Первыми вопросами философии, связанными с религией, были атрибуты божества и природа будущей жизни. Поэтому они предположили существование обоих. Древнейшие философы исследовали о природе мировых причин, в которых не найти ни следа доказательства, ни даже вопроса о существовании этой причины, древнейшие люди мира должны были бы благодарить откровение, можно назвать его естественным или сверхъестественным, за их убежденность в существовании этой причины: Это откровение сообщило бы им о существовании неизвестного объекта через свойства этого объекта и, следовательно, открыло бы им эти свойства; и в этом случае они, конечно, были бы избавлены от многих и больших ошибок, в которые они впали при исследовании этих свойств, и которые навлекли на них упрек суеверия или неверия. Но как их убеждения были результатом ощущаемой потребности, основанной на неразвитых понятиях, так и их ошибки относительно предмета их убеждений были не только возможны, но и неизбежны до развития этих понятий. Их первые теологические отклонения не могли повлиять на существование Божества именно потому, что оно, в силу своей непостижимости, лежало совершенно вне того пути, по которому их вели лучи рациональных понятий к исследованию божественных свойств. Каждый шаг по этому пути был более близким, более или менее счастливым усовершенствованием этих понятий разума, и метафизический идеал Божества был разработан в золотой век греческой философии, по крайней мере, во всех своих тонких существенных очертаниях.
Открытия, сделанные разумом в отношении предмета веры, переносились на основание веры именно в тех пропорциях, когда по мере развития культуры духа, с одной стороны, возрастала очевидность этих открытий, а с другой необходимость дать отчет об основании веры. Побуждаемый этой потребностью и ослепленный этим доказательством, человек делает вывод от атрибутов божества в идее к существованию того же самого в объекте, подчиняет объект знания объекту веры и считает, что доказал в отношении последнего то, что на самом деле могло быть истинным только в отношении первого. Философское основание познания пустого знания, которое затем все более и более утверждалось, было, таким образом, столь же неизбежным для разума на пути к моральному, как и к историческому. В тех же условиях, когда историческое основание знания остается доминирующим, противоречие между ним и философским может стать менее очевидным. Даже в глазах многих космополитов выводы разума, казалось, делались лишь для подтверждения результатов религиозных традиций, и даже в эпохи, наиболее благоприятные для философии, линии демаркации между знанием и верой, между естественным и сверхъестественным отнюдь не были достаточно определенными и видимыми, чтобы оба источника религиозного знания не перетекали в один, а религиозное убеждение не приобретало, даже в глазах более просвещенных, вид заимствования материи из истории и простой формы из философии.
По крайней мере, это была последняя из тем, когда философия была испорчена под руками новейших платоников и постепенно опустилась до теории той слепой веры, которая в последующие века достигла самодержавия, постепенно позволившего ей вернуть потопленному Риму скипетр над миром суеверий, Самодержавие, которое сделало его верховным принципом не только теологии и морали, но также позитивных и естественных прав, правительства и военного искусства, словом, всех остатков человеческого знания, которые он не мог искоренить из-за их крайней необходимости. Угнетенный разум, который в течение всего периода своего рабства не имел ничего другого, кроме как Единственная из всех доктринальных построек религии, возникших на исторической основе, которая благодаря согласованности и сходству своих частей заслуживает названия системы. Разум исчерпал все, что он мог сделать в пользу слепой веры, все, что может быть выведено из тонких принципов и должно быть выведено. С тех пор у каждого приверженца слепой веры не было иного выбора, кроме как одобрить эти вероучения или вовлечь себя в несравненно большие противоречия; и в этом отношении христианский мир вполне может быть во многом обязан человеческой непоследовательности, если, по крайней мере, согласно одной его половине, он больше не видит себя в подчинении у непогрешимых судей веры. Позвольте мне мимоходом заметить, дорогой друг, что соблазнительное очарование, которое религия нового Рима может приобрести в руках умелого Вердера, заключается главным образом в ее систематической основе, и, возможно, именно те протестантские фанатики, которые менее всего защищены от этого очарования, не могут понять, как здравомыслящий католик может спокойно и комфортно жить в завершенном здании, в то время как Сион, который, по их мнению, они должны охранять, состоит не из чего иного, как из руин этого здания.
С другой стороны, для мыслящих умов созерцание все еще вертикальной системы непогрешимости может и должно дать то преимущество, что оно показывает им на самом ярком примере, куда ведет неправильно понятая непостижимость божественного существования в причине познания религии. Ибо, во-первых, если эта непостижимость не происходит от отсутствия восприятия, которое мы не можем подчинить нашим рациональным представлениям о Божестве); тогда она переносится с характеристик бытия, к которым она принадлежит, на характеристики простой идеи Божества, к которым она не принадлежит, с существования объекта этой идеи на сам объект, который тогда уже не определяется чистой идеей разума и ее совершенно постижимыми характеристиками. Напротив, идея Божества начинает модифицироваться своим непостижимым объектом, перестает быть идеей разума, и Божество представляется под атрибутами, которые должны быть так же непостижимы, как и его существование, словом, под ничем, кроме тайн. Во-вторых, если этот взгляд, лишенный идей разума, не представлен верой, которую разум предписывает себе сам, то это должна делать вера, которую навязывает ему внешнее свидетельство фактов, причем таких фактов, которые, чтобы быть в состоянии свидетельствовать о непостижимом, должны быть столь же непостижимы для разума, как и истина, впервые возвещаемая и свидетельствуемая ими, одним словом чудеса. В-третьих, если эти тайны и чудеса не потеряют своей достоверности, несмотря на все достижения человеческого духа, или, наоборот, если они будут иметь хоть какую-то достоверность для всех тех, кто сам не может быть свидетелем сверхъестественного явления: Свидетель, ручающийся за их истинность, должен быть непогрешимым; и поскольку мертвая буква получает жизнь только от понятий ее толкователей, этот непогрешимый ручатель должен быть живым толкователем смысла, защищенным от всех ошибок, который соответствует формулам таинств и документам чудес; должна существовать непогрешимая церковь.
То, что эти тайны и чудеса стоят и падают вместе с непогрешимым трибуналом веры, доказывает судьба, постигшая многие из них с тех пор, как аполитичное поведение непогрешимых заставило часть христианства протестовать против их непогрешимости. Конечно, слепая вера все еще преобладает среди этих людей, и будет преобладать до тех пор, пока они верят в непонятное по еще более непонятным причинам. Но что стало с теми остатками римской системы, которые наши реформаторы сохранили, по своей воле или без нее, после того, как они однажды завещали своим преемникам право и пример сделать с руинами то, что они сделали с целым? Какая разница между католической гиперфизикой, которая остается абсолютно такой же, как она сама, сохраняет неизменной существенную структуру своей системы, и при всех своих реформациях светской рукой изменяет только внешнюю сторону полностью в свою пользу, и протестантской, которая не только видит неудержимое вторжение разума со всех сторон, но даже подвергается тщеславию своих собственных апостолов, и которое ни одно общество чистой доктрины не смогло бы предотвратить от окончательного изнашивания внутренними разногласиями своих приверженцев, если бы эти приверженцы не были вынуждены из-за внешней ссоры объединиться против общих противников (натуралистов).
Разум едва успел вернуть себе некоторую свободу благодаря возрождению наук на Западе, а философия едва успела вернуться к столь долго прерывавшемуся занятию причинами познания религии, когда стало очевидно, что философские причины существования Бога и будущего мира уже не могут быть согласованы с историческими так же легко, как раньше. Впоследствии противоречие между этими двумя основаниями знания становилось все более заметным в той же пропорции, в какой уменьшалось превосходство слепой веры, во многом благодаря всевозможным внешним причинам и политическим революциям. Разум был приведен двумя крайностями к среднему пути истины. Гиперфизика в период своего расцвета, умножая В течение столетий народ Соединенных Штатов со своими чудесами и тайнами задвинул непостижимое в религии так далеко и окутал святая святых такой непроницаемой тьмой, что потребность в свете, как только его зажгли несколько искр, была немедленно ощущена в высшей степени. С этого времени даже думающие головы со страстным пылом встали на сторону непонятного. Теологические идеи чистого разума теперь жадно искали и, особенно начиная с Декарта и вплоть до нашего времени, развили до такой полноты, что даже для критики разума в этом возвращении осталось немного. Условия более строгого доказательства были более близкими, и замечание о том, что согласие между характеристиками теологического понятия разума было способно к самому строгому доказательству, завершило метафизическое основание знания, для которого все материалы имелись уже в греческой философии и благодаря которому человек считал себя настолько же выше всякой веры в религию, насколько он считал себя обязанным по гиперфизическому отречься от всякого знания.