Комплекс прошлого - Васина Софья 5 стр.


Я удивляюсь, как многих из нас не исключили. Мы пили, курили, вылезали ночью через окна спален. Все, кроме Джерри Лейк, которая, боясь высоты, отказывалась даже подниматься по спортивному канату. Во время школьного похода, когда нам нужно было карабкаться по грязной полосе препятствий под дождем, якобы закаляя характер, Джерри бросила один взгляд на стену для спуска по веревке и сразу же направилась обратно в автобус.

Я не представляю, почему некоторые из самых талантливых учителей оставались там так долго. Если они надеялись, что в частной школе их будут ждать лучшие ученики, то они ошибались. Я всегда понимала, что наша школа не отличалась высоким уровнем образования, большинство Божественных не были талантливыми или хотя бы способными. Мы точно не Wycombe Abbey, не Cheltenham Ladies и не Downe House[14]. Наш вступительный экзамен был смехотворным. Некоторые девочки моего курса, например Скиппер, планировали в следующем году сдать только один экзамен на уровень А, что-то простое, например драматургию или кулинарию. Школа всегда гордилась тем, что выпускала хорошо воспитанных и разносторонних личностей, эдакая прославленная школа истинных леди, если угодно. Для будущих жен политиков, руководителей и председателей.

Девушка из Короля Эдмунда продолжила допрос.

 Значит, ты можешь курить, но не можешь смотреть телик?

 Нет. Да,  сказала я с подозрением. Это был мой первый настоящий разговор с кем-то из Короля Эдмунда, если не считать оскорблений, которые они выплескивали на нас из-за стен школы. Почему, подумала я, она так заинтересовалась нашими правилами? Чего она хотела?

 И никаких, типа, компьютеров, или игровых приставок, или видеоигр, или чего-нибудь еще?  продолжала она.

 Нет.

 Это тупо.  Девушка из Короля Эдмунда уставилась на то, что осталось от ее сигареты.

Я пожала плечами.

Отсутствие современных технологий в школе Святого Джона еще один неизменный показатель Божественности. В одном из классов у нас был ряд древних текстовых процессоров, на которых мы учились печатать, потому как это считалось важным навыком для молодых девушек, однако все сочинения мы писали перьевыми ручками. У нас был ограниченный доступ к единственному телефону с монетоприемником, установленному в будке посреди коридора за пределами нашей комнаты отдыха,  в наименее уединенном из всех мест. Кроме того, он был открыт только в течение нескольких вечерних часов, чтобы мы не тратили время на разговоры с мальчиками. Мобильных телефонов не было вообще, хотя какое-то время мы носили с собой черные пейджеры и прикрепляли их к твидовым юбкам, как врачи отделения неотложной помощи. Сначала Толстая Фрэн не понимала, что это такое, но когда узнала, немедленно положила этому конец. У нас не было доступа в чаты. Нам не был доступен ни Facebook с его лайками и дизлайками, ни Google, ни Википедия, ни Instagram, ни Twitter, ни Snapchat, ни Gmail. Тотальное радиомолчание. Телевидение было разрешено по выходным в строго охраняемых частях, мисс Грейвз выдергивала вилки из розеток по истечении отведенного времени, часто в самой середине программы, размахивая кабелями в руке, как дубинкой. Программы, которые нам разрешалось смотреть, были бессмысленной чушью Blossom, Jerry Springer, Gladiators, Ricki Lake[15].

 Значит, ты, по сути, в тюрьме,  размышляла Kороль Эдмунд.

Она в последний раз затянулась сигаретой, затем потушила ее о забор и швырнула окурок в банку у моих ног. Он зашипел, ударившись о влажное дно.

 Хотя,  передумала она,  мой двоюродный брат Стив сидит, и у него в камере есть телик.

Я ей не поверила. Я промокнула рукавом свою вспотевшую верхнюю губу, когда она отвернулась.

 Почему?

 Чтобы смотреть Corrie[16],  сказала она и приоткрыла глаза от своей шутки, которую сочла уморительной. Ее ресницы были такими же бледными, как и волосы, почти невидимыми, отчего глаза казались слезящимися и не очерченными.

 Я имела в виду, за что он в тюрьме?

 То да се.

 Ладно. Не важно,  сказала я, пытаясь вести себя так, будто мне все равно, хотя я раньше никогда не встречала родственников заключенных.

 Но вы, наверное, питаетесь лучше,  размышляла она.

Я приподняла бровь. Божественные выживали за счет фруктового мармелада, мягкого сыра, лапши быстрого приготовления и другой мусорной еды с высоким содержанием соли и сахара. Чудо, что мы все еще не развалились от такого питания. Печальным исключением стала моя соседка по общежитию в том семестре, Джерри Лейк, которая из-за спортивных требований и жесткого графика тренировок ела как не в себя, причем не только в школе. Три раза в неделю бежевый «Форд Эскорт» ненадолго останавливался на Круге, после чего Джерри запрыгивала на заднее сиденье, и мужчина средних лет в красной кепке, возможно, тренер или какой-то менеджер, увозил ее в кафе рядом с катком. Судя по количеству времени, которое она уделяла на сборы: одежду и макияж,  мы все предположили, что Джерри была влюблена в этого водителя, мужчину, настолько взрослого, что он мог бы быть ее отцом и вряд ли был ее парнем. Тот же самый человек доставлял ее обратно на территорию школы через четыре часа, к ужину. После чего ей разрешалось без очереди наполнить поднос и посмеяться над тарелками, в которых были и vol-au-vent с курицей, сыр, крекеры, шоколадный пудинг с пенкой на заварном креме толщиной с тектоническую плиту. Поварихи, чувствуя, что она была скорее одной из них, чем Божественной, обычно оставляли для Джерри лучшие кусочки.[17]

 Ну и что ты тогда делаешь?  Девушка из Короля Эдмунда указала пальцем в направлении пансиона через дорогу.  В выходные или типа того?

Я повернула голову, чувствуя, как рубашка медленно отрывается от спины, липкая от пота. Я была уверена, что каким-то образом она обнаружит фотографию или, что еще хуже, что кто-то из моих сверстников поймает меня здесь одну, когда я разговариваю с кем-то из школы Короля Эдмунда. Мои ноги начали неметь. Но я все равно не вставала. Когда она собиралась уходить?

 Разве твой брат не ждет тебя?  многозначительно спросила я.

 Не-а.  Она пожала плечами.  Ну продолжай, чем ты занимаешься?

Я подумала, что это идиотский вопрос. Чем на самом деле занимались люди нашего возраста? Мы делали музыкальные сборники друг для друга и обменивались одеждой. Мы осматривали наши не впечатляющие тела в узкой полоске зеркала над ручкой каждой двери общежития; стоя на наших столах, искривляя шеи, прижимались лицом к пятнистому стеклу, чтобы исследовать поближе черные точки, маслянистые, как смоляные ямы, поры. Мы, конечно, курили, протыкали друг другу уши иглой и пробкой, говорили о «лосях», мечтали о переходе на Другую сторону, насмехались над другими девушками, которых мы знали, в том числе и над бывшими Божественными, которые по той или иной причине ушли, а теперь посещали дневные школы, где, как мы представляли, был целый арсенал парней. Умелые писатели, мы часами составляли общие послания на десять, пятнадцать, двадцать страниц нашим друзьям по переписке, передавая их из общежития в общежитие, как религиозный свиток. Эти письма были перекличкой тех, кто потерял девственность или вот-вот должен был это сделать.

 На самом деле, не очень многим,  сказала я Королю Эдмунду.

 Дерьмо.  Девушка поправила ремень своей сумки, как будто она наконец решила уйти.  Неудивительно.

 Неудивительно что?

Будучи ученицами школы для девочек, мы знали, что горожане обвиняют нас в том, что мы не спим по ночам.

Девушка из Короля Эдмунда пристально смотрела на меня, скрестив руки, и по-прежнему касалась большим пальцем пятна на губе. Я неосознанно нажимала пальцем на угол полароидного снимка, вонзая его в кожу. В этот момент мы услышали голос из сарая технического обслуживания, чириканье автомобильного гудка, а затем шаги.

 Лорен,  крикнул кто-то.

 Да, что?

Мужчина протиснулся сквозь ветви. Он был одет в синий комбинезон наших ремонтников, наполовину снятый. Как у кинозвезд, которыми в том году были оклеены стены нашего общежития Брэда, Лео и Джонни,  его волосы, как занавески, падали на обе стороны, разделенные посередине пробором.

 Поторопись, твою мать,  сказал он и остановился как вкопанный.

Он осмотрел меня с ног до головы мешковатую мужскую рубашку, снятую с отца, в которую я была одета, туфли, которые мать заставляла меня полировать,  и его челюсть напряглась. Я неловко села на мешочке с фасолью, обняв колени.

 Лорен, пошевеливайся,  приказал он.

Потом он ушел.

Лорен закатила глаза. Она перекинула сумку через плечо, ее белые волосы струились по спине.

 Это мой брат Стюарт. Увидимся как тебя зовут?

 Джо.

Горожанка снова закатила глаза.

 Серьезно, как твое настоящее имя?

Привычка использовать мужские имена была одной из особенностей Божественных, о которой этим летом широко сообщалось в прессе. Таблоиды, в частности, посвятили целую страницу теме наших прозвищ, подчеркнув тот факт, что за три года, проведенные Джерри в нашей школе, она ни разу не получила и не дала себе прозвища, указывая, как они говорили, на остракизм. По правде говоря, у Джерри и так было мальчишеское имя, она была всего в одной букве от мужского Гэри. В отличие, скажем, от моей матери, чьи Божественные друзья до сих пор ласково называют ее Род, Джерри [18][19]недолго поддерживала правила этой игры. Но это было для нее типично.

Девушка из Короля Эдмунда нетерпеливо щелкнула языком.

 Жозефина,  призналась я.

 Тогда увидимся, Жозефина. Я Лорен.

«Лоуренс,  подумала я.  Ларри. Лен».

Она отсалютовала мне пальцем. Я не смогла решить, иронизировала она или нет. К тому времени во рту уже так пересохло, что я чувствовала каждый его уголок, а мои ноги, передавленные от сидения на мешке с фасолью, были согнуты в детской позе коленями к носу.

 Спасибо за сигарету. Я отплачу тебе.

 Все в порядке,  сказала я ей. Это была всего одна сигарета.  Не беспокойся об этом.

 Я не крыса.

В ее голосе послышалась резкость, которая заставила меня отказаться от того, что я собиралась сказать дальше.

 Ты спишь там, да?  она указала на церковь Святой Гертруды.

Я кивнула.

 Лорен,  гаркнул ее брат.  Шевелись!

 Что ж, тогда я знаю, где тебя найти, не так ли? Я не забуду.

Когда она пробиралась сквозь кусты, ее засыпало цветами, и я застонала, без сил плюхнувшись обратно на влажный мешок с фасолью.

 Кстати, Жозефина.  Ее голова просунулась в дыру.  Отстойная фотка.

7

Тварь

Я не могу выбросить это из головы.

В первую ночь в коттедже я ворочаюсь, представляя лицо женщины в красной «Мазде», ее губы, искривленные в оскале, будто предупреждали о скором плевке мне в лицо. Я пытаюсь вспомнить. Чтобы понять, каким я тогда была человеком. Почему они нас так ненавидели. В чем мы были виноваты.

Но утром Юрген стоит у подножия кровати и держит поднос с завтраком. Он обещает больше никогда не произносить это слово. Божественная.

 Hand aufs Herz,  говорит он.

Положа руку на сердце.

Юрген выглядит таким серьезным, стоя там с распущенными, как у бойскаута, волосами, и в уголках моих губ мелькает улыбка. Я накрываюсь пуховым одеялом с головой, чтобы он не заметил моего смеха. Он ставит поднос на кровать. Просовывает руку под одеяло, прощупывая почву, а затем залезает сам. Кофе остывает, яйца остаются несъеденными.

В тот же день мы покупаем удочку в магазине на пирсе, и я наблюдаю, как мой муж легко перебрасывает ее через плечо, как лассо. Из него получился бы хороший ковбой: щетина на его подбородке, джинсовые рубашки, которые он любит носить, обветренные руки, привычка смотреть вдаль, когда он думает о своей работе. Когда Юрген ловит скумбрию с первой попытки, группа туристов на причале разражается аплодисментами. Он отцепляет рыбу от лески, и скумбрия беспомощно прыгает по бетону, широко раскрыв глаза и дергаясь. Я думала, что он выбросит ее туда, откуда выловил, но Юрген, деревенский мальчик, не задумываясь, снимает сапог и с силой ударяет им один, второй раз, забрызгивая бетон красными каплями. Я задыхаюсь от ужаса.

 Ужин,  объявляет Юрген, и его удочка снова взлетает над водой.

Позже, в крохотной кухне коттеджа, я стою рядом с раковиной, где Юрген чистит свой улов. Я смотрю на застывшие глаза, на изумрудные чешуйки, похожие на блестки, на разрезанные животы, на кровь, которая сочится из-под жабр. Юрген мычит себе под нос. Он режет лимон, затем накрывает на стол. Я смотрю и смотрю. Тварь.

На протяжении всего отпуска Юрген заметно избегает любых упоминаний о моем подростковом возрасте или о женщине в красной машине, оскорбившей меня. Во время наших дневных прогулок мимо деревенской школы он отводит глаза и смотрит на море так пристально, что мне приходится сдерживать хихиканье при виде его торжественного лица. Наконец, в наше последнее утро, он делает последний снимок нас двоих, стоящих перед загородным домом: наши головы прижаты друг к другу, его рука протянута. А после мы с грустью оставляем ключи на кухонном столе и закрываем за собой дверь. Я смотрю в зеркало заднего вида и вижу, как коттедж ускользает из поля зрения, отчего мой желудок болезненно скручивается. Тварь. Я хочу нажать на тормоза, состариться с Юргеном в этой глухой рыбацкой деревне. Остаться здесь. Недосягаемыми, неизвестными, скрытыми от этого мира.

 О чем задумалась?  спрашивает Юрген, касаясь моей щеки.

Я вздрагиваю, машина отклоняется в сторону.

 Ни о чем,  говорю я, не сводя глаз с дороги.  Ни о чем.


Через неделю после нашего медового месяца я стою на чердаке в коттедже моей матери в Суррее, перебирая коробки, которые не поместятся в нашей лондонской квартире. Снаружи Юрген помогает Род раскапывать огород. Из низкого окна с фронтоном я вижу рельеф мышц на его спине, когда он вонзает лопату в липкий ком земли и легко переворачивает его как по маслу. Моя мать, смущенная атлетичностью Юргена, вспоминает старые привычки отбрасывает вбок волосы, хихикает. Насколько я знаю, у нее никого не было с тех пор, как девять лет назад умер мой отец. Она идет по клумбе, указывая на что-то Юргену граблями. Подхваченная ветром, улетает баночка йогурта, мать порывается за ней и ловит ее, как игрок в лакросс. Я утыкаюсь в шкафчик и достаю документы. Род, с ее более радужным взглядом на те времена, когда она была божественной Божественной, хранит пачки моих писем, тайно извлеченных из кухонного мусорного ведра, оказавшихся там во время уборки после окончания университета. Я бросаю их на пол и сажусь в окружении вещей, напоминающих мне школьные дни: писем, отчетов и фотографий за год, папки с вырезками, в которой заголовок первой страницы пожелтевшей газеты кричит: НОЧЬ УЖАСА.

Между страниц моей старой Библии проскальзывает письмо.

Моей дорогой, моей возлюбленной: детка, я схожу с ума от тоски по тебе, люблю тебя на веки вечные. Я в шоке от пылкости письма. Девушка, лица которой я даже не могу вспомнить. Высушенные цветы, приклеенные к бумаге, картинки с сердечками и поцелуями, оставленными помадой.

Я смотрю на незнакомую фотографию, на которой я обнимаю двух девочек из моего пансиона. На мне мужской кардиган, черные легинсы и бордовые лоферы с монеткой под язычком. На моей шее кожаное колье с синим скарабеем. Мои волосы падают на половину лица. Я выгляжу сознательно мрачной: Божественные никогда не улыбались на фото. Поднимая фотографию к окну, я присматриваюсь к обувному дереву на заднем плане, замечаю теннисные корты и увитую плющом церковь Святой Гертруды на фоне. Затем я впервые вижу там, в заштрихованном окне нашего старого общежития, очертания головы Джерри Лейк. Ее курносый нос, выступающий подбородок, обвиняющий взгляд. Одной рукой она упирается в бедро, другой показывает мне средний палец.

Назад Дальше