Когда парни в очередной раз заржали, как стадо жеребцов, рука соскочила, и на плинтусе засияла трещина. Я чертыхнулся, как заправский строитель, и отравился лопнувшим терпением.
Может, хоть немного поработаете ради приличия? Огрызнулся я. Проект для МакМилланов должен быть сдан ещё на прошлой неделе. И пусть остались лишь незначительные доработки, я не собирался оттягивать с его сдачей лишнюю неделю и не хотел в очередной раз задерживаться дольше положенного здесь, среди пыли и извести, когда Крис так надеялся на меня.
В пять я уже должен быть дома. Забирать Полин и Криса с охапкой шоколадных кексов и направляться к Элизабет. На часах уже два, а план на сегодня далёк от завершения.
Парни притихли и оглянулись на сварливого начальника, который битый час в одиночку возился с долбаным плинтусом и слепой яростью. У Адама и Барни хотя бы хватило совести, чтобы стыдливо отвести глаза. Лукас тут же поставил банку газировки на стопку досок и направился на подмогу. Но Зак и его собачонка Кевин, которые были не разлей вода, так и остались стоять, бросая самодовольные ухмылки в мою сторону.
У нас законный перерыв на обед. Возразил Зак, приканчивая последний кусок пиццы, которую курьер притащил час назад.
Я встретил его испытывающий взгляд и поднялся с колен, предоставляя парням заниматься своей работой. Пока я займусь своей.
И он закончился тридцать минут назад. Напомнил я Заку.
Мы никуда не торопимся. Пожал плечами этот мелкий засранец, испытывая моё терпение.
Ошибаешься, Таннер. Мы должны были закончить ещё на прошлой неделе. И сегодня я не собираюсь торчать здесь дольше положенного только потому, что ты не успел похвалиться своими заслугами.
Раньше я не позволял себе вольности разговаривать с ним в таком тоне, поэтому в комнате повисла напряжённая тишина. Мне было плевать, что думают обо мне эти ребятки. Я должен быть дома через три часа, нравится им это или нет. И если ради этого придётся сбить спесь и стереть ухмылочки с их прокуренных лиц, то так тому и быть.
Заку не понравилась новая манера обращения с его величеством, но дожевал остывший кусок, вытер жирную руку о рабочую робу и молча взялся за дело.
Лишь через два часа, когда ремонт сдвинулся с мёртвой точки и каждый был при деле, я позволил себе выкроить минутку, чтобы передохнуть снаружи. Я втянул свежий воздух, полный морозной колючести, и поёжился на мартовском холоде Рочестера. Приятно было расправить спину и избавить лёгкие от скопившейся пыли, а голову от наводнившихся мыслей.
Рядом материализовался Лукас Альворадо, мой любимчик из всей этой упрямой братии. Он больше всех подходил мне по возрасту и жизненным понятиям, поэтому нередко мы перебрасывались парочкой слов в перерывах между работой.
Прости, Шон. Стыдливо бросил Лукас, затянувшись сигаретой. Я скривился от дыма, выхлопнувшего мне в лицо, но ничего не сказал. Каждый убивает себя по-своему. Мы слишком увлеклись и не должны были затягивать работу.
Вот за что я выделял Лукаса среди остальных. Он был самым способным среди парней, а мимолётная лень сполна окупалась его старательностью и уважением к тому, что делал. И ко мне.
Не бери в голову. Отмахнулся я, исцеляясь от злости. Не люблю задерживать проекты и заниматься ерундой. Просто, я должен быть в другом месте, а не здесь.
Странно, что я вообще решил поделиться этим с кем-то не из семьи. У меня не было близких приятелей, а рабочие отношения всегда оставались для меня лишь рабочими. Но порой так хотелось поговорить с кем-то о наболевшем. С кем-то, кто не знает, почему я стал таким. Угрюмым, серьёзным, нетерпимым.
Проблемы дома?
Если б он только знал.
Сын днями меня не видит. И вместо того, чтобы проводить время с ним, я вожусь с вами, как с детьми малыми.
Мне жаль. Правда. Если тебе нужно быть дома, то поезжай. Мы сами всё закончим.
Я с сомнением взглянул на Лукаса, который был младше меня всего на четыре года, но выглядел куда как моложе. Ни морщин в уголках глаз от пролитых слёз, ни намёка на седину от горя на чёрных, как сажа, висках, ни тёмных кругов под глазами от недосыпа.
Он усмехнулся, видя мои колебания.
Мы справимся, босс. Даю слово. Я за всем присмотрю.
Если на кого и можно было положиться из моей бригады, то на Лукаса Альворадо. Он никогда не подводил и сможет прикрыть мою спину, если что.
Ты сам напросился. Хмыкнул я, вспоминая, какими несговорчивыми засранцами могут быть работники, которым приходилось батрачить в субботу вечером.
Через двадцать минут я уже сворачивал на Бикон-драйв, благодаря вселенную, что хотя бы сегодня я буду дома вовремя. Даже раньше, ведь часы показывали всего половину пятого.
Для Криса этот день был особенным, как и для любого из нас. Он пока ещё не научился скрывать истинные чувства, как всякий мужчина, и так и источал волнение. Его руки тряслись больше обычного, когда он, опираясь на костыли, выходил из дома. Он хотел понести хотя бы букет белых роз, что Полин купила в местной лавке, и старательно тянул к нему руку, но пришлось лишить его и этой маленькой радости. Он бы просто не смог передвигаться с цветами в руке, потому что все силы уходили на то, чтобы сжимать костыли и переставлять ноги. Слишком многого лишила его болезнь, и я сжался от того, что никак не могу это исправить.
Мы загрузились в «фиесту» Полин, потому что мой пикап был забит строительными материалами и не был рассчитан на ребёнка. Было в диковинку садиться за руль такой крохи, словно пересесть с тяжеловоза на пони. Костыли отправились в багажник. Крис пожелал сам открыть дверь и забраться в детское кресло, на что ушли лишние десять минут.
Уэйн не поедет? Спросил я, когда не досчитался одного из пассажиров.
Слишком много работы в мастерской. С грустью ответила Полин, пристёгивая ремень. После суровой зимы всем вдруг понадобился ремонт. Но он очень хотел поехать.
Я коротко кивнул, лишь приблизительно представляя, что должен чувствовать отец, который не может увидеть дочь, потому что вынужден впахивать по три смены ради лишнего цента.
Всю дорогу в машине висело гнетущее молчание, будто мы ехали не повидаться с Элизабет, а на казнь. Я поглядывал в зеркало на Криса, пытаясь считать его эмоции по лицу, которое то и дело сморщивалось в гримасах. Из всех недугов, которыми страдало его тело, этот приносил мне самую острую боль. Мы справились со слепотой благодаря двум дорогостоящим операциям, и теперь мой сынишка мог видеть красоту мира, пусть и сквозь толстые линзы очков. Мы разработали его мышцы и суставы, и теперь он мог передвигаться хотя бы на костылях. А если он и дальше будет так же исполнительно посещать ортопеда и выполнять домашние упражнения, то через несколько лет сможет ходить самостоятельно. Его походка не будет ровной, он получит освобождение от уроков физкультуры и никогда не попадёт в команду по футболу. Но в следующий раз он сможет понести этот несчастный букет сам.
До четырёх лет и двух месяцев Крис изъяснялся лишь жестами и мычанием. Мы сменили трёх дефектологов и исправно посещали психолога, чтобы перебороть и это. Когда мой сын заговорил, это было самым лучшим, что я когда-либо слышал в жизни. Пусть поначалу его речь была бессвязной, и сейчас он всё ещё допускал кучу ошибок, но для меня его голос был соловьиной песней, которая затрагивала струны души.
Мой сын был самым сильным ребёнком на этом свете. Сильнее меня, сильнее самого Халка. Сколько боли и слёз он вынес на своём слабом теле, но это не сломило его так сильно, как сломило меня. К шести годам Крис сумел избавиться от пожизненного клейма «слепца» и «калеки», но так и не избавился от гримасничества. Иногда можно было заметить, как искажается его лицо без видимой на то причины. Растягивается в непонятном выражении, словно что-то пугает или злит Криса. Первое время это ужасало меня, потому что мне казалось, что сын корчится от боли. Но теперь мы привыкли, насколько можно привыкнуть к такому. Дети должны улыбаться и сиять счастьем, а не корчиться в танталовых муках. И сейчас, когда я видел улыбку на лице сына, я верил, что всё это стоило каждого вложенного цента.
Прибыв к месту назначения, я припарковал «фиесту» рядом с машинами других посетителей и помог сыну выбраться на улицу. В тёплой куртке и шапке с помпоном ему было ещё сложнее держать координацию, но он старался изо всех сил. Даже сильные порывы ветра ему были не страшны.
Полин сжала моё плечо, когда я помедлил. Тепло её руки проникло даже сквозь толстый пуховик и слегка уняло дрожь в конечностях. Наша великолепная троица сдвинулась с места всё в том же молчаливом настрое. Искалеченный ребёнок на костылях, стареющая женщина с кульком шоколадных кексов и сутулый мужчина с букетом роз. А ведь такой же букет и свёл нас когда-то вместе.
Давно я здесь не бывал. Даже успел испугаться, что забыл дорогу, но Крис уверенно вёл нас за собой. Полин возила его сюда чаще, чем я предполагал. Ещё одна маленькая услуга, за которую я был бесконечно ей благодарен.
Элизабет ждала нас на привычном месте. Её лицо виднелось среди толпы других. Она улыбалась из тени высокого дуба той самой улыбкой, которую я помнил. Которую я никогда не забуду. С каждым приближающимся шагом моё сердце ускоряло свой ход. Билось о рёбра, как птичка, пойманная в клетку. Меня бросило в жар, хотя на улице было не выше минус трёх.
Мои спутники явно переносили эту встречу лучше, чем я. Мои стойкие оловянные солдатики.
Здравствуй, дорогая. Тихо поздоровалась Полин, проведя рукой по холодному граниту.
Элизабет не ответила. Лишь молча смотрела на гостей с безжизненного памятника. Застывшая улыбка казалось единственным намёком на то, что когда-то она была жива. Как же она была красива! Даже на простой фотографии над собственной могилой. Эти непокорные густые волосы, которые достались в наследство нашему сыну. Те же карие глаза копия глаз Полин, которые на мгновение посветлели от набежавших слёз. А эти губы, которые целовали меня с такой любовью, о которой я и мечтать не мог. Всё это застыло вместе с ней, под толщей промёрзшей земли.
Крис захотел сам положить цветы на могилу матери, которую он никогда не видел, но хорошо знал. Мы не позволяли ему забыть и все эти годы рассказывали сыну о той, кто отдал свою жизнь ради того, чтобы жил он. Я придержал сына за руку, пока он, опираясь на меня и на костыль, наклонялся и выкладывал розы у подножия памятника. Словно кланялся матери, которая оставалась жить в наших сердцах.
Мы разделили угощение между собой и поставили один на памятник. Элизабет так любила эти шоколадные кексы, что могла есть их на завтрак, обед и ужин. Во время беременности лишь они спасали её от токсикоза. Если на кухне заканчивались шоколадные кексы, то я бежал в булочную «Мейпл» в двух кварталах от нашего старого дома и приносил целую гору на замену.
На первую годовщину смерти мы привезли кексы, которые испекла Полин, и с тех пор традиция укоренилась. Крис называл это «ужином с мамой», я же называл это «безумием». Последней отчаянной попыткой воскресить женщину, которую я любил, и которая никогда не воскреснет.
Через несколько минут к нам присоединились Генри и Камилла. Они поженились спустя год, вслед за нами, и Камилла знала мою жену, называла её подругой. Она каждый раз появлялась среди могил на пару с моим братом и с искренней скорбью на лице разглядывала прекрасную женщину, с которой хотела бы поболтать по душам.
Мы пробыли на кладбище Святого Питера всего каких-то пятнадцать минут, но оно того стоило. Воссоединиться всем вместе и стать одной семьёй, как раньше. Я бы не простил себя, если бы задержался на объекте и пропустил «ужин» с моей дорогой Элизабет. Выходя с кладбища, я встретился глазами с человеком, который брёл к могилам, натянув на лицо капюшон. Я хотел было кивнуть ему, разделяя с ним общее горе, но он уже отвернулся и поспешил отойти от нашей компании подальше, словно не хотел, чтобы его беспокоили.
В эту ночь, перед сном я не мог выпустить её фотографии из рук. Её лицо смотрело на меня с портретов по всему дому, но эту я бережно носил в своём бумажнике рядом со снимком Криса и доставал, когда становилось слишком тяжко. Когда скучал сильнее всего.
Я погладил пальцем локоны её буйных волос в надежде, что смогу почувствовать их пористость или ощутить яблочный аромат, который ударял в нос, как только я зарывался лицом в их нескончаемые волны. Я потерял любовь всей своей жизни за считанные минуты и расплачивался за это годами, которые предстояло провести без неё. Оглядываясь назад, я терзал себя мыслями, сделал бы я этот выбор снова? Позволил бы ей умереть, чтобы жил мой сын?
Глава 3
Кровь. Она повсюду. Я не видел столько крови даже в тот вечер, когда мы с Генри сбили оленя на подъезде к городу.
Цепкие руки пытались остановить меня, но я с криками прорвался в операционную, чтобы взглянуть на неё собственными глазами. Убедиться, что мне не лгут, что она и правда скончалась.
Врачи и медсёстры в стерильных халатах схватили меня под руки, но я был сильнее. Горе и ярость прибавляют сил, рождают в нас монстров. Их голоса приглушённо звучали из-под масок, а пальцы в кровавых перчатках хватали меня за плечи, за локти, за всё возможное, лишь бы задержать. Лишь бы я не нарушил её мёртвый сон.
Как только я увидел бездыханное тело Элизабет на операционном столе, я замер. Позволил рукам остановить меня, зависнуть во времени между «до» и «после». Её распахнутые глаза уставились в потолок с непроницаемым выражением, будто святая истина была написана в свете операционных ламп. Влажные волосы, её прекрасные каштановые волосы, облепили лоб, словно кучка змей. Кровь пропитала простыню, что прикрывала её обнажённое тело, и стекала по столу вниз, шлёпаясь на пол громкими каплями. Ручейки разбегались по плитке до самых реанимационных аппаратов, которые не справились со своей задачей. Которые оказались бесполезны в сражении за жизнь моей жены.
Я звал её. Имя вырывалось из моего рта, перекрикивая протесты врачей и эхом отлетая от пустых стен. Но она не отвечала. Была до жути молчалива в своей мертвенной бледности. Когда до меня дошло, что Элизабет уже никогда не отзовётся, я взвыл, как подстреленный койот, и стал вырываться с удвоенной силой. Оттолкнул уставшего хирурга, пнул акушера и чуть не сбил с ног двух миниатюрных медсестёр. Упал на колени прямо в кровавое озеро у стола и прижался губами к её руке. Она ещё была тёплой, но в ней больше не было жизни. Она скрюченно повисла в свободном падении, и лишь я удерживал её на весу.
Мои рыдания ввели всех в транс. Мне дали всего несколько секунд, чтобы оплакать потеряю, после чего два здоровенных санитара вывели меня прочь. Усадили в какой-то коморке, вроде как санитарной комнате, подальше от шокированных родственников, ожидающих вестей о своих близких из других операционных. Меня не стали ни в чём винить. Не посмели. Отпоили успокоительным, но даже не позаботились о кровавых разводах на коленях и таких же кровавых следах, что дорожкой отмечали мой путь из операционной. Влили два стакана воды, чтобы я не иссох от потери влаги, которая лилась из меня солёными слезами.
Мне что-то говорили, но я ничего не понимал. Потерял счёт времени и опомнился лишь в мгновение, когда передо мной появились Полин и Уэйн. Они только что потеряли единственную дочь, но не позволили себе сломаться, как я. Они нуждались в не меньшем утешении, но им пришлось утешать меня. Полин прижимала меня к своей груди, поглаживая по голове, словно заботливая мать, которой у меня никогда не было. Уэйн молчаливо сидел рядом, разделяя со мной скорбь, но храня своё горе глубоко внутри.
Он выжил, Шон. Шептала мне Полин, но я не понимал, что она имеет в виду. Он жив. Твой сын. Ты должен собраться, потому что теперь тебе придётся любить его за двоих.