калиново, да и жить там тихо! Но, нет. В те краткие минуты счастья («догнать и перегнать» он приравнивает именно к счастью), усёк: может более гладко говорить с трибун, не как этот Егор. Тот глупо добавляет «понимашь», а он будет говорить только дельное. Нет охоты пятиться на рельсы накатанные, которые ведут в тупик.
Лёг на диван, звездочка в окне, ветер стих. Но мороз окреп. Радио передало: в Надеждинске минус двадцать. Тогда в Улыме всех двадцать пять.
Глава вторая
Человека заметили. Он стоял между бетонными складами, но не на земле, а, будто над землёй.
Кран несёт кругляк на открытую платформу вагона, и у стропаля, работающего на штабеле, минутка сбегать в туалет. Он заочник из областного города с думой о длинном-предлинном рубле. Лес меряют кубометрами, и этот Лёвка Санитаров умножает их в уме на расценки, имея в итоге немалые цифры заработка. Правда, говорят, на нижнем складе не так выгодно работать, как на верхнем в тайге, особенно вальщиком леса! Это форменный Клондайк!
День на исходе. Ругнув не в меру выпитое импортное пиво, перед уборной, деревянным домиком, выбеленным белым (входить в него вечером небезопасно для обуви), он опять в уме умножает кубы брёвен, но вдруг видит: неподалёку у пакгаузов что-то темнеет. Днём не было. Это напугало Лёвку: новые кубы не умножил (дообеденные успел).
Он трогает ботинком ледяную корку сугроба, она скрипит, как фольга. Звук предупредил: туда не надо. И тут кран гудит коротко, игриво шутка крановщика. Лёвка вздрагивает. Обратно бегом.
Его напарник, дядька непонятных лет, в молодые годы немало скитался по таким предприятиям. В Улыме женат и года три никуда, только на отдых в деревню. Пиво импортное он не пьёт, но многовато пьёт водки. Этот Кузьмич (на работе, как стекло) в ответ на нервный доклад молодого коллеги:
Идём, гляну.
Мах рукой в небо крановщику, удивлённому у себя на верху: стропали у пакгаузов, глядят в проход между ними.
Это удавленник, опытный Кузьмич добавляет длинное, плохо переводимое с матерного. Один в том году на улице Молодёжной в дровнике. А чё ты хочешь, вывод без особой логики: народ в Улыме сгонщина.
Парень недоумевает:
Какое горе надо иметь, чтоб на такое пойти!
Воспитание собригадника (Шрамков)
Утро яркое. Огненный неприветливый восход на окнах, будто внутри домов пожар.
В конторе у коммутатора недолго. Кто-то, какая-то дама, назвавшись дежурным врачом, выкрикивает в телефон: «У Шураковой, Шрамковой (не в миг исправилась) операция прошла нормально. Она в реанимации, приехать можно в воскресенье». «Операция», «реанимация», пугают термины. Но, немного подумав, обрадовался.
Автобус под парами, собригадников в два раза больше.
Тайга в холодном багровом свечении. Будто в чаще громадный костёр.
Только добрались, Позднышев на бортовой:
Как трактор, Иван?
Вроде, бегает
Микулов пьёт холодную воду из ведра. Его руки вибрируют не от холода. Все, кто в вагончике, невольно наблюдают, как прыгает ковшик в руке Ивана, как его зубы выбивают дробь о цинковые края.
Мастер обратился к Луканину:
Алексей Родионович, я и в обед буду. Луканин с важностью дадакает. А тот, нырнув в кабину, под включённый мотор: Директор велит вам уделять внимание!
Без тебя знам, тихо Евдокия Чистякова.
Шрамков ей об операции и реанимации, мол, нормально, в воскресенье надо бы проведать.
Детей к нам. Передачу ей соберу, да и поедешь с богом.
Спасибо тебе. Как дядя Архип?
На работе в гараже, ответ неопределённый.
Косогор, где они рубят теперь укрупнённой бригадой, нелёгкий для валки. От дерева к дереву вязкими кустами. А на трелёвке: то в гору, то под гору, захлёбываются трактора. Микуловский выдохся. Позднышев обещал, но нет его; хорошо, повариха с обедом.
Важный бригадир не предпринимает ничего, и Николай пишет в блокнот:
Заявка
Трелёвочный трактор ТДТ-75 находится в нерабочем состоянии, просьба прислать в квартал 32 техническую помощь. (Число, месяц, год).
На, Алексей
Луканин отталкивает блокнот.
Ладно, Иван Микулов
А чё ты, Лексей, сам такую не написал? Это ж заявка. Обыкновенная заявка на техпомощь! Давай, Петрович, карандаш!
Ну, ежели обыкновенная заявка, дядя Федя карябает автограф.
Другие передают друг другу блокнот, который возвращается к Луканину. И он черканул. Верхнюю страницу Шрамков отрывает и отдаёт поварихе, а нижняя у него под копиркой.
Это ты здорово, не отвертятся, Иван на удивление не ест: редкой мощи похмелье!
Несмотря на заявку, наверняка отданную поварихой, ремонтников нет, как нет. Ивану не удался ремонт на холоде, да трясущимися руками. Пришлось им с Ильёй вывинтить свечи зажигания. Грязные, пора менять.
Я намедни менял! И, вправду, как он говорит, «дефехт».
У тебя есть запасные?
Уже нет, ответ-перегар.
У Ильи были. Трактор ожил. Иван прав: дефект! А у Луканина недовольное лицо; уши, будто выросли. Работает и в этот день хило, Генка Голяткин поставлен на валку. В итоге объём нормальный. Едут с работы считают будущие деньги.
У конторы они выходят из автобуса, а Шурка Микулова вопит: