То, что метафизика до сих пор оставалась в таком неустойчивом состоянии неопределенности и противоречия, объясняется лишь тем, что эта задача и, возможно, даже различие между аналитическими и синтетическими суждениями не приходили в голову раньше. Стояние и падение метафизики теперь зависит от решения этой задачи или от удовлетворительного доказательства того, что возможность, которую она требует объяснить, вообще не имеет места в настоящее время. Дэвид Юм, который ближе всех философов подошел к этой задаче, но который не думал о ней достаточно определенным и общим образом, а просто остановился на синтетическом предложении о связи следствия с его причинами (Principium causalitatis), полагал, что он может доказать, что такое утверждение априорно достоверно, что такая пропозиция совершенно невозможна a priori, и, согласно его выводам, все то, что мы называем метафизикой, будет представлять собой простое заблуждение мнимого разума = проницательности, которая на самом деле была просто заимствована из опыта и получила видимость необходимости по привычке; На этом утверждении, уничтожающем всю чистую философию, он никогда бы не остановился, если бы имел перед глазами нашу задачу в ее общем виде, так как тогда он увидел бы также, что, согласно его аргументу, не может быть и чистой математики, потому что она непременно содержит синтетические предложения a priori, от чего утверждения его уберег бы здравый смысл.
В состав задачи, поставленной выше, входит одновременно возможность чистого использования разума при обосновании и осуществлении всех наук, содержащих теоретическое знание a priori об объектах, т.е. ответы на вопросы:
«Как возможна чистая математика?»
«Как возможно чистое естествознание?»
В отношении этих наук, поскольку они действительно даны, теперь уместно спросить: как они возможны? Ведь то, что они должны быть возможны, доказывается их реальностью. Но что касается метафизики, то ее слабый прогресс до сих пор и тот факт, что ни об одной из представленных до сих пор наук, с точки зрения ее основной цели, нельзя сказать, что она действительно существует, должны заставить каждого, кто имеет на это основания, усомниться в ее возможности.
Однако теперь этот вид знания в определенном смысле следует считать данным, а метафизику реальной, хотя и не как науку, но как естественную диспозицию (metaphysica naturalis). Ибо человеческий разум, не движимый одним лишь тщеславием обладания большими знаниями, неумолимо, побуждаемый собственной потребностью, переходит к таким вопросам, на которые нельзя ответить никаким опытным использованием разума и, следовательно, заимствованными принципами, и, таким образом, во всех людях, как только разум простирается в них до спекуляции, всегда существовала и всегда будет существовать некоторая метафизика. И теперь вопрос заключается еще и в следующем:
«Как возможна метафизика как естественная склонность?».
т.е. каким образом вопросы, которые ставит перед собой чистый разум и на которые он вынужден отвечать, по мере сил и необходимости, вытекают из природы всеобщего человеческого разума?
Но так как во всех прежних попытках ответить на эти естественные вопросы, например, имеет ли мир начало, или он возник из вечности? и т.д., все время обнаруживались неизбежные противоречия, то нельзя оставлять вопрос за пределом простого естественного расположения духа к метафизике, т.е. за пределом чистого разума, из которого, правда, всегда возникает некоторая метафизика (какой бы она ни была), но должна быть возможность довести ее с ее же помощью до полного завершения, либо в знании или незнании предметов, т.е. либо в решении о предметах ее вопросов, либо о способности и неспособности разума ввиду них судить о чем-либо, тем самым либо расширить наш чистый разум с достоверностью, либо установить ему определенные и определенные границы. Этот последний вопрос, вытекающий из вышеуказанной общей задачи, по праву должен быть таким:
«Как возможна метафизика как наука?».
Критика разума, таким образом, в конце концов, неизбежно приводит к науке; догматическое использование его без критики, с другой стороны, к необоснованным утверждениям, которым можно противопоставить столь же очевидные, следовательно, к скептицизму.
Эта наука также не может быть более привлекательной, поскольку ей приходится иметь дело не с объектами разума, а только с самой собой, с задачами, вытекающими целиком из ее лона и представляемыми ей не природой вещей, отличных от нее, а ею самой; поскольку тогда, когда она сначала полностью ознакомится со своими собственными возможностями в отношении объектов, которые могут встретиться ей в опыте, ей будет легко полностью и точно определить начало и пределы своего применения, которое пытаются вывести за все пределы опыта.
Поэтому можно и нужно считать недействительными все попытки до сих пор догматического обоснования метафизики; ибо то, что в том или другом случае является аналитическим, а именно простое расчленение понятий, сопутствующих нашему разуму a priori, еще не есть цель вообще, а только событие для действительной метафизики, а именно расширение ее знания a priori синтетически, и для этого непригодно, так как оно только показывает, что содержится в этих понятиях, но не то, как мы приходим к этим понятиям a priori, чтобы впоследствии быть в состоянии также определить их действительное употребление в отношении предметов всякого знания вообще. Для того чтобы отказаться от всех этих притязаний, не требуется особого самоотречения, поскольку неоспоримые противоречия разума с самим собой, неизбежные и в догматической процедуре, давно уже лишили престижа всю предшествующую метафизику. Потребуется еще большая стойкость, чтобы не сдерживаться внутренне трудностями и внешне сопротивлением, чтобы продвигать науку, необходимую для человеческого разума, из которой можно, конечно, удалить каждый проросший ствол, но не выкорчевать корень, с помощью иного, совершенно противоположного предыдущему, лечения, для процветающего и плодотворного роста.
Примечания
1) Hug, Hugo, Hugr так называлась мысль, внутреннее чувство, склонность в скандинавском языке. Он ходил, заглядывая повсюду, легкий, как мысль. Hugsa, Hägsa означает думать, тайно замышлять, носить в своем щите.
2) Слово ведьма вряд ли имеет то происхождение, которое ему приписывает критическая философия (Anthropologie, p. 42): «слово ведьма, ставшее теперь немецким, происходит от начальных слов формулы мессы при освящении хлеба, который верующий видит телесными глазами как маленький кусочек хлеба, но после произнесения связан с тем, чтобы видеть духовными глазами как тело человека». Согласно нескольким диалектам скандинавского языка, имя, превратившееся в аббревиатуру, подобно благородным HUGH, HUGO, вероятно, происходит от hegen, то есть вести в уме, лелеять в мыслях. Злые мысли, злой взгляд и злое слово приписывались воплощению, которое имело силу тайно околдовывать, т.е. тайно вредить через злой смысл, подобно тому, как колдовство всегда любило вольеры, т.е. замкнутые круги, магические круги с тайным посылом смысла. Или же это происходит от скорости, которую приписывали этим художникам: для Hag, Häg, Hägr означает ловкого художника, искусного в направлении своей работы. Вероятное происхождение hocus-pocus (гораздо более новое слово) было известно со времен Тиллотсона. См. его «Рассуждение против транссубстанциации», Глоссарий.
3) «Зубило и молоток могут хорошо служить для обработки столярных изделий, но для гравировки на меди необходимо использовать иглу для травления». Таким образом, и здравый смысл, и спекулятивный полезны, но каждый по-своему; первый когда он зависит от суждений, которые находят свое непосредственное применение в опыте; второй, однако, когда суждения обычно должны быть сделаны из одних лишь понятий». См. Prolegomena, pp. 12 и 13. И против кого это сказано? Против REID и BEATTIE; говорят, что они использовали долото и молоток; надеюсь, что в метакритике, которая следует далее, применяется также травящая игла, которая может быть использована более резко.
4) Критика чистого разума, страница 884, второе издание.
5) Второе улучшенное издание, 1787 год.
6) LOCKE, LEIBNIZ, HUME, REID и др. следовали общепринятым языковым нормам, так как называли свои работы Essay concerning human understandig, Nouveaux Essais sur lentendement humain, Treatise of human nature и т.д.. В других языках название Critica intellectus humani, Critique de la pure raison, Critic on human understandig сразу же вызвало бы неприятное представление, так как о критике говорят только: il critique la raison humaine.
7) Пролог к будущей метафизике, которая может появиться как наука, предисловие, страница 14, Рига 1783.
8) Расчленение понятия разума ГЕОРГОМ ЗЮЛЬЦЕРОМ: его замечания о взаимном влиянии языка на разум и разума на язык (Vermischte philosophische Schriften, часть 1, стр. 246; часть 2, стр. 168. См. также «Семиотика» ЛАМБЕРТА.
9) Об открытии, согласно которому всякая новая критика чистого разума должна быть отменена более старой, ИММАНУЭЛЬ КАНТ, Кёнигсберг, 1790.
10) Критика чистого разума, страницы 2 и 3
11) Критика чистого разума, страница 3
12) Критика чистого разума, страница 12
13) Критика чистого разума, страница 13
14) «Это разделение необходимо в связи с критикой человеческого понимания и поэтому заслуживает быть классическим». Пролегомены, стр. 30, 31.
LITERATUR, Johann Gottfried Herder, Eine Metakritik zur Kritik der reinen Vernunft, Bd. 1, Frankfurt und Leipzig 1799.
AENESIDEMUS
(1761 1833)
Об основах элементарной философии
Предисловие
Поскольку было бы излишним говорить о цели этой работы, так как она достаточно ясно изложена в первых двух письмах, я лишь упомяну кое-что об авторе содержащегося в ней обзора принципов критической философии, с которым некоторые читатели, возможно, захотят познакомиться поближе.
В философском мире всегда существовали две основные партии. Одна из них считает себя единственной обладательницей истины, определившей и изложившей ее не только неисправимо правильно, но и так, что она на самом деле действительна для всех будущих времен. По этой самой причине она полагает, что вправе предъявлять самые справедливые притязания на единоличное господство в области философии, и поэтому рассматривает любую попытку вмешательства в это единоличное господство как следствие недостатка разума. Ее можно с полным основанием назвать определяющей стороной, поскольку ее главный характер заключается в том, что она решает, что должно быть действительным как философия, исключительно и навсегда, и что должно считаться таковой. Ко второй основной партии принадлежат те философы, которые никогда не признавали единоличного правления какого-либо видимого главы в философском мире, но которые в вопросах философии хотели бы подчиняться исключительно утверждениям разума, пусть невидимого, но действующего во всех людях, упражняющихся в размышлении. Для этой партии характерна вера в бесконечное совершенство философствующего разума, как одного из самых благородных и несомненных достоинств человеческого духа. Чтобы отличить эту партию от других, ее можно назвать протестующей; ведь ее приверженцы протестуют отчасти против непогрешимости и неисправимой правильности одной из догматических систем в философии, существовавших до сих пор, а отчасти против того, что философский разум должен когда-либо перестать быть более совершенным. Отношение этих двух главных философских партий друг к другу имеет очень большое сходство с тем отношением, в котором стоят друг к другу две главные партии, всегда существовавшие в христианском мире, и из которых также одна всегда протестовала против непогрешимости любого видимого главы в вопросах христианской религии (ибо хотя только те приверженцы христианства, которые в начале XVI века выступили с протестом против этой непогрешимости, увенчавшимся счастливым успехом, были названы исключительно протестантами, однако подобная причина существовала уже в первые века христианства). Но оказало ли существование этих двух главных партий в философии такое же большое влияние на судьбу философии, какое две главные партии в христианстве оказали, без сомнения, на судьбу христианства, я не буду сейчас подробно выяснять.
Скептики представляют собой наиболее ревностных и ярых приверженцев протестующей партии в философском мире: и главный недостаток, в котором их можно упрекнуть, вероятно, заключается в том, что они слишком горячо защищают благое дело, и поэтому часто были виновны в некоторой необоснованности и опрометчивости в споре против догматизма, который гордится своим непогрешимым неисправимым знанием.
AENESIDEMUS, или кто бы ни был автором освещения принципов критической философии, содержащихся в этой работе, является также одним из самых ревностных сторонников протестантизма в философии. Но зашел ли он также слишком далеко в защите благого дела своей партии, беспристрастные и компетентные читатели этой работы легко обнаружат и рассудят. Именно у этих читателей он хотел бы сейчас получить оценку и узнать о своих сомнениях. Ибо, как истинный член своей партии, он не считает даже свои собственные познания в философии неисправимо правильными, а тем более непогрешимыми. Напротив, он так непоколебимо верит в благороднейшее достоинство человеческого духа, а именно в его постоянное совершенствование, что сохраняет очень сильное недоверие к неисправимой правильности своих прозрений и всегда стремится к еще более совершенному познанию в философии. Если ему будет исполнено это желание уверяю вас, что только надежда побудила его дать согласие на публикацию этого труда, который первоначально вообще не предполагалось печатать, если ему будет доказано, что в своей оценке принципов критической философии он не принял во внимание некоторые моменты, которые приносят ей пользу в споре с другими системами в философии; он также сам публично откажется от того, что он сказал в этой работе в пользу сохраняющейся законности притязаний скептицизма и против неисправимой правильности принципов критической системы; и он прямо поручил мне дать это обещание от его имени. Само собой разумеется, однако, что никакое опровержение его сомнений относительно критической философии и никакие наставления по вопросам философии, основанные лишь на заявлениях власти, не побудят его сделать это публичное опровержение.
Первое письмо Гермий Энесидему
Ты ошибаешься, мой возлюбленный друг: я не стал неверен философии, и ни дела моей канцелярии, ни даже великие разногласия, царящие ныне в философском мире, не сделали меня равнодушным к изучению первой и, с точки зрения насущных потребностей нашего разума, самой важной из всех наук. Напротив, в течение последнего года я занимался этой наукой гораздо более охотно и настойчиво, чем когда-либо прежде, и поэтому вам придется попросить прощения за недоверие к постоянству моего вкуса к ней.