Василиса пьет чай вприкуску с сахаром-рафинадом. Василий пьет без сахара, он его не любит. Он считает, что все надо потреблять в чистом, первозданном виде: водку так без примесей, чай так неподслащенный. Он выпивает свой чай и ставит стакан на середину стола. Василиса берет стакан, наливает и опять ставит на середину. Они молчат.
На кровати у стены, скрючившись, спит Петр, последний сын Василия и Василисы. Его голые колени выглядывают из-под одеяла так всегда, и зимой, и летом.
Василиса вздыхает и наливает себе еще стакан чаю. Василий ставит свой стакан на середину стола, поднимается и уходит. Василиса не оборачивается, когда он уходит.
Эй, отик, говорит она Петру, вставай, а то пролежни будут.
Петр с неудовольствием открывает глаза и прячет колени под одеяло.
Вставай, отик, беззлобно повторяет Василиса. Не на Лену выехал. Пей чай да отправляйся.
Таня, жена Петра, тоже просыпается, но ей на работу не идти, она ждет маленького.
Ты лежи, говорит ей Василиса. Тебе торопиться некуда. Отика поднимать надо.
Для нее все лентяи делятся на просто лентяев или лентяев начинающих, лодырей лентяев с опытом и со стажем, и отиков неисправимых лентяев. Василиса знает, что Петр никакой не отик и что она несправедлива к нему, но поворчать ей надо.
Отик он и есть отик, бормочет она.
Она уже снова на кухне, что-то доваривает, дожаривает. День еще только начался. Василиса вздыхает весь день еще впереди.
* * *
Вот уже больше двадцати лет Василий живет в амбаре, среднем среди трех, стоящих одной постройкой. Амбар маленький и чистый, без сусеков, с ладно сделанным, как в избе, полом и хорошо подогнанным потолком. Раньше летом в нем спали ребята, но это было давно, очень давно, еще когда Василий жил в избе.
На зиму он ставит к себе в амбар железную печку. Пять лет назад Петр провел к нему свет, но с тех пор ласточки почему-то перестали вить гнезда над дверью амбара и куда-то переселились. В первое время Василий огорчался, он любил наблюдать за ними, но потом привык и без них.
Только по утрам, еще когда молодые спят, Василий заходит в дом, и Василиса наливает ему стакан крепкого горячего чаю. Она сидит у одного края стола, он у другого. Они молчат будто не видят друг друга, и только по стакану, который ставится на середину стола, каждый из них знает о присутствии другого. Они молчат, и это не натянутое молчание, это даже вовсе не молчание, а обычное физическое состояние без слов, когда слов никто не ждет.
Обедает и ужинает Василий у себя в амбаре. У него есть кой-какая посудёнка, и он давно уже сам научился готовить. Правда, его стряпня совсем проста все больше каша да макароны вперемежку с консервами, но иногда, если повезет на охоте, бывает свеженина. В такие дни на довольствие к нему переходит и Петр, то и дело он бегает в избу за сковородкой, за солью, еще за одной вилкой, еще за одним стаканом значит, с удачи взяли бутылку.
Если ты там загулеванишь, домой не приходи, кричит ему вслед Василиса. Вот отик.
«Отик» она произносит нараспев, с удовольствием.
У амбара вьются ребятишки: тут и Васька, сынишка Петра, названный в честь деда, и все трое Настиных. Настя, средняя дочь Василия и Василисы, живет в этой же избе, но в другой, в меньшей ее половине. Через три дома живет и старшая дочь Анна, она замужем за учителем.
Василий не скупой. От добычи он оставляет себе немного, ему много и не надо. Самый большой кусок он отдает Насте, ей приходится хуже других трое ребятишек на шее, мужика нет. Петр отрубает для себя кусок сам и сразу же, чтобы не мозолить глаза, уносит его в свой амбар. Оставшееся мясо Василий делит пополам и одну долю велит ребятишкам отнести Анне. Ребятишки убегают всей гурьбой. Тогда-то и появляется сковородка со свежениной с еще шевелящейся от жара, с побрызгивающим и потрескивающим салом, с поджаренными до корки боками больших кусков.
Без тайги Василий жить не может. Он знает и любит ее так, будто сам ее сотворил, сам разместил и наполнил всеми богатствами, какие в ней есть. В сентябре он уходит за орехами и бьет шишку до самого снега, затем сразу же наступает пора промысла Василий промышляет белку и соболя дважды, до Нового года и после Нового, весной опять орехи: после снега шишка паданка валяется под ногами, в мае можно брать черемшу, в июне грех не половить таежных красно-черных хариусов, в июле поспевает ягода и так каждый год.
К нему приходят мужики, допытываются:
Как считаешь, Василий, будет нынче орех или нет?
Если кедровка не съест, то будет, хитро отвечает он.
Оно понятно, мнется мужик.
Через неделю пойду на разведку, погляжу, не вытерпев, говорит Василий. Вот тогда можно сказать. А сейчас, сам видишь, в амбаре сижу, отсюда не видать.
Он нигде не работает, тайга его кормит и одевает. Пушнины он сдает больше всех, орех в урожайные годы набивает по пять, по восемь кулей. Еще с зимы ему идут письма от лесоустроителей из Литвы, и от геологов из Москвы, и из области, чтобы он согласился на лето пойти к ним проводником в экспедицию. Как правило, предпочтение он отдает литовским лесоустроителям: ему интересно наблюдать за людьми из другого народа и запоминать их мудреные слова. Поднимаясь после привала, он, не сдерживая довольной и хитрой улыбки, говорит «айнам», и литовцы смеются и идут вслед за ним. Лесоустроители нравятся Василию еще и тем, что они специально учились, чтобы привести тайгу в порядок, и никогда не пустят в лесу пала, а геологи чувствуют себя в нем постояльцами и могут напакостить, повалить из-за десятка шишек богатющий кедр или не притоптать костер.
Уходя в тайгу, Василий запирает амбар на замок, и Василиса, наблюдая за ним из окна, ворчит:
Как же, обворуют, сундуки там у него добром набиты. Хошь бы штаны с больших денег купил. Ходит с голой задницей, людей смешит. Ни стыда, ни совести.
Они сидят друг против друга Василий на кровати, Петр на низкой детской табуретке, сколоченной для него же лет двадцать пять назад, и Василий, еще не захмелев, жалуется на поясницу:
Болеть, холера, стала. Согнешься, а разгибаться нету ее.
Пора бы ей болеть, хмыкает Петр. Ты бы еще хотел, чтоб в шестьдесят пять лет молодым бегать. И так здоровье дай бог каждому.
Один нонче побаиваюсь бельчить, надо товарища искать. Василий говорит это почти с гордостью: вот, мол, только когда мне понадобился товарищ.
Петр сосредоточенно тычет вилкой в сковородку.
Может, ты со мной пойдешь? спрашивает Василий, зная, что никуда тот не пойдет.
Петр вскидывает вверх свое курносое небритое лицо:
Так я бы пошел да кто отпустит? Колхоз не отпустит.
Колхоз не отпустит, соглашается Василий. Но.
Вопрос решен, и Василий снова наливает в стаканы.
К Василисе пришла подружка, семидесятилетняя бабка Авдотья.
Иду, дай, думаю, зайду, на Василису погляжу, кричит она на всю избу.
Василиса снимает фартук она что-то стирала и не достирала подходит к Авдотье и протягивает ей руку:
Давай поручкуемся, старуха Авдотья.
У бабки Авдотьи рука слабая, как тряпка.
Иду, дай, думаю, зайду, на Василису погляжу, снова кричит она. А тебе и присесть некогда.
А когда присядешь? с готовностью откликается Василиса. Весь день на ногах, то одно, то другое
Ее и за тыщу лет не переработать, кричит бабка Авдотья. Попомни, Василиса, она все равно после нас останется. Хошь конем вози, а останется.
Останется, останется, кивает Василиса. Ее из одного дня в другой перетащишь, а уж надо подальше тащить. Так и кочуешь, как цыган с торбой.
И никуда не денешься!
А куда денешься?
Нет, нет.
Они долго и согласно кивают друг другу головами. Потом бабка Авдотья спрашивает:
У тебя Петра-то где на работе?
Как же, жди на работе! хмыкает Василиса. Евон, в амбаре заперлись, поливают, чуть свет стоит.
Во-во-во, обрадованно кричит бабка Авдотья. У меня с зятем такая же история. Один зять трезвеный, а другой просыхать не хочет.
Василиса понимающе кивает.
Ты-то туда не заходишь? бабка Авдотья головой показывает в сторону амбара.
Ты, старуха, ума, ли чо ли, решилась, обижается Василиса. Да я с ним в уборной рядом не сяду. Ты сморозишь хоть стой, хоть падай.
Хе-хе-хе, смеется бабка Авдотья. Интерес меня взял, я и спросила. Думаю, может, на старости лет сошлися, а я знать не знаю.
Не болтай, старуха Авдотья.
Василий взбалтывает остатки водки и разливает. Петру неудобно сидеть на детской табуретке, и он пересаживается на кровать.
Обидно мне, Петька, что ты тайгу не уважаешь, говорит Василий. У нас вся родова была таежники, а я умру, и ружье продавать надо.
Я ее уважаю, слабо возражает Петр, да кто из колхоза отпустит?
Оно конечно.
Никто не отпустит. Если бы я был не тракторист, тогда другой разговор. А так это головой о стенку биться.
Ружье не продавай, вдруг строго говорит Василий.
Вот еще зачем мне его продавать?
Не продавай. Мне жить немного осталось, пускай память обо мне будет. Глядишь, и сгодится зверя где встретишь. Ружье доброе.
Хватит тебе. Сказал, не продам, значит, не продам.
Они умолкают. Последняя водка в стаканах еще не выпита, она мелко дрожит, и сверху при электрическом свете кажется, что она подернулась тонкой пленкой.
Петька, говорит Василий, давай споем.
Давай.
Какую петь будем?
Мне все равно, начинай.
Василий долго не начинает. Он берет стакан и перебирает его в руках. Потом, склонившись над самым столом, решается.
Он поворачивается к Петру, и тот подхватывает. Больше они не смотрят друг на друга.
Василиса поднимает голову и прислушивается. Бабка Авдотья ушла. Василиса вздыхает, но и самой ей непонятно, что было в этом вздохе.
* * *
Случилось это года за два до войны. Тогда Василий вдруг задурил: через день да каждый день приходил домой пьяный, а как-то раз попытался избить Василису. Он загнал ее на русскую печку, где деваться ей было уже некуда, и полез вслед за ней. В последнюю секунду под руку Василисе попался ухват, она схватила его, наставила рогами в приподнявшуюся шею Василия и изо всех сил саданула вперед. Василий упал, а она, не выпуская ухвата, спрыгнула и успела прижать его шею к полу. Он извивался, вытянув шею, как петух на чурке, которому собираются рубить голову, хрипел, матерясь, но вырваться из-под ухвата не смог, Василиса выпустила его только тогда, когда он пообещал не трогать ее.
Напившись, Василий вспоминал этот случай, свирепел от сознания своего позора и набрасывался на Василису с кулаками. Она усмиряла его, с пьяным, с ним справиться было не трудно. Но как-то раз Василиса в то время опять была беременной он схватил топор, лежавший под лавкой, и замахнулся. Василиса до смерти перепугалась, закричала не своим голосом и выскочила из избы. В ту ночь у нее случился выкидыш. Вернувшись домой, она растолкала Василия и показала ему на порог:
Выметайся!
Он ничего не понимал. Она повторила еще решительнее:
Выметайся, тебе говорят!
Василиса сама вынесла одежонку Василия на крыльцо, и он по тротуарчику, настланному им незадолго перед этим, перетащил ее в амбар. Вечером он хотел было войти в дом, но Василиса решительно стала в двери:
Не пущу!
Они прожили вместе двадцать лет, и у них было семеро детей. Два старших парня уже работали, младшему, Петьке, пошел пятый год. Когда грянула война, председатель сельсовета послал нарочного по домам, чтобы все знали и чтобы никто не собирался в тайгу. Василисина семья как раз сидела за столом.
Нарочный, сопленосый мальчишка, которому война представлялась игрой для взрослых, забарабанил в окно и весело закричал:
Э-э-эй! Война началась! Война!
Сразу же пришел Василий, и Василиса не стала его выгонять, не до того было. Он сел на лавку у двери, положил руки на колени и молчал видно, одному в амбаре молчать было невмоготу.
Через три дня он опять пришел, уже собранный, с мешком. Мешок он оставил у дверей, сам прошел на середину горницы. Все встали, Василиса тоже. Василий, сморщившись, потерянно махнул рукой и стал неловко тыкаться лицом в ребячьи плечи. Потом он подошел к Василисе и остановился перед ней. Ребята смотрели на них и мучительно ждали.
Василиса, хрипло сказал Василий. Не суди меня боле убьют, поди. Ты тут ребят того
Василиса первая подала ему руку, Василий пожал ее и, не договорив, ушел. Он аккуратно прикрыл за собой ворота и зашагал к сельсовету, где фронтовиков ждали подводы.
Потом подводы выезжали прямо со двора. Василиса проводила на войну двоих старших сыновей и дочь Анну. Каждый из них садился в сани или в телегу еще во дворе, и Василиса сама открывала ворота, прижимала фартук к губам и, крестясь, смотрела, как из дворов одна за другой выезжают подводы и медленно движутся по улице за деревню, как поют пьяные мужики, как, хватаясь за них, голосят бабы. Василиса не ходила за деревню, она стояла у ворот, а потом закрывала за собой ворота, словно запиралась от новой подводы.
Один из сыновей не вернулся совсем, а другой вернулся, но сразу же уехал в город и теперь живет там. Василий пришел позже всех.
Была уже осень, в деревне копали картошку. Василиса только что принесла на себе мешок и собралась высыпать картошку в подполье, когда прибежала Настя.
Мама, отец приехал! Идет.
Василиса выпрямилась.
Живой, выходит, остался, рассуждая сама с собой, неторопливо сказала Василиса. А вот Сашку убили.
Не развязывая мешок, она сбросила его в подполье и вздрогнула, когда он ударился о твердое. Раздражаясь все больше и больше, Василиса ушла в горницу. Переодеваться она не стала. Когда на крыльце послышались шаги, она готова была ругаться, чтобы скрыть свою растерянность. Она стояла не двигаясь и ждала.
Это я, Василиса, сказал Василий от порога, и она опять вздрогнула, потому что давно не слышала его голоса. Она молчала, но ее лицо, готовое к ответу, не выдержало, и она, подчиняясь этой готовности, произнесла:
Сашку убили.
Василий кивнул.
Больше она ничего не сказала. Слава богу, прибежали ребята, и ей можно было уйти во двор и заняться своими делами. Потом пришли гости, мужики, тоже вернувшиеся с войны, а Василиса сидела на кухне, пока не устала сидеть. Тогда она зажгла лампу, полезла в подполье и стала перебирать картошку.
Мужики пели незнакомыми, приобретенными где-то там, на войне, голосами, приобретенными и в криках «ура», и в криках о помощи Василисе казалось, что они собрались только для того, чтобы наконец-то до конца пропеть и прокричать в себе чужие голоса, вслед за которыми должны начаться их собственные.
Песни были пьяными, но сдержанными, без залихватской удали, и мужики, выводя их нестройными голосами, казалось, все время оглядывались, не случилось ли что-нибудь позади них; казалось, каждый из них приостанавливал себя, чтобы не забыться и не потеряться. И громкий пьяный разговор тоже был сдержанным, он быстро прерывался песнями все это походило на тупую, беспокойную боль, вспыхивающую то в одном, то в другом месте.
Василиса устала и вылезла из подполья, делать ей больше ничего не хотелось. Она позвала Настю и сказала:
Иди, прибери отцу в амбаре.
Мама! голосом упрекнула Настя.
Иди, сказала Василиса. Не твое дело.
Почти сразу же в кухню пришел Василий.
Не хошь, стало быть, простить? спросил он, вставая прямо перед Василисой. Не хошь. А я, Василиса, тебе гостинец привез, да все не знал, как поднести.
Он ожидающе замолчал, покачиваясь из стороны в сторону.
Не будет нам житья вместе, сказала Василиса. Я, Василий, один раз сделанная, меня не переделать.
Война всех переделала, тихо возразил Василий.
Война, война, повторила Василиса. Война, она горе, а не указ. Она и так из баб мужиков понаделала. Когда это теперь новые бабы нарастут? Похоронить ее надо скорей, войну твою.