Сотрудник редакции, дружелюбно улыбаясь, встал, протянул руку.
Запомнилось ещё тогда ваше редкое затейливое имя Валерьян А вот моё попроще Е вгений.
Валерьян принялся рассказывать про их с Михаилом торговлю газетой, про его болезнь.
У Евгения отвисла челюсть.
У Миши инфаркт?! А мы-то для него, как всегда, номера отложили
Вчера навещал в больнице еле живой, с трудом говорит.
Евгений закусал губы, скрестил на груди руки.
Ну и обрадовал же ты нас, Валерьян
Михаил поправится, а пока я вместо него приехал. Давайте мне газету, как раньше давали ему. Я теперь буду её у себя в городе продавать.
Это было бы замечательно. У нас ведь кроме Михаила других распространителей в ваших краях нет, оживившийся Евгений поднял на Валерьяна обрадованное лицо. «Союзпечать» хорошо, но нужно разговаривать с людьми, с народом Агитаторы нужны, чёрт возьми!
С продажами я справлюсь. Я ведь Михаилу с осени с газетами помогал, заверил Валерьян, но затем осёкся. А вот с людьми разговаривать Не больно у меня это выходит.
Агитацию вести дело наживное, подбодрил Евгений. Самое время её разворачивать. Реформы будто ледяной душ. Трезветь народ начать должен.
Медленно он трезвеет, посетовал Валерьян. Из-за цен, конечно, ругаются все. Но чтобы против Ельцина ополчаться Не замечаю такого пока.
А надо людям почаще напоминать, как Ельцин на рельсы лечь обещал, если из-за свободных цен народ нищать начнёт.
Авось быстрее дозревать станут, ехидно улыбнулся Евгений. Н арод-то наш откровенных обманщиков не любит.
Я пробую разговаривать, пытаюсь. Сам в рабочем общежитии живу. Но вот что в глаза бросается Валерьян провёл ладонью по темени, заговорил в разочарованном недоумении. Раньше учили, что рабочие самый сознательный и передовой класс. Что они авангард общества
Учили, поморщившись, словно от кислого, признал Евгений.
А я вот пока никакой классовой сознательности в них не вижу. Советская власть на глазах разваливается, красный флаг с Кремля спустили, а им плевать. Уверены, что и при капитализме пристроятся. А некоторые мне прямо в лоб говорят: мол, зачем тебе эта политика, газеты иди вон в ларьке торгуй, денег заработаешь.
В ларьке Евгений, мотнув головой, чертыхнулся. Да эту свободу частной торговли, будто кость оголодавшим собакам кинули. Торгуйте, мол, спекулируйте, пока мы страну к рукам прибираем! И ведь
Дверь в кабинет распахнулась. Стремительный в движениях, высокорослый, широкий в плечах человек энергично переступил порог.
Александр Андреевич! узнавая Проханова, воскликнул Валерьян.
Главный редактор перевёл на него сосредоточенный взгляд.
Вы, молодой человек
Был здесь с вами в августе. Когда оборону держали.
Проханов с сердцем пожал ему руку.
Помню, он задумался, сдвинул густые брови. Вы же не москвич. Откуда-то специально тогда приехали, издалека
Из Кузнецова.
И как теперь Кузнецов?
По-всякому Валерьян взглянул на Проханова и будто камень из-за пазухи выбросил. И не Кузнецов он теперь. Ему дореволюционное название вернули Ростиславль.
А ведь точно, подхватил Евгений. В теленовостях мелькало. Да и Михаил, распространитель наш тамошний, говорил.
Горсовет постановление вынес. Ещё в прошлом году, пояснил Валерьян.
Проханов импульсивно встряхнул тёмной шевелюрой.
К святому руки грязные тянут Русскую историю себе на службу поставить хотят.
Одобряет Проханов переименование или нет, Валерьян не понял. Собравшись с мыслями, он спросил:
Александр Андреевич, я всю осень Михаилу газету в городе нашем распространять помогал. Говорил с людьми, пытался разъяснять, что к чему. Но делать-то, конкретно, что сейчас надо? Как реформаторов остановить?
Проханов, как чувствуя, сколь весом для Валерьяна его ответ, произнёс:
На девятое февраля в Москве большой митинг назначен, народное шествие. Против экономического курса. Против либерализации цен. Надо выводить на улицы народ. Давить голодной улицей и на ельцинское правительство, и на советы. Вот что конкретно сейчас следует делать.
Шествие? сразу воспрянул Валерьян.
Да. К Белому дому, через всю Москву. Анпилов организует из Моссовета. Депутат-коммунист.
Проханов в возбуждении заходил по кабинету, готовый убеждать всякого, согласного его слушать:
Народ нужно раскачивать! Народ! Кроме как на него, опереться сегодня более не на кого. Союзный съезд разбежался. В правительстве сплошь враги. Все эти планы реформ Ельцину американские советники пишут. Российские советы в массе своей тоже за Ельцина. Беловежский сговор овациями встретили! Погибели родной страны рукоплескали, безумцы! Его надо скликать советский, русский народ. Бить, как в старину, в вечевой колокол. Поднимется народ Минин с Пожарским найдутся.
Евгений деловито зашарил по разложенным на столе бумагам, развернул и протянул Валерьяну газетный номер:
Да-да, шествие по Москве, подключился он. Вот здесь мы объявление поместили. Очень нужно, чтобы у вас в городе о шествии узнали заранее. Девятое число это воскресенье, через две недели. Если можете, помогите распространить. Пусть как можно больше народу приезжает в Москву. Нужна массовость
Вдохновлённый напутствиями, с сумкой, полной газет, Валерьян полчаса спустя пружинистым шагом шёл к метро, рассчитывая поспеть к послеобеденной электричке. Резь от перекинутой через плечо сумочной лямки он ощущал даже сквозь одежду, однако, подсовывая под лямку пальцы, шага не сбавлял.
VI
Вечером в общежитии, поднимаясь с привезёнными из Москвы газетами на свой этаж, Валерьян неожиданно столкнулся с матерью.
Мама?! опуская к ногам ношу, удивлённо воскликнул он.
Первое время после его ухода из дома она приходила к нему постоянно, умоляя вернуться. Ожесточённое упорство сына, не желавшего примиряться с отцом, глубоко её ранило. После каждого их нового, невыносимо тягостного разговора она уходила с катящимися по щекам слезами, а Валерьян, оставшись один, подолгу неподвижно смотрел через окно на редеющие древесные кроны, на выдуваемые из них ветром листья, ощущая, как и внутри него всё холодеет.
Сложно переплетались в нём чувства к матери: любовь, сострадание, жалость, вина
Лерик! завидев сына, просияла спускавшаяся по лестнице ему навстречу мать. Наконец-то!
Она обняла Валерьяна.
А я пришла: стучу-стучу, а дверь заперта, никто не открывает, рассказывала Валентина. Потом тётка какая-то проходила по коридору, сказала, будто ты с раннего утра куда-то ушёл.
Корнеиха, наверное, предположил Валерьян. На трамвайной остановке её повстречал.
Не сговариваясь, они поднялись на этаж, вошли в его комнату. Та была пуста Лутовинов не вернулся ещё со смены.
Так где ты был-то? стала допытываться Валентина, пристально глядя на его объёмистую сумку. Чего это ты принёс?
Валерьян интуитивно угадывал, что рассказывать ей о поездке в Москву не стоит. Она только пуще изойдётся тревогой.
А, соседу просили передать, кивнул он на пустую кровать Лутовинова. Вещи кое-какие.
Валентина почуяла, что он не говорит правды.
Всё скрытничаешь, скрытничаешь упрекнула она.
Мать села рядом с ним на кровать.
Живёшь-то хоть как? Дикий прямо стал. Сам даже не зайдёшь.
Мама, ну ты же знаешь нетерпеливо прервал Валерьян. Д нём ты работаешь. Вечером он дома почти всегда.
Что ж теперь, вообще про мать позабыть?
Я сам работал. Плюс экзамены сдавал. Вот толькотолько сессия закончилась.
Хорошо закрыл?
Нормально. Стипендия будет.
Слава богу, у Валентины вырвался вдруг грудной стон. Жизнь-то прямо кувырком пошла! Цены сумасшедшие Денег ни на что не хватает У меня сердце кровью обливается, как подумаю, каково тебе здесь одному!
Валерьян помолчал, понимая, что не стоит искусственно бодриться.
А вам каково?
Кое-как держимся. Я как вернусь из магазина, так валерьянку пью. Хорошо ещё в прошлом году почти всё успели со сберкнижки снять. Помнишь, когда ещё Павлов этот, путчист, денежный обмен затеял? А у других прямо прахом всё на глазах идёт. В нищих превращаются.
Голос матери звучал расстроенно и растерянно, как будто она сама не могла до конца поверить в необратимость происходящего. Содрогаясь от собственных слов, она продолжала:
Никитины-то знаешь, как погорели? Юлю видела на днях так словно не в себе, ходит как привидение. У них, оказывается, четыре с лишним тысячи на сберкнижке было отложено. И вот на тебе даже не снять! Счета-то все с прошлого года по-прежнему заморожены. Представь, какой это кошмар: горят твои же собственные деньги. Буквально, считай, горят, а ты и сделать ничего не можешь! Дмитрия-то её от расстройства сердечный приступ прямо на работе хватил. На «скорой», говорит, увезли.
Дмитрия Борисовича? удивился Валерьян. Он же крепкий всегда был.
Так и я о том. Не болел никогда ничем, на водку не налегал. А тут бах приступ. Вот жизнь пошла! Людей прямо до гроба доводит.
Надолго мысль Валерьяна на покладистом, склонном поддакивать во всём жене работнике горкомзема Никитине не задержалась.
У меня тоже товарищ в больницу недавно слёг. С инфарктом, сумрачно поведал он.
У тебя? Валентина, опешив, воззрилась на сына. А сколько ж ему лет?
Лет ему прилично. Но мы товарищи. Близкие, кратко пояснил Валерьян. И не из-за денег сердце у него болело.
Мать глядела на него настороженно и пытливо:
Ой, Лерик, что за жизнь у тебя н е пойму
Валерьян встал, вышел на кухню, вскипятил чайник.
Давай лучше чаю попьём, предложил он.
Чай был пустым, без сахара. Валерьян, стеснённый в средствах, забросил покупать сладости.
Так расскажи, как ты всё-таки живёшь? мать повернула разговор к прежнему. Правда: как о тебе подумаю, так прямо дрожь пробирает. Ведь что зарплата твоя, что стипендия это ж теперь совсем гроши.
Гроши, признал Валерьян. Но у нас столовая хорошая есть при заводе. В ней всё по-прежнему дёшево. В неё со всех цехов толпами отъедаться ходят.
Валентина печально вздохнула, отодвинула от себя чашку.
Ну, а дальше как быть думаешь?
Сложно сейчас что-то определённое думать. Сама же видишь, сказал Валерьян, я на четвёртом курсе. Окончу решу.
Сынок, просительно обратилась мать. Ты зря на отца зло держишь. Он не враг тебе. Он всё равно, несмотря ни на что, очень за тебя переживает.
Валерьян нахохлился, насупил брови.
То, что с ценами твориться начало, его тоже очень расстраивает, поверь. Не такого он ждал, как могла, пыталась смягчить его Валентина.
Ну пусть тогда Ельцину в Кремль напишет, уголки губ Валерьяна чуть вздёрнулись в язвительной улыбке. Или направит через депутата этого своего Винера запрос.
Ты злишься. Злость копишь
Просто говорю, что думаю. За бешеные цены демократов благодарите. И за приступ у Никитина тоже их. Это они нам такую жизнь устроили
Ну пожалуйста взмолилась Валентина. Не трогай ты эту политику! Я не про неё пришла говорить.
А что не трогай-то! начал закипать Валерьян. Буду трогать! Душу ты мне своими разговорами расковыряла опять.
Лерик
Вот они демократические реформы! Вот она жизнь при рынке! Денег нет твои заботы. Хоть подыхай! И ничего не поделаешь. Это капитализм. Или отец тебе как-то по-другому всё преподносит?
Валентина вдруг опустила голову, зажмурилась, утопила в ладонях лицо.
Да что ж ты, а!.. Да кто ж вам мозги-то всем поперепутал?! Ведь жили же мы раньше по-людски. Была семья как семья!
Валерьян сник, утихомиренный её рыданиями, точно ушатом воды.
Мама
На меня-то хоть не злись. На свою мать, всхлипывала Валентина. Я-то тебе какое зло причинила?
Валерьян корил себя за вспышку, но слова утешения не шли на одеревеневший язык.
С жалобами и причитаниями Валентина принялась снова уговаривать его вернуться домой. Она то жалела его за житейскую неустроенность и бедность, то упрекала в бессердечии, то упрашивала пожить дома хотя бы временно, «до снижения цен». Последним аргументом мать давила сильнее всего, оттого Валерьян, утомившись отнекиваться, опять вспылил:
Вернуться?! Сейчас? Хочешь, чтобы я, как побитый щенок назад приполз? За кого меня принимаешь?!
Валентина отшатнулась, испуганная резкостью и вместе с тем грубоватой правдивостью его слов.
Лерик пролепетала она, моргая слезящимися несчастными глазами. Ну какой же ты, а
Вернувшись с автобусной остановки, до которой проводил мать, Валерьян долго не мог найти себе места. Слонялся взад-вперёд по коридору, сварил на кухне пшённой каши, но так и не сел есть.
Множество мыслей клубилось в его мозгу. Сильные, противоречивые чувства распирали, не позволяя успокоиться.
Ах ты выдыхал он, сцепляя за затылком ладони.
Желая прогнать мучительные думы, он принялся распаковывать привезённые газеты. Просматривая свежий номер, присел в изголовье кровати, задвинул в угол подушку.
Под ней обнаружился белый конверт. Недоумевая, Валерьян взял его в руки. В конверте были деньги: несколько зеленоватых сторублёвых купюр, красные десятирублёвки, синие «пятёрки». К деньгам была приложена записка от матери: «Сынок, не отказывайся. Умоляю!»
Валерьян с полминуты туповато глядел на клочок бумаги, на деньги, даже не пытаясь их считать.
Затем швырнул и конверт, и деньги на тумбочку, бухнулся ничком на кровать.
Мама-мама
VII
Частная торговля забурлила и в Ростиславле. Барахолки возникали в каждом микрорайоне, иногда в совершенно неподходящих для занятия коммерцией местах.
Беговые дорожки городского стадиона заставили палатками и грузовыми контейнерами, в которых продавали одежду, домашнюю утварь, шапки, сапоги. Самые неимущие торговцы, спеша закрепить за собой место, сколачивали из досок навесы, иногда ютясь по трое-четверо под одним. Хоронясь за спинами покупателей, к прилавкам подлезали вороватые цыганята. На свободных пятачках суетились напёрсточники, двигали по подостланным картонкам пиалы, сыпали солёными шутками, громко зазывая в денежную игру.
Возле автобусных и троллейбусных остановок тоже образовывались толкучки. Товары раскладывали на деревянных ящиках и поддонах, укутанные в тулупы торговцы сидели тут же, в стужу, в снег. Вокруг торгующих сладостями крутились дети. Иногда какой-нибудь мальчишка проворно хватал шоколадку и пускался с ней наутёк. Вслед ему неслись злобные ругательства, крик.
С утра и до позднего вечера на всяком из этих гомонливых торжищ продавали, спекулировали, попрошайничали, крали
Только жизнь, несмотря на множащиеся продуктовые и вещевые рынки, сытнее не становилась. Цены повсюду лезли и лезли вверх.
К началу февраля, спустя месяц после снятия ограничений по взиманию платы, за мясо в магазинах требовали по семьдесят пять рублей, за килограмм варёной колбасы под пятьдесят. Стоимость яиц достигла восемнадцати рублей за десяток, буханка белого хлеба подорожала до четырёх с полтиной. Мясо, колбасу, картофель, крупы покупали мизерными порциями, прося продавцов отвешивать их не более чем по триста триста пятьдесят грамм.
Возле гастрономов начинали собираться волнующиеся скопища. Образовывались они стихийно, стоило кому-нибудь, голосистому и напористому, начать на всю улицу костерить ценовую реформу и хапуг-торгашей. Ораторами чаще оказывались женщины, не сумевшие перед этим ничем разжиться на скудные рубли. Их сразу обступали, им поддакивали с горячим участием, им хлопали.
Такие митинги бывали скоротечны. Люди разбредались, как только крикун-заводила, прооравшись, утихал. Но через короткое время скопища образовывались вновь: у гастрономов, перед центральным универмагом. Заражаясь настроениями заводил, толпы то впадали в отчаяние, то распалялись гневом.