Насколько хватило обзора, она обвела взглядом серый потолок с клином света из окна и лампой из давно не чищенной бронзы. Повернув голову набок, увидела ножки письменного стола, край плюшевой кушетки, высокий буфет с резным кокошником, явно из богатого дома. Очень хотелось пить. Сухим языком Фаина провела по запёкшимся губам и тут отчётливо и страшно поняла, что рядом с ней нет ребёнка.
Настя! От ужаса на миг она провалилась куда-то в небытиё. В голове и груди стало звонко, пусто и гулко.
Настя! Настя! Доченька!
Вместо крика у Фаины из глотки вырывался скрип, но она продолжала звать и звать в дикой надежде услышать в ответ слабый писк или громкий ор всё равно, лишь бы услышать.
Она ползала на коленях по полу, зачем-то заглядывала под буфет, выдвигала ящики письменного стола, с тяжёлой одышкой отодвинула от стены кушетку.
Настя, Настёна! Доченька моя родная!
Её стошнило прямо посреди комнаты, и в голове стало яснее. Вспомнилось, как бродила по улицам в поисках Домкомбеда и прижимала к груди ребёнка. Как нарвалась на патруль, как колючий штык больно и твёрдо упирался ей в спину. Неужели Настя осталась лежать там, во дворах? В приступе безумного страха она метнулась к двери и застучала кулаками:
Откройте, пустите, у меня там дочка!
Дверь не поддавалась. Она обернулась к столу, выхватив взглядом тяжёлое бронзовое пресс-папье. Непонятно, откуда взялись силы, но после нескольких ударов по замку дверь распахнулась, и Фаина выскочила на улицу, окунаясь в волну холодного воздуха с каплями дождя.
Обезумев, она кружила из двора во двор, заглядывала в парадные, вставала на колени у разбитых подвальных окон. Платок слетел с плеч и потерялся. На неприкрытую голову моросили капли дождя, стекая по щекам за шиворот.
Ребёнок? Вы не видели здесь ребёнка в зелёном одеяльце?
Лица прохожих стирались в сплошную маску без глаз, без носа, безо лба. Только губы, которые с тяжёлым упорством шевелились в ответе: «Нет. Не видали, не слыхали».
Заметив патруль, она наперерез бросилась к солдатам:
Братки, солдатики, не вы меня вчера здесь арестовывали? Я ещё с ребёнком была!
Снова хочешь? Понравилось? весело выкрикнул один, но, взглянув в её тёмное и страшное лицо, осёкся: Нет, сестрёнка, мы другой участок обходили, возле Сенной, а кто здесь теперь, не сыщешь. Нас без разбору бросают туда-сюда.
Не сыщешь
Прислонясь спиной к стене, Фаина подняла глаза к небу в рваных дождевых тучах, и оно показалось ей бездонной дырой, куда можно броситься и исчезнуть. Эх, кабы так!
Матерь Божия, помоги! Не допусти!
На неё напала дрожь, сотрясавшая всё тело, но всё же она продолжала безостановочно взывать к серой бездне, что колыхалась над головой:
Матерь Божия, услышь меня! Спаси и сохрани моё дитя под кровом Твоим!
* * *
Ну, показывай, Манька, где твоя покойница и куды её выволакивать?
Поёжившись с похмелья, дворник Силантий рванул на себя дверь Домкомбеда и заглянул внутрь.
Сам знаешь, куда померших вывозят. Не мне тебя учить, огрызнулась Мария Зубарева, у меня и без тебя хлопот во, по горлышко! Она провела ребром ладони по воротнику плюшевой кацавейки, что колоколом болталась на её костлявых плечах.
В знак неодобрения Силантий громко цыкнул зубом и сморщился:
Эх, Машка, вожжами бы тебя отхлестать за дерзость. Разве можно бабе так с мужчиной обращаться? В прежнее бы время
Но-но-но, не забывайся. Я теперь тебе не Машка, а уполномоченная, Мария ткнула Силантия кулаком в спину, велено тебе очистить помещение значит, не рассуждай, а исполняй приказание.
Так чего делать-то? Силантий обшарил взглядом комнату с вывороченными ящиками письменно стола. Нету твоей покойницы.
Как нету? А где она?
Видать, вознеслась. Силантий перекрестился.
Ты шуткуй, да не заговаривайся.
Сама гляди.
Силантий посторонился и пропустил Марию вперёд. Наступая на разбросанные бумаги, та потопталась посреди комнаты и развела руками:
Ушла.
Ясно ушла. Очухалась и убрела восвояси. Вишь, замок сломан. Сильная, видать бабёшка попалась. В его голосе зазвучало уважение. Хоть моя Лукерья не слабого десятка, а такую крепкую щеколду не выворотила бы. В общем, с тебя, Машка, простава за беспокойство.
Да оставь ты со своим балаганом. Крепко растерев ладонями щёки, Мария оперлась коленом на сиденье стула. Ежели баба жива, то как мне быть с ребёнком?
Силантий широко зевнул:
С каким таким ребёнком? Не возьму в толк, о чём ты мелешь?
Остановившись на полуслове, Мария прикусила язычок:
Это я так, болтаю что ни попадя. Солдаты мне вчера найдёныша принесли. Сказали, около Гостиного Двора подобрали. Вот и думаю вслух, куда бы его приспособить. Сам понимаешь, что ни случись все к председателю бегут. Будто бы у нас не Домкомбед, а пожарная команда. Она подумала, что будет сподручно, если Савелий сейчас исчезнет с глаз и забудет о разговоре навсегда, а потому придётся выдать ему чекушку самогона, припрятанную на крайний случай.
Мария придвинула стул к буфету и достала с верхней полки бутыль с белёсой жидкостью:
На, ненасытная твоя утроба. Похмелись, пока я добрая, да смотри не ужрись до белой горячки. Помни, что завтра поутру надобно выгонять буржуев на трудработы брусчатку на мостовой укладывать, а то ни пройти и ни проехать.
Так точно, ваше благородь! задрожав ноздрями при виде чекушки, выкрикнул дворник. Не извольте беспокоиться, приказ исполню в лучшем виде.
Перед тем как прижать взятку к сердцу, он смачно поцеловал мутное горлышко, заткнутое сургучной пробкой, и в мгновение ока улизнул в раскрытую дверь.
* * *
Ольга Петровна мучилась мигренями с гимназических лет. Если уж заболит голова, то на неделю, если не на месяц. Сейчас она сидела, сжимая виски ладонями, и лицо молодого человека, ворвавшегося в кабинет, выглядело то фиолетовым, то ярко-оранжевым, наподобие апельсиновой кожуры.
Гера работал в отделе совсем недавно и буквально кипел трудовым энтузиазмом.
Ольга Петровна, я не могу усидеть на месте! Вы понимаете, что значит новый указ Исполкома Петросовета? Нет, вы только послушайте, теперь власть в Петрограде называется Советом народных комиссаров Петроградской трудовой коммуны! Воздев руку, он вытянулся во фрунт и закатил глаза к потолку. Коммуна! Мы коммунары! Продолжатели дела великой Французской революции, вершители судеб не только России, но и всего человечества! Вот этими самыми кулаками мы, коммунары, разобьём цепи рабства.
Нервическим жестом молодой человек сунул под нос Ольге Петровне тощие пальцы с обкусанными ногтями и большой бородавкой на костяшке.
«Ещё немного, и он сорвётся на визг», подумала Ольга Петровна, нащупывая болезненную точку в районе ушной раковины. Осторожными движениями она помассировала мочку иногда подобные манипуляции помогали притупить приступ мигрени.
Гера, не могли бы вы говорить немного тише, у меня очень болит голова.
Он явно обиделся:
Ольга Петровна, я к вам как к другу, как к старшему товарищу, а вы меня укоряете. Наш отдел агитации сейчас готовит плакаты. Мне поручено стихи написать. Вот, послушайте
В другой раз, Гера, остановила его Ольга Петровна, мы с товарищем Кожуховым отбываем на совещание к Григорию Евсеевичу Зиновьеву.
Показывая, что разговор окончен, она встала.
К председателю Петросовета? Гера удивлённо поднял брови. Зачем? Он же вчера сюда заглядывал вместе с женой, то есть с товарищем Лилиной.
Затем, Гера, что Петроград на грани голода. Чтобы осадить юнца, Ольга Петровна произнесла фразу подчёркнуто деловито. Вы, например, знаете, что в марте в Петроград прибыло всего восемьсот вагонов с продовольствием? Восемьсот на полуторамиллионное население! В городе начинается массовое поедание животных. Нам надо установить нормы выдачи хлеба людям.
Ольга Петровна не имела права разглашать тайну, но уж очень хотелось поставить этого свистуна на место. Стишки он, видите ли, строчит! Стихами, даже самыми гениальными, сыт не будешь. Вон, недавно видела Блока. Исхудал чуть не до костей. Тоже спрашивал про продовольствие и бормотал про нужду, голод, отсутствие масла в магазинах. Потом прочёл своё новое стихотворение, что-то про белый венчик из роз, и невпопад добавил: «А у меня в деревне библиотеку сожгли». И было видно, что библиотека мучит его больше всего.
Глаза Геры стали круглыми и несчастными. Он громко сглотнул:
Нам что, паёк уменьшат?
От него шёл противный запах сушёной воблы, которую сегодня утром выдавали в буфете по две штуки на персону. Её рыба лежала в газетном свёртке в сумке, а Гера, надо полагать, свою немедленно съел.
С каменной спиной Ольга Петровна прошла мимо Геры. Она вставила ключ в замочную скважину и твердо сказала:
Вынуждена распрощаться.
Да, да. Он дёргано засуетился, словно его руки и ноги болтались на шарнирах. Перед тем как уйти, Гера пытливо заглянул ей в лицо. Но нам же не уменьшат паёк, верно? У меня мама, сёстры, братишка маленький. Вы уж там похлопочите перед Зиновьевым, чтобы своих, то есть нас, подкармливали.
Обязательно похлопочу, произнесла Ольга Петровна, мысленно прибавив, что у неё, как у письмоводительницы, Зиновьев точно не станет спрашивать совета. Правда, Гере об этом знать не нужно.
* * *
Фаина вымокла насквозь. Дождик трусил мелкий, незаметный, вроде бы невесомый, но за несколько часов, пока она металась по дворам, одежда превратилась в тяжёлые сырые тряпки. Спрятавшись под арку, она отжала шерстяной платок и снова надела на голову. Проходившая мимо женщина с кошёлкой в руке покосилась на неё с опасливой подозрительностью.
С каждым шагом надежда найти Настю уменьшалась. От мысли, что, может быть, именно сейчас, в эту самую секунду, брошенный ребёнок погибает страшной смертью, заставила её поднять голову и завыть. Перед глазами закачался козырёк мансарды пятиэтажного дома. Если подняться на последний этаж и шагнуть в распахнутое окно, то мир перестанет существовать, а вместе с ним уйдут страх и горе. Так просто и быстро. Но тогда она ни на этом свете, ни на том больше не увидит свою девочку. Страшный грех будет волочиться сзади и цеплять за ноги, беззубым ртом шамкая проклятия в адрес самоубийцы. Он падёт не только на её душу, но и на всю семью. Нет! Нынче не время помирать надо выжить, обязательно выжить. Главное, уповать на Бога и не отчаиваться. Не могла Настя сгинуть без вести, если продолжать искать, но наверняка найдётся хоть какой-нибудь след, и тогда
Фаина почувствовала, как по спине прокатился жар лихорадки и ноги ослабли.
Присев на мокрую скамью, она перехватила взгляды двух мужиков, что стояли возле парадной, и голосом скулящей собаки спросила:
Дяденьки, не видели здесь во дворе ребёнка? Девочку. В зелёненьком одеяле?
Один из мужиков в извозчичьей одёжке бородатый и кучерявый покачал головой:
С утра не видели, а ночью кто его знает. В нынешние времена народ сидит по домам, как крысы в норах. Он зло сплюнул под ноги, посмотрел на стоящего рядом и продолжил: Будь проклята эта революция. Свободы голодранцам, видите ли, не хватало. Что, Матвей, глаза-то воротишь? Твоя баба на митинги с пустой кастрюлей бегала, за демократию ложкой стучала. Как у ей сейчас, в кастрюле-то, густа каша?
Тот, которого назвали Матвеем, встрепенулся, но быстро поник с опущенной головой:
Твоя правда, Аристархушка, надо было её, шалаву, взаперти держать, да кто ж знал, что дело повернёт к худу. Думали, лучше будет, как от господ освободимся.
Ни шиша вы не думали, озлился первый, хотели урвать кусок на дармовщинку. Как же свобода! Бери, что хошь! Вот что я тебе скажу, Матвей, та свобода не от господ, а от совести та свобода. Не одумается Россия понесёт её, как лошадь по кочкам, так что юшка из носа выльется. Рыдать будем, волосья на голове рвать, а всё потому, что бабы с кастрюлями на голове по улицам бегали. Вон, Дуська твоя зимой щеголяла в шубейке госпожи Леоновой из пятого дома. Шубейка богатая, спору нет, и Леонова дрянь первостатейная. Но разве стоит лисья шубейка того, чтоб брать на душу грех воровства? Ну-ка, положи на весы то и другое, что тяжёльше?
Ты, Аристархушка, одной моей Дуське революцию не приписывай. На демонстрации много народу было, толпа в тысячи глоток орала.
То-то и горе, что много. Слыхал небось про барана-проводника, что ведёт стадо на бойню? Овцы чуют кровь, артачатся, блеют. Тут мясники и выпускают к ним вожака, чьё дело кинуть их в мясорубку. Когда вы с твоей Дуськой будете пустые щи хлебать в нетопленой комнате, то подумай, за кем вы пошли вместо царя-батюшки.
Так он сам отрёкся, вякнул Матвей.
Потому и отрёкся, дурья твоя башка, что вы его предали. Скакали, в кастрюли стучали, орали: «Долой самодержавие!» Али не так было?
Ещё немного, и перепалка грозила перерасти в драку. Фаина встала и прошла сквозным подъездом, где сильно дуло из разбитых окон. Другой стороной подъезд выходил на Литейный проспект, год назад полный народу, а теперь тихий и безлюдный. Длинный хвост очереди стоял лишь у Мариинской больницы.
Эй, девка, куда прёшь? Становись в конец, скомандовала какая-то бабулька в чёрном платке, и Фаина, сама не зная зачем, послушалась.
Очередь двигалась медленно. Кто-то исчезал за воротами, кто-то выходил обратно, как правило, это были хорошо одетые люди, по виду «из бывших». Позади пристроилась заплаканная дамочка с измождённым лицом. Она рылась в сумочке, перекладывала бумаги из одного кармашка в другой и робко вопрошала людей в очереди:
Как думаете, меня пустят? Не выгонят?
Ей не отвечали, и дамочка снова принималась щёлкать замком сумочки.
Когда Фаина подошла к воротам, она окончательно продрогла. Ребёнок на таком холоде и пары часов не протянет. Чтобы не зарыдать, она начала читать про себя молитву и остановилась, лишь оказавшись перед глазами женщины в сером платке, что сидела за канцелярским столом в узком помещении привратника.
Кто такая? В ожидании ответа губы женщины сомкнулись в прямую линию. Рабочая? Крестьянка?
Я няня, сказала Фаина и поправилась. Была няней, а теперь никто.
Значит, пролетарка, сказала женщина. Безработная?
Фаина кивнула головой:
Да.
Мужняя?
Нет. Вдова солдатская.
Женщина сделала пометку в амбарной книге и протянула Фаине несколько бумажек с мутно голубым штампом.
Талонов на обед даю на три дня, и имей в виду, еду с собой уносить нельзя. Столовая там, перьевой ручкой женщина ткнула в сторону кирпичного корпуса, стоящего поодаль от основного здания.
Кажется, в оловянных мисках плескался жидкий суп из конины с комочками слипшейся пшёнки. Есть совершенно не хотелось, но Фаина заставила себя взять ложку, а когда тёплое, безвкусное варево согрело желудок, поняла, что Господь подпитал её ради того, чтобы отыскать дочку. И она во что бы то ни стало найдёт.
* * *
Скверно. Скверно, скверно, скверно!
Бывший биржевой маклер Мартемьян Григорьевич криво усмехнулся. Со времени Октябрьского переворота все дни делились на скверные и очень скверные. Нынче, пожалуй, второе.
Семенящей походкой он подошёл к буфету и налил в хрустальную рюмку с серебряным ободком ликёр из старых запасов. Полюбовался на свет тягучей жидкостью цвета чёрного жемчуга с перламутровым отливом. Помнится, в девятьсот десятом году вышел большой скандал с чёрным жемчугом графини Панариной, в котором оказался замешан посол Франции. Газеты буквально взрывались статьями, перекрывшими даже интерес к убийству поручика Бутурлина посредством заражённой иглы.