Свет.
В коттедже нет штор в ванной, они там не нужны окно выходит на мох и камни. Я вижу, как Юрген смотрит на себя в зеркало над раковиной. Он хватается за подбородок и тянет щетину вниз, размышляя, нужно ли мне еще время или ему следует выйти и помириться. Я чувствую прилив любви. Мой желудок скручивает, меня почти тошнит. Он был и всегда будет чрезвычайно красивым мужчиной. Возможно, для кого-то он чересчур бледен, у него ясные голубые глаза, белый выбритый затылок, волосы над которым выгорели на солнце. У него бедра велосипедиста, толстые и мускулистые, крепкие, как окорока, колени, и острая линия загара в двух дюймах над коленной чашечкой, где заканчиваются шорты из лайкры. Он катается несколько раз в неделю, иногда по четыре или пять часов, когда ему нужен перерыв в студии. Его плечи сутулые из-за того, что он склоняется над ручками велосипеда, его живот плоский, почти вогнутый. Он слишком хорош для меня. Лучший человек, которого я знаю. Я чувствую себя идиоткой, прячась здесь в темноте. Зализывая собственные раны.
Я жду, пока он брызгает водой на щеки и пьет из сложенных ладоней, чтобы протрезветь, а затем проводит пальцами по волосам, чтобы пригладить их. Он оценивает себя в зеркало, немного поджимает губы. Я вижу, что и ему не чуждо небольшое человеческое тщеславие. Я стараюсь не хихикать и не выдавать себя. Затем, все еще обнаженный, он плюхается на унитаз. Опускает свой пенис между безволосыми бедрами, опирается локтями на колени, наклоняясь вперед, как будто он сидит на своем гоночном велосипеде.
О боже.
Что-то в его женственной позе, когда он сидит и писает вот так вместо того, чтобы стоять, пугает меня. Он отрывает себе кусок туалетной бумаги, как будто собирается вытереться, а не просто потрясти.
Я видела достаточно.
Я ухожу из виду, прижимаюсь спиной к стене и сползаю на землю. Что еще мы не знаем друг о друге? Я скручиваю себе новую сигарету, а когда закончу сделаю еще одну. Поджимаю колени к носу во время своего медового месяца и курю как Божественная.
5
Курилка представляла собой узкую нору между живой изгородью и школьной котельной рядом с прачечной. Заброшенные на пасхальные каникулы мешки с фасолью, тряпичный коврик и безногий диван, на который мы залезали, источал запах взрослой собаки. В тот первый день летнего семестра, пытаясь найти тихое место, чтобы покурить, я плюхнулась в один из сырых мешков с фасолью прямо за своим общежитием и приложилась носом к коленям. С другой стороны стены работники, отдыхавшие от вытаскивания сундуков из машин и распоряжений родителей, сидели на старой церковной скамье, раскинув ноги, пили сладкий чай с молоком и тоже курили.
На меня обрушилась волна усталости от джетлага, такая сильная, что я почувствовала, как меня начинает штормить. В Гонконге сейчас была середина ночи. Я не спала около двадцати восьми часов. Я закрыла глаза, мое тело начало расслабляться, подбородок упал на грудь. Я представляла, как мать надевает шелковую маску для сна, деревянные лопасти потолочного вентилятора гудят над головой, а отец все еще сидит в офисе. Когда я неожиданно кивнула головой, из-за живой изгороди послышался шорох, щелчок и вспышка. Первой моей мыслью было, что это кто-то из моих друзей разыграл меня. Приближалась ночь нашего пятого курса многолетняя традиция в школе Святого Джона, знаменовавшая конец экзаменов, когда домовладелицы, казалось, закрывали глаза на то, как девушки бегали обнаженными по розовому саду, приклеивали псалтыри на церковные скамьи, или устраивали ночной побег, чтобы покрасить городскую статую в красный цвет.
Я вскочила, и острый кусок карточки перелетел через забор, попав мне в щеку. Еще дюйм, и он попал бы мне в глаз.
Черт возьми, схватилась я за лицо. Это не смешно.
Я вскарабкалась на безногий диван, чтобы посмотреть, кто это был, но тяжелые шаги уже грохотали по прилегающей автостоянке и удалялись в сторону Хай-стрит. Кто бы это ни был, он не был Божественным.
Черт возьми, повторила я, мое сердце колотилось. Я потрогала царапину на щеке, что была не больше, чем порез от бумаги, однако обнаружила немного крови. Я громко выругалась, чтобы перестать чувствовать себя униженной и опасаясь, что там может быть банда горожанок из Короля Эдмунда, спрятавшаяся где-то, где я их не увижу, и готовая наброситься на меня, расцарапать мою кожу своими длинными искусственными ногтями и выдернуть волосы.
Отвалите, крикнула я. Коровы.
Затем я посмотрела вниз, чтобы найти то, что чуть не пронзило мне глаз. Полароидный снимок на ковре лицевой стороной вниз.
Что за черт?
Я нагнулась, подняла его.
Карточка была пустая.
Я увидела, как сквозь молочную платину проявляется слабый розовый цвет, настолько легкий, что я поднесла снимок к лицу, а затем держала его, покачивая в воздухе. Это должна была быть шутка? Среди кремовой глазури я могла различить гребень холма, или, может быть, шляпу, или какую-то фигуру в шляпе, но все равно было невозможно определить это точно. Обрадовавшись тому, что, похоже, никакой группы горожанок, ожидающих в тени, чтобы устроить мне засаду, не было, я стояла там, шаталась из-за джетлага, ждала, пока проявится фото, и гадала, что же это может быть.
О боже, сказала я.
Я выронила полароидный снимок на пол, издала визжащий звук, а мое лицо сморщилось так, что я почувствовала, как моя верхняя губа прижалась к деснам.
Это был член.
Самый настоящий «лось».
Я подняла его, чтобы рассмотреть поближе. Это был первый эрегированный пенис, который я когда-либо видела.
Большой палец придерживал его, а кулак сжимал его так, как дрессировщики животных держат за шею гусей или лебедей, чтобы те не хлопали крыльями. Снимок был сделан сверху, в спешке, брюки спущены до колен за забором, и за этим забором стояла я. Он не был таким пухлым или розовым, как у собак, и не таким висячим, как у коня (единственные два ориентира, которые у меня были): он был краснее и внушительнее, головка была в синяках и блестела, как лицо боксера после боя.
Это была самая уродливая вещь, на которую я когда-либо смотрела. Без сомнений. Вот только я не могла перестать смотреть на верхушку, покрытую крошечными белыми пятнышками, и мошонку, которая была гораздо менее волосатая, чем я представляла, она была покрыта лишь пучками волос, как старый плюшевый мишка Скиппер, с которым она все еще спала. Все, о чем я могла думать, так это о том, как Генри Пек держала один из них во рту. В своем рту. Это было комично. Я рухнула обратно на мешок с фасолью и продолжала держать фотографию поближе, пока не забыла, что то, на что я смотрю, было даже не пенисом, а скорее странным грибом, который можно найти на уличном рынке в Гонконге. Я закусила губу, рассматривая мягкую маленькую насечку наверху. Я так глубоко погрузилась в разглядывание «лося», что даже не услышала, как горожанка из школы Короля Эдмунда пробралась в логово и стало уже слишком поздно.
Мои плечи дернулись от шока, голова откинулась назад.
Что это тут у нас? спросила она.
6
Вместе Божественные были несокрушимы. Во время субботних экскурсий мы расхаживали по городу группами по пять или шесть человек, или, по крайней мере, парой, взявшись за руки, занимая всю ширину тротуара. Мы взмахивали волосами, лукаво комментируя прохожих горожан их макияж, дешевую одежду, которую они купили на рынке, их вес часто в тот момент, когда они отходили не слишком далеко и еще могли слышать нас. Мы терпеть не могли толстых людей. Кроме того, это были девяностые; горожане были с ног до головы одеты в дешевый деним, а мы, руководствуясь нашими собственными тенденциями, носили черные легинсы и большие кардиганы с ромбами, которые мы покупали в магазине на Кингз-роуд; или воровали у наших отцов рубашки в розовую полоску и джемперы с V‐образным вырезом. Зимой мы носили черные байкерские ботинки, а иногда и ковбойские сапоги, прежде чем летом перейти на лодочные туфли обувь, которую можно встретить на регате, их кожаные шнурки наматываются на пуговицы. У меня была новая пара пенни лоферов с засунутой под язычок гонконгской монетой в десять центов вместо пенса[10].
Божественные также были патологическими ворами. В частности, Дики Бальфур, родители которой владели роскошным домом в Корнуолле и давали ей изрядное ежемесячное пособие, всегда запихивала в карманы конфеты PicknMix [11] в Woolworths [12] или крала на рынке серьги-кольца. Ее отец был графом. Она могла купить все что угодно, но суть была не в этом. Менеджеры начали запрещать нам приходить или строго ограничивали количество Божественных, которые могут находиться в их магазине одновременно.
Остальные Божественные бродили по улице, встряхивая волосами, громко завывая и держась за руки. (Мы часто касались и щекотали друг друга за локти, переплетали пальцы наших рук, отдыхали у подножия статуи короля Эдмунда в центре рынка, сидя друг у друга между ног.)
Но стоило отделить нас от стаи и мы становились никем.
Ты уронила свой окурок, сказала девушка и кивнула в пол.
Я сдвинула полароидный снимок так, чтобы член оказался под моим бедром.
Если ты не собираешься докуривать, я его возьму, настаивала девушка из Короля Эдмунда.
Ее руки были скрещены, а большой палец цеплялся за ремешок ее тканевой сумки. Когда она наклонилась, чтобы взять сигарету, сумка метнулась ко мне, и я вздрогнула. Возможно, я даже подняла руку, чтобы прикрыть лицо. Бьюсь об заклад, ей это понравилось.
Она поднесла сигарету к моему носу.
Так ты будешь докуривать или что?
Верх сигареты был влажным от того, что лежал на мокром ковре. Какая мне разница, заберет ее девушка или нет, если у меня в общежитии была целая коробка сигарет, которую я обманом заставила купить в дьюти фри одного из пассажиров.
Она же мокрая, пробормотала я.
Девушка пожала плечами, оторвала влажный кончик, засунула в рот и зажгла оставшуюся половину окурка.
Ага, торжествующе воскликнула она.
Она стояла в нашем логове и курила, как Божественная. Собственно говоря, я ничего не могла с этим поделать. Я сидела на полароидном снимке. Я не собиралась показывать горожанкам такие вещи мы бы не пережили этого. Если я встану, чтобы уйти, она увидит фото. У меня не было выбора, кроме как сидеть и ждать, пока уйдет она. Без Скиппер и близняшек я чувствовала себя безногой и незащищенной. Я вспотела, спина стала влажной.
Король Эдмунд улыбалась себе под нос и курила, скрестив руки, прислонившись к стене и преграждая мне выход, что само по себе было похоже на акт агрессии. Ее школьный галстук был снят, а распущенные волосы, очень гладкие и светло-русые, почти доходили до ягодиц. Я совершенно забыла, во что она была одета, вероятно, в стандартную серо-белую униформу школы Короля Эдмунда, но я помню, что на ее ногах были туфли на высоких каблуках, которые явно отличались своей не-Божественностью.
Расслабься, я просто жду своего брата, объяснила она. Он здесь работает, хорошо?
Я догадалась, что ее брат, вероятно, был одним из тех, кого наняли в этот день, чтобы помочь вытащить наши пустые школьные чемоданы с Круга и сложить их под сценой в главном зале, где они оставались до конца семестра.
Ах, вот как. Я сглотнула, чувствуя, как фотография прилипает к моему бедру, а лицо начинает гореть. Ладно тогда, хорошо.
Я кивнула, как бы дав ей свое разрешение.
Она закатила глаза. Затем, осмотрев кончик сигареты, она прислонилась к стене. Она была немного пухленькой по сравнению с Божественными, хотя и не толстой. Лицо у нее было круглое, в нижнем углу губы было пятнышко, которое она, должно быть, ковыряла. У меня тоже бывали прыщи время от времени, но Скиппер настойчиво говорила мне не давить их. Король Эдмунд прижала язык к внутренней стороне щеки и рассеянно потерла пальцем одну из ранок, в то время как ее глаза скользили по украшениям нашего логова: колокольчикам и навесу, который мы сделали, чтобы не заливал дождь.
Славно, сказала она, глядя на амулет от сглаза, свисающий с ветки, и ткнула в него пальцем.
Спасибо.
Что случилось с твоим лицом?
Я уже и забыла о порезе от бумаги и снова приложила руку к щеке кожа была липкой. Мои щеки вспыхнули.
Веточка, я указала на изгородь. Я пыталась залезть.
Я смотрела, как она подносила сигарету к губам. Она издала хлопающий звук, когда глубоко вдохнула. Я курила постоянно, но никогда не делала это так профессионально, как эта девушка.
Ты в порядке? Она посмотрела на меня сверху вниз. Ты выглядишь так, будто тебя сейчас вырвет или что-то в этом роде.
Теперь я окончательно вспотела. Мое лицо онемело и стало покалывать, как будто из меня выкачали всю кровь. Однако я не двинулась с места. Сейчас я не из тех, кого легко смутить, но тогда мой порог был намного ниже. Я постоянно жаждала одобрения своих сверстников, даже тех, кто учился в школе Короля Эдмунда. От мысли о том, что она может как-то поймать меня с фотографией эрегированного пениса, мне стало буквально физически плохо.
Головокружение, я кивнула на сигарету, прежде чем вспомнила, что так и не успела закурить ее сама.
Она пожала плечами.
Значит, они просто разрешили тебе обкуриться в этом месте, что ли? спросила девушка, указывая на лежащую на полу банку с окурками.
Нет, призналась я, хотя это было что-то вроде серой зоны.
Курение на территории школы каралось наказанием или, в случае повторного нарушения, домашним арестом. Домашний арест был невыносимо скучным от двух до четырех недель полной изоляции, в течение которых нам не разрешали выходить за пределы школьной территории. Был обязательный тотальный контроль каждый час, от завтрака до выключения света, и с собой в бюстгальтере нужно было носить табель, в котором сотрудники делали отметки. Но правда заключалась в том, что обширная территория, охватывающая весь город, включая несколько полей для лакросса и фруктовый сад, не позволяла законно утвердить правило. Вдобавок к этому средний обхват талии наших домовладелиц, многие из которых были близки к ожирению, исключал возможность того, что кто-то из них окажется в нашем логове, даже если и попытается. К примеру, мисс Грейвз, моя домовладелица из Бробдингнега, последние пять лет редко покидала свое кресло в «яйце». Обычно она делегировала те пастырские заботы, что требуют физической активности, одной из своих заместительниц. Но ими были женщины, которые сменялись каждый год или два[13] их выдержка была лишь вопросом времени. Они всегда оказывались худощавыми, нервными девицами лет двадцати-тридцати, не обладающими должным авторитетом. Мы с легкостью обводили их вокруг пальца.
У преподавательского состава дела обстояли не лучше. Я могу только догадываться, сколько денег, должно быть, получали эти женщины за работу в нашей школе. Их никогда не воспринимали всерьез и издевались. Они, вероятно, полагали, что продали свои души дьяволу, когда ушли из государственных учреждений, но то, что они получали в итоге, было намного хуже; это были Божественные. Если они слегка поправлялись, мы поздравляли их с беременностью. Мы спрашивали старых служанок, как зовут их парней. Мы забрызгивали их спины чернилами. Когда учитель просил нас прочитать что-то вслух или выполнить какое-то задание, мы стонали, ленились и разговаривали смешными голосами, а иногда, например в случае со сценой из «Кукольного дома», где Нора говорит: «Я почищу свою муфту», мы откровенно смеялись им в лицо.
Поскольку мы знали, что плата за обучение была ошеломляющей, мы относились к сотрудникам именно так. Как к персоналу. Они будто были у нас в рабстве. Когда нам надоедали уроки, мы поднимали крышки парт и разговаривали. Заслужить наше уважение могли только те учителя, которые были чрезмерно эксцентричны. Учительница истории, например, завивала волосы в два бараньих рога по обе стороны головы, и, когда мы проходили Версальский договор, она читала о каждом монархе начиная с 1066 года, пока мы не замолкали. Наш учитель математики, мистер Чемберс, один из немногих сотрудников-мужчин, отказался учить наши имена и просто назвал нас всех Эгги. Отчаянная тактика, в конце концов бесполезная, но, по крайней мере, они пытались.