Её вызвали. Надолго. Николаю надоела пальма: листья, как бахрома, мытые; ствол чешуйчатый.
Выйдя, перекрутила «баранку», но как-то неловко:
Тебя, кивок на дверь.
Напугался и вошёл.
В глубине кабинета ещё одна белая плотная дверь. Кресло маленькое, и некуда деть большие ноги. Ядрёная медсестра напоминает повариху Зойку. Медик в квадратных очках.
Под кокетливыми взглядами медсестры и, не поняв до конца аргументы медика, хотя внутренне был готов, благодаря догадке дочки Тимофеева, дал добро на операцию так, будто дал добро на смертный приговор.
Вырвалось:
Вам виднее, но у нас дети.
Ираида, как о чём-то рядовом:
Не паникуй, Кольша!
«Не паникуй, дрова только завтра»; «Не паникуй, в бане нет воды»; «Не паникуй, я купила тебе пуловер!»
В этот момент призыв не паниковать, наверное, впервые по сути верный. Паника: жалобу накатать в министерство!
За Ираидой явилась тётка в белом и увела её в другую белую дверь, и, когда они вошли в эту дверь, то будто провалились.
Холодно, но идёт с шапкой в руке: забыл надеть. Дело не в эскулапах, они лишь определили. Нечто неподатливое надвинулось на Ираиду и на него. «Именно мне, а не другому?» Как-то обидно. Именно Ираиде будут делать операцию (в слове холодное лязганье никелированных ножниц). Реальная паника, не та, о которой обычно шутит Ираида.
Мимо вагона вешки. Насчитал тридцать девять. Столько ему лет. В тамбуре какой-то дедок, и Николай ему, мол, жене будут делать операцию.
Не серсе?
Нет
Это ничё, а вот когда серсе режут!
Его молодого племянника оперировали. Теперь он занимается «антлетикой» (атлетикой), но какой, лёгкой или тяжёлой? Но, наверное, лёгкой, не штангу же тягать, когда «сердце резали»?
Темно, летят мимо непонятные объекты, надвигаясь чернотой в померкшей синеве.
Выскочил с предложением (Луканин)
Входит в квартиру и в чужой манере:
Ну-ка, мать, принимай подарки!
Не видит удивления, с каким жена и дочка ему навстречу.
Кофту тебе, Вера. А это тебе, Катюша!
Катюшей не звал, только Катей. Открывает она коробку, обувает сапоги. Луканин глядит немного нахально, не своим глазом.
Больно дорого, наконец, говорит Катерина, оглядывая не ноги, а дарителя.
Главное впору!
В холле Дворца Труда при закрытых дверях в тайне от других людей большого города была торговля дефицитными товарами для отоваривания только их, участников совещания передовиков и новаторов. Впереди банкет в ресторане. С этой длинной коробкой забрался в автобус. Едут к отелю, где вода и холодная, и горячая. От батарей паровых жар. Не надо воду тягать с колонки, а тепло добывать, топя печи. Он обвыкся там, в областном центре, в этом тёплом мире с даровой выпивкой и даровой вкусной едой.
У Катерины никаких ухмылок. Глаза её цвета зимних сумерек глядят одобрительно, но удивлена: он ли это?
Опять на диванчике, глядя на звёздочку в окне: Катька не идёт. Но прибежит. На следующем таком мероприятии он, Луканин, будет говорить с трибуны! Не как Егор: понимашь, да понимашь Правда, о чём будет говорить, не идёт на ум, да ветер завывает проклятый
Наутро ему догадка: к директору, к новой жизни! Катька не наглой будет, а забитой, как в тот миг, когда увидала новые сапоги.
Щи будешь?
В городе утром никто в буфете так не ест, да и нет там с утра никакого супа, но еда домашняя пахнет вкусно:
Налей.
В директорский кабинет он входит храбрецом:
Разрешите к вам, Леонид Сидорович?
А-а Ну, как, нормально? будто уточняет: не потерялся ли в большом городе, не напился ли, не угодил ли в милицию
Да, нормально. Вот с Посохиным в одном номере, подбородком на плакат.
А-а. Пойди, за командировку отчитайся в бухгалтерии.
Да, я уж отчитался.
Ну, тогда в делянку давай, Алексей Романович.
Родионович.
Прости, мой начальник в Объединении Романович.
Этого директора турнули в Улым из областного центра.
Леонид Сидорович, а метод укрупнения бригад мы будем внедрять?
Будем, а как же, невнимателен, какие-то бумаги оглядывает.
Луканина охватило нетерпение, точно ребёнка, которому понравилась игрушка. Правда, непонятно, как в неё играть.
Мы к этой теме вернёмся, обсудим, Алексей Рома, Родионович, директор явно не доволен тем, что работяга пропущен к нему в кабинет немолодой тётенькой секретарём.
А чё тута обсуждать! с невиданной отвагой. Две бригады в одну, да шуруй! повторил рекомендацию Егора Посохина так, будто тот и выкрикнул за него, сойдя с плаката.
Леонид Сидорович глядит, как на незнакомца.
Директор Паршин с похмелья, как манси из чума. У них тут неподалёку от Улыма этот народ. Леонид Сидорович полукровка. Немал ростом и бел лицом. А добился многого: диплом института, работа на руководящих должностях. Жена тонкая, как балерина (фамилия Цветова), ведёт в клубе именно балетный кружок, в который ходит дочка Луканиных Вера.
Директор вызвал мастера.
Видишь, вернулся Леонид Сидорович говорит мастеру так, будто Луканина тут нет, но оглядывая его, как удивительный экспонат. Метод укрупнения бригад
У Позднышева ухмылка, будто выиграл дуриком первую партию в игре. Это он вытолкал в командировку Луканина, правда, не предполагая такой удачи.
А, давайте, Леонид Сидорович? Ты, как, Луканин?
Я-то? Вам решать, но вот с ним в одном номере, переводит взгляд на плакат, будто Егор Посохин для него реальней тех, с кем он находится в одной комнате. Оба руководителя эту ненормалинку уловили, глядят на плакат, который привыкли видеть, как обои.
Какая делянка у Луканина?
В Чёрной Пади, леса там мало. Для укрупнённой бригады, добавляет мастер.
А у Шрамкова? директор кивает на карту лесосек.
У него на Косогоре, неудобье, но подойдёт.
Ну и ну! Если они будут в одной бригаде, то неизвестно, кто будет на плакате! Вероятней, что на прекрасный плакат светлого будущего налепят портрет кое-кого другого с его рожей в шрамах. Шрам у того один. Луканин думает: он сам, тонкий лицом, идеален для рекламы новых методов труда. Да и не хотелось видеть этого типа.
Идут они свадьбой по главной улице Улыма. Иван Микулов играет на баяне. И вдруг с обочины какой-то кривой дед (потом его никогда не видел). Этот юродивый шепчет на ухо: «Говорю тебе правду, жених, твоя невеста с рыжим гуляла» Алексей не думает об этом, но во время плохого настроения говорит об этом Катьке. Ответов нет.
Опять на работе не работают. Тракторист и друг Иван Микулов опять на лавке, накрыв лицо потрёпанной шапкой. В тракторе, как он говорит, какой-то «заводской дефехт». Но упоминает об этом недавно. Когда дали трактор, тот ежедневно бегал, и о «дефехте» не говорил Иван. Теперь, когда трелёвщик то и дело барахлит, хочется об этом ему напомнить. Иван, когда-то первый механизатор в районе (портрет на Аллее Славы), давно не тот.
А чё ты так долго в бухгалтерии? Не утаить от Катерины и более мелкого.
О командировке отчёт.
Уж не влюбился ли ты там? Посохин баба? Невесёлый хохоток.
И Шура Микулова хихикает, глядя любопытно.
Новый метод предлагают!
Трактор новый дадут! оживляется Иван.
У него нет нормативного пробега! ответ Луканина.
Иван Микулов сел на лавке в удивлении.
Нащальство Лексея пытало, как заготовку увелищить! Дядю Федю Оградихина, напарника Ивана, никто не перебивает, власти над ним нет.
Но и на Ивана Микулова нет у бригадира Луканина никакого влияния.
Я в бухгалтерии бумаги отдаю, которые мне в командировке дали, а тут этот, директор Он меня ведёт в кабинет и говорит, мол, будем метод внедрять. И мастер Оба ко мне уважительно: «Твою бригаду надо с другой объединить, будет укрупнённая». Он впервые так врёт.
Оба что ли с бодуна? У Катерины окрепло удивление: вот и дорогие сапоги, и Верке кофту модную (никогда не покупает без совета с ней), имя «Катюша»
Так как в тепляке опять холодрыга, а в её лицо, да и в лица других лучше не глядеть, отвернулся к печке. Одно полено, другое, будет жарко!
А чё, могут технику дать! Вон Посохину!..
А ты говорил не дадут! Я так и понял: новый трактор! торопится Иван.
Энто хорошее дело, кивает бородкой (истёртый веник) дядя Федя Оградихин, наверняка зарплата подскощет! Пущай хоть на пятёру и то давай сюды, на табак, к примеру.
Ладно вам, размечтались! улыбается Шура.
А с кем объединят? Катерина глядит прямо в комель.
Вроде бы, со Шрамковым, неприятно, хоть не оборачивайся.
Но она в спину:
Понятненько!
Догадалась, наверное: в инициаторы напросился, желание быть первым, но глупо ему так желать оттого, что будет он только вторым.
Я директору говорю, мол, Егор мне о новом методе, о бригаде, об ихних рекордах заготовки, торопливо толкает дрова Луканин.
Печь гудит, подвывая ветру. С его слов выходит, Егор этот знаменитый его давний друг.
Так ты с им в одной комнатке? на градус выше уважение Фёдора Григорьевича.
Не комнатка, номер называется! поправляет провинциального дядю Федю.
В тайге шумит ветер. На полянах свистит. Одинокая никому ненужная осина кланяется на краю неглубокого оврага, будто молит укротить непогоду.
Так и торчат в тепляке. Опять тариф, хотя и равный деньгам, какие дают другим, кто целыми днями работает, но не в тайге.
На автобусе обратно. Бабы болтают, Катерина хихикает: «рыжий чёрт» «А твоя невеста с рыжим гуляла»! Ревность ударяет в пах, отозвавшись там болью.
Катерина (так бывало) к магазинам. Отойдя немного от конторы, и не вдруг поняв, кто перед ним, видит Луканин мастера Позднышева Александра Васильевича:
Завтра будет совещание. И ты давай не робей: о командировке говори, как в кабинете директора. Укрупнённую будем комплектовать. Ты же сам хотел. Бригадира выберем, и ты первый кандидат! Ну, пока. И пропал в темноте.
А Луканин деревянным тротуаром к дому. Квартира из трёх комнат с кухней. Веранда, крыльцо, двор. Маленький огород, баня.
Недаром мастер упредил: он ненавидит Шрамкова. И с техникой плохо, и с горючим. У других тариф, этот вкалывает, заработки, каких нет ни у кого. Народ толкует, будто мастер у него на делянке в сугробе обнаружил бочку, в которой Шрамков копит солярку для бесперебойной работы. Ему возят вне графика! Конфликт как-то миром прекратили, а то Позднышева могли уволить.
«Выступлю! Так выступлю, ого-го! И тогда не будет Катерина тянуть своё «понятненько»!
Хуже не будет (Шрамков)
У конторы нет автобуса: никогда вовремя не привезут в делянку! В коридоре бригадные, будто и не думают никуда ехать.
Кака-то сходка у директора, Чистякова шёпотом, и нам велено ждать, когда к нему кликнут.
Это что за новые правила! Никаких «сходок»: световой день дороже денег! Рубят там, где полно болот, и летом не доберёшься. Зимой зимником до любой делянки. Оттого и дополнительно людей нанимают, и объём превышает летний. В тёплое время тут только постоянные, и то многие отдыхают на югах.
Ни Илья Горячевский, ни Гришка Сотник, ни Генка Голяткин, никто не слухом, не духом ни о каком совещании, не говоря о нём. Отъехал ненадолго, и на тебе!
Заходите, товарищи!
И зашли не только они
В кабинете, кроме директора Паршина Леонида Сидоровича, Заковыкин, секретарь парторганизации, главный инженер Иван Фёдорович Оградихин и мастер Позднышев.
Лампы дневного света, длинные трубки, будто налитые молоком, мигают. К миганию привыкаешь, и оно, наверное, влияет исподволь. Мимо окон бегут редкие прохожие, обороняясь от ветра рукавами.
Мастер в ряду напротив, стараясь не глядеть на того, кто в другом ряду. При всех директорах он делает ровно столько, чтоб его не уволили. Этот директор его терпит с трудом. Недавно попытался выгнать.
Рядом с мастером Луканин. С ним, как и со многими в Улыме, нет общения, хотя кое в чём он близок, женат на той, которая мелькнула, как маленькая станция, где Николай, случайно выйдя, вернулся обратно и никогда о ней не думал.
Слово имеет главный инженер Иван Фёдорович, объявляет директор.
Работа методом укрупнённой бригады не имеет простоев. Это выгодно и для предприятия, и для работников: объём заготовки больше, ну, и зарплата.
Леспромхозу невыгодно отдавать тариф, рабочим невыгодно его брать. Выход? Но на некоторых таких предприятиях укрупнённые распались обратно на малые.
Так как бригада теперь одна, надо выбрать бригадира, директор в улыбке смахивает на его брата манси, который, бывая у директора, в прихожей пару дней валяется пьяный в меховом одеянии, будто куль.
Молчат, ждут: Луканин снимет свою кандидатуру.
А кого тут выбирать, кроме Николая Петровича! Илья Горячевский оглядывает публику, как со сцены.
Шрамкова в бригадиры! другие шрамковцы.
И тут мастер, окривев неприглядной улыбкой, говорит:
Я не против Николая, но Алексей перенял новый метод от того, кто этот метод внедрил.
Недоверчивые улыбки.
Но вдруг Луканин, будто его за верёвочку дёрнули, будто его кто в бок толкнул, а то и, правда, толкнул его в бок Позднышев, поднимает голову (была опущена), лицо уверенное и незнакомое. Как на улице в яркий день солнце глаза застило:
Можно мне?
Да-да, Алексей Романович, вернее, Родионович, директор, как и другие, улавливают в Луканине нечто особенное.
Работа будет без остановки, будет взаимо-мо-мость, взаимозаменя-емость. И будет объём, кубы! Егор мне чё говорит: «Две бригады в одну и шуруй!» от волнения гнусаво, а рукой так, что мастер увернулся от удара.
И речь неграмотная, и то, как мастер отклонил голову от ораторского жеста, развеселили публику.
Луканин, не обратив внимания на реакцию, как-то механически продолжил:
Посохин мне обсказал работу. Метод ладный, говоря это, глядит на плакат, будто у него с новатором, там изображённым, более реальный контакт, чем с реальными людьми в этом кабинете. Не только внедрить, но догнать и перегнать! Луканин сел. Его заметные уши горят, как фонарики.
Мнение о нём: тихий, никогда не говорит на людях, да и не умеет говорить. «Не только внедрить, но и догнать и перегнать!» Непонятная бойкость небойкого человека. Ну, будто кто-то невидимый другим, но видимый Луканину, подбивает его на такое поведение.
А его жена Катерина на Шрамкова глядит затягивающе, глаза, как омуты, на дне которых дремлют неприятные ему воспоминания.
Ладно, хорошо, Леонид Сидорович не мог открыто предложить в бригадиры кого-то, кроме Луканина, но и Луканина никак не мог предложить.
Тихо и только бряканье об угол конторы оторванной ветром от кронштейна водосточной трубы.
Николай Петрович читает мысли Александра Васильевича, так как это не трудно. Мастер думает о доме (свиньи, корова, утки и бог знает что). Это животноводство его главная работа, более приятная ему. Лесоповал он ненавидит. А Шрамков любит работать в тайге и не имеет никакого хозяйства. Он родился в индустриальном городе. Улым не деревня, корову пасти негде. Как-то корова Позднышева ела траву на болоте, рядом с которым находится его надел, и туда упала. Вытянули трактором.
Впервые мысли мастера о его прямых обязанностях. Но в нём, как и в Луканине, нетерпение, так как оба имеют дополнительную цель, которая рождает некий зуд, не имеющий отношения к делу.
В окне ветер сдувает с дороги снег, кидая его в лицо какому-то пареньку.
Директор, двигая пухлыми руками на зелёном сукне стола, точно великан пытается навести порядок на футбольном поле лилипутов. Мигание дневных ламп надоело. Леонид Сидорович, остановив руки, лампы велит вырубить. Рядом с выключателем дед Оградихин, отец главного инженера Ивана Фёдоровича.
Дядя Федя не только выключает лампы, но стоит, будто на трибуне, на которой любит находиться. На собраниях в клубе этот дядька, как правило, толкает речь, и Шрамков в это время уходит «курить» и в те дни, когда не курит, опять бросив. Кафедры в кабинете нет, повёрнут стул спинкой, одной рукой за неё, в другой не горевшая трубка, ею дирижирует.