Прежде всего он поехал к Женьке. Женька жил на четвертом этаже, и Виктор, поднимаясь к нему, чтобы не запыхаться, старательно ступал на каждую ступеньку. Перед дверью он сделал равнодушное, скучающее лицо, постучал и, когда за дверью послышались шаги, чуть отступил назад.
Ему открыла Женькина бабушка. Он обиделся: почему бабушка, неужели Женька не мог выйти сам? Теперь его планы рушились, а равнодушная, скучающая маска была и совсем не к месту. Он улыбнулся.
Здравствуйте, бабушка!
А, Витя! Она узнала его. Проходи, пожалуйста. Давно ты у нас не был.
Я уезжал, объяснил он, три месяца был в командировке.
Теперь все ездят, вздохнула бабушка. У нас Женька тоже уехал.
Женька уехал?
Тоже в командировку в какой-то город. Проходи, Витя, посидишь.
Нет, я пойду, отказался он. Я потом зайду, когда Женька приедет.
Он спускался вниз, все так же ступая на каждую ступеньку. Вышел на улицу и остановился. Мимо прошел автобус, и он смотрел, как автобус лениво заворачивает за угол. Через две минуты из Женькиного подъезда вышла женщина и повернула вправо Виктор и ей посмотрел вслед. Потом он вдруг спохватился и догнал ее.
Скажите, пожалуйста, какое сегодня число? спросил он.
Женщина растерялась и долго не могла вспомнить, наверное, не только число, но и даже месяц.
Двадцатое, сказала, наконец, она. Двадцатое июня.
Спасибо.
Женщина, оглядываясь, ушла. Виктор остановился и осмотрелся. Он смотрел на солнце, на улицу, уходящую от него в две противоположные стороны, словно хотел удостовериться, не фальшивый ли это день. Потом медленно пошел дальше.
Где-то заголосил заводской гудок: кончилась первая смена.
Прохожих сразу стало больше, а через полчаса много. Теперь улицы сходились и расходились, полные людей. Виктора толкали, и он прибавил шаг, свернул на боковую улочку и в маленьком тихом скверике сел на скамью. Он сидел без движения и, казалось, чувствовал, как движется время: возле него чуть слышно шелестели секунды, где-то рядом падали, как капли воды, минуты день рождения таял у него на глазах. Было больно сидеть и наблюдать, как он уходил. Виктор поднялся.
Он решил испытать счастье еще раз и снова позвонил. Надеяться было почти не на что, и когда ему ответили, он растерялся.
Алло! кричали ему. Алло!
Галка, сказал он. Где ты бродишь? Я тебе звоню, звоню
Неужели это ты? спросила она. Приехал?
Ну конечно, приехал. Я тебе звоню, звоню. Где ты бродишь?
Я была на консультации, я ничего не знала.
Вот, сказал он, дозвонился. Как ты?
Я ничего, ответила она. А ты?
Тоже ничего. Слава богу, что ты пришла. Я уж думал, все пропало.
Ну что ты
Ты тут без меня меня не бросила?
Дурак, сказала она.
К тебе сейчас можно?
Конечно, можно. С какой стороны ты пойдешь? Я тебя встречу.
Не надо, сказал он. Я лучше к тебе постучусь, и ты выйдешь, хорошо?
Да, ответила она, только скорей.
Он шел к ней, заставляя себя не торопиться, чтобы скрыть от себя радость, и на какое-то время забыл, что у него день рождения, вернее, перестал о нем думать, словно они ненадолго разошлись Виктор и его день рождения и договорились встретиться позднее.
Галка была дома одна.
Слава богу, что я тебя нашел, сказал он. А то знаешь, как мне стало тоскливо? Хоть плачь.
Почему? спросила она.
Не знаю. Может, потому, что у меня сегодня день рождения, а никого нет. Я весь день был один.
У тебя день рождения?
Да, усмехнулся он. Вот этот самый, который сегодня.
Я ничего не знала, обиженно сказала Галка.
А это и не надо было знать. Я пришел, сказал, и этого достаточно.
Галка протянула ему руку.
Поздравляю.
Не стоит, сказал он, пожимая руку. Не люблю я все эти поздравления. Только не обижайся. От поздравлений мне и в самом деле бывает неловко, я чувствую себя так, будто меня проверяют, как я умею держаться.
Ну, какая ерунда!
Я знаю, а все равно Ну ладно, хватит об этом. Давай куда-нибудь сбежим и что-нибудь натворим, а, Галка? Собирайся.
Она стояла перед ним, не двигаясь, и растерянно мигала глазами.
Ну, чего ты? сказал он.
Она покачала головой:
Витя, у меня завтра экзамен, самый противный, а я ничего не знаю. Я, наверное, не смогу.
А-а-а, протянул он.
Витя, а если мы перенесем твой день рождения на завтра? И тогда мы сбежим и натворим.
Но он у меня сегодня, сказал он. Завтра будет другой день, не мой. Я привязан к этому дню, тут ничего не поделаешь.
Что же делать? спросила она. Он молчал. Почему ты мне не написал? Я бы заранее приготовилась.
Не надо ничего заранее.
Что же делать?
Учи, сказал он. Я пойду.
Ты обиделся? испугалась она.
Нет-нет, ничего. Сегодня странный день. Учи, я приду завтра, когда он кончится.
Он ушел. Он шел никуда, лишь бы что-нибудь делать. С одной улицы свернул на другую, потом на третью он и не знал, что куда-то идет, и не видел, куда приходит. В городе все еще был его день рождения, но солнце уже иссякло. Наступил теплый и тихий, как полусон, вечер. Улицы опять стали оживленными: люди в знак благодарности провожали день, который они благополучно прожили, и двигались вслед за ним туда, куда, казалось, он уходит.
Виктор долго бродил по городу.
Он припомнил, как встречал день рождения в прошлом году, и два, и три года назад, и вдруг сделал для себя одно важное открытие: всякий раз это был очень грустный день. Веселились друзья, звенели то стаканы, то бокалы, раздавались крики и смех, а он, молчаливый и тоскующий, сидел среди гостей, и было ему не по себе. «Что с тобой? спрашивали они. Ты совсем скис. Что-нибудь случилось?» «Нет-нет, отвечал он. Ничего не случилось. Что-то нашло, сам не знаю что, не обращайте внимания». Потом он стал вспоминать, как вели себя другие, к кому он сам приходил на день рождения, то же самое, никто из них не бывал веселым. Видно, это правило: день рождения самый грустный день для человека.
Ничего странного тут нет, думал Виктор. В этот день человек грустит о своих несбывшихся надеждах, о планах, которым не дано было осуществиться, о мечтах, которые так и остались мечтами, и во всем этом он упрекает себя, словно он не сдержал слово, которое давал не один раз. Человек смотрит на себя со стороны и остается недоволен собой: он отступал, ошибался, фальшивил, глупил, и вот теперь он то, что с ним осталось, и ничего уже невозможно вернуть. А потом где гарантия, что все хорошо будет завтра и послезавтра? Жизнь не закон, который можно вывести раз и навсегда, и никто никогда не чувствовал себя еще достаточно взрослым и опытным для жизни. С мудрецами она ведет себя по-детски, с детьми как мудрец, для нее нельзя подобрать возраст, как подбирают одежду для зимы или лета.
В конце концов, ко дню рождения надо относиться проще, решил Виктор, и смотреть на него только как на точку, которая заканчивает каждый круг человеческой жизни.
В торжественных случаях можно считать его своим личным Новым годом Новый год для одного человека. Для одного? Виктор насторожился. На земле живет почти три с половиной миллиарда человек. Три с половиной миллиарда на триста шестьдесят пять дней: каждый день день рождения около десяти миллионов человек. Виктора поразила эта цифра. Сегодня на земле десять миллионов именинников, а в городе, в этом городе, где население больше 700 тысяч, даже здесь их две тысячи! А он-то по наивности считал, что над городом стоит только его день и город охраняет его добрый дух.
Ему вдруг стало безразлично, как закончится его день рождения, лишь бы скорей он закончился, чтобы очутиться опять в простом, обыденном времени, с которым можно вести себя на равных. Завтра в городе будет две тысячи именинников, но это уж их забота, что они станут делать. Интересно, многие ли из них с таким же страхом, как он, оглядываются на каждую минуту дня рождения и с такой же надеждой ждут от каждой следующей минуты какого-то откровения?
Виктор вышел на набережную реки, и заходящее солнце ослепило его своим спокойным светом. Гуляли парочки, на них тоже был свет заходящего солнца, они тоже чувствовали его доброту и умиротворенность и разговаривали тихими неторопливыми голосами. От реки до лица Виктора доставал слабый ветерок, он доносил сырость и шуршание воды. Виктор взглянул на солнце, и глазам уже не было больно, они смотрели не щурясь. Он примирился с тем, что день рождения прошел, и провожал солнце без сожаления; была только грусть, что через несколько минут исчезнет этот мягкий, ласковый свет, который начал его успокаивать.
Он пожалел, что вышел на набережную так поздно.
Всюду гуляли парочки, и оттого, что он был один, ему стало неловко, словно он пробрался сюда тайком. Он обрадовался, когда увидел на берегу, возле самой воды, мальчишку, и спустился к нему. Мальчишка бросал в воду камни. Виктор сел рядом и стал смотреть на расходящиеся круги; по тому, как они расходились с какой-то благосклонной неторопливостью, и в них чувствовалась та же доброта. Солнце уже наполовину зашло и казалось удивительно четким.
Мальчишка заметил Виктора и остановился.
Бросай, не бойся, сказал Виктор.
Я не боюсь, фыркнул мальчишка. Вот еще.
Ну так почему не бросаешь?
Не хочу.
Мальчишка собрался уходить, и Виктор решил удержать его: он не мог больше оставаться один. Мысль, что он проворонил свой день рождения, несмотря ни на что, жила в нем, и он боялся, что придется снова терзаться, что он мог сделать и не сделал, чтобы не быть сейчас одному.
Как тебя зовут? спросил Виктор.
А тебе зачем? не поддавался мальчишка.
Низачем, конечно, согласился Виктор и ответил откровенно: Просто без этого трудно было бы сказать тебе, что у меня сегодня день рождения.
У кого? У тебя?
Ну да.
Мне-то что, буркнул мальчишка, но не ушел и, косясь на Виктора, снова стал бросать камни. Ты через реку перебросишь? спросил потом он.
Нет, я думаю, никто не перебросит.
Перебросят, уверенно сказал мальчишка. Что тебе подарили? спросил он через минуту.
Подарили? Виктор за весь день ни разу не вспомнил о подарках. Ничего не подарили.
День рождения и ничего не подарили?
Видишь ли, я только сегодня приехал, три месяца был в командировке. Ну и никто не знает, что я приехал.
Так не интересно, сказал мальчишка.
Почему?
Для чего тогда день рождения?
А как ты считаешь, для чего он? серьезно спросил Виктор.
Чтобы был праздник, ответил мальчишка. В день рождения хорошо, добавил он. Что хочешь, то и делаешь. Только он быстро проходит.
День рождения?
Ага. Не успел оглянуться, а уж вечер. И опять целый год надо ждать. Знаешь, как плохо вечером, когда день рождения проходит?
Знаю, сказал Виктор. Очень хорошо, брат, знаю. Тоска смертельная, будто завтра умирать. А? Как ты считаешь?
Мальчишка не ответил, видно, что-то в словах Виктора не понравилось ему. Откидываясь назад, он опять бросал камни. Солнце уже зашло, и темнеющая вода совсем притихла. Фигуры людей наверху казались громадными, но голоса их доносились слабыми, теряющимися отзвуками. На мгновение Виктору почудилось, что он потерялся: все вокруг выглядело нереальным. Он встрепенулся и окликнул мальчишку:
Слушай, а что, если мы с тобой пойдем и выпьем в честь моего дня рождения?
Я еще не пью, ответил мальчишка.
Я возьму тебе соку. Пойдем, а то мне чего-то тоскливо одному стало.
Мальчишка всполоснул в воде руки и встряхнул их.
Пойдем. Только я ненадолго, мне домой надо.
Понятно.
Они поднялись наверх и направились в кафе, которое было тут же, неподалеку, на берегу реки. Ощущение нереальности все еще не проходило: теперь, когда рядом с ним шагал незнакомый мальчишка, оно, казалось, стало больше.
Почему ты один? спросил вдруг мальчишка.
Что-то дрогнуло внутри Виктора.
Так получилось, отговорился он. Тебе трудно будет понять.
У тебя, наверно, нет друзей?
Не знаю. Я считаю, что никто не знает, есть у него друзья или нет. И это хорошо: слава богу, хоть друзья не поддаются регистрации.
Если ты так говоришь, значит, у тебя нет друзей, сказал мальчишка.
Ишь ты! удивился Виктор. Впрочем, может, ты и прав, не знаю.
Они зашли в кафе, и Виктор взял мальчишке стакан виноградного соку и себе стакан вина. Они молча выпили.
Спасибо, сказал мальчишка. Теперь я пойду.
Хочешь еще соку?
Нет.
Ну тогда топай. Будь здоров.
Мальчишка подал Виктору руку и подмигнул.
Поздравляю тебя с днем рождения!
И потому, что он подмигнул, слова эти прозвучали просто и естественно. Они тронули Виктора. На них не надо было отвечать такие поздравления всегда бывают искренними. Виктор только кивнул и остался сидеть. Мальчишка ушел. Виктор смотрел в окно, как он переходит через улицу. Потом поднялся и тоже вышел.
Он еще долго бродил по городу. Постепенно затихали улицы, наступала ночь. На душе у Виктора было пусто, он устал. День рождения теперь казался ему далеким и неправдоподобным. Он чувствовал себя так, будто находится в дороге и только завтра приедет в свой родной город: что-то было позади, что-то ожидалось впереди, но сейчас, в эту минуту, у него ничего не было. Он двигался, чтобы быстрей пришло завтра.
Только когда до полуночи осталось совсем немного, он направился домой. Поднимаясь по лестнице, он заметил на площадке у своих дверей чью-то фигуру. Фигура вдруг сказала:
Где ты бродишь? Я тебя жду, жду
Неужели это ты, Галка? он так устал, что в его голосе не было ни единой ноты удивления.
Ну, конечно, я. Я тебя жду, жду Где ты бродишь?
Не знаю, сказал он и открыл дверь. Зачем ты пришла? Что ты завтра будешь делать на экзамене?
Ерунда, отмахнулась она.
Я устал, сказал он. Этот чертов день
Зачем ты так это был твой день рождения.
Да, кажется
Через минуту они услышали далекий тонкий звон: день рождения закрыл за собой свою последнюю дверь, с другой стороны открылась первая дверь нового дня.
<1966>
Василий и Василиса
Василиса просыпается рано. Летом ее будят петухи, зимой она петухам не доверяет: из-за холода они могут проспать, а ей просыпать нельзя. Некоторое время она еще лежит в кровати и думает, что сегодня ей надо сделать то-то, то-то и то-то, она как бы прикидывает день на вес, тяжелым он будет или нет. После этого Василиса вздыхает и опускает с деревянной кровати на крашеный пол ноги кровать вслед за ней тоже вздыхает, и они обе успокаиваются.
Это полусонное, полубодрствующее состояние длится у нее недолго. Она не замечает его, для нее это всего один шаг от сна к работе, один-единственный шаг. Одевшись, Василиса срывается и начинает бегать. Она затапливает русскую печь, лезет в подполье за картошкой, бежит в амбар за мукой, ставит в печь разные чугунки, готовит пойло для теленка, дает корм корове, свинье, курам, доит корову, она делает тысячу дел и ставит самовар.
Она любит ставить самовар. Первая работа сделана, рань прошла, и теперь Василиса испытывает жажду. День у нее разделяется не на часы, а на самовары: первый самовар, второй, третий На старости лет чаепитие заменяет ей чуть ли не все удовольствия.
Она еще суетится, возится с чугунками, а сама все время посматривает на самовар: вот он уже посапывает, вот начинает пыхтеть, а вот забормотал, заклокотал. Василиса переносит самовар на стол, садится к нему поближе и вздыхает. Она вздыхает всегда, вздохи у нее имеют множество оттенков от радости и удивления до боли и страданий.
Василий поднимается не рано, рано ему подниматься незачем. Даже летом, когда утрами вокруг него безумствуют петухи, он видит и слышит их всего лишь во сне. Единственное, как в бане, маленькое окошечко в его амбаре на ночь занавешено: Василий не любит лунный свет, ему кажется, что от луны веет холодом. Кровать стоит изголовьем к окошку, по другую его сторону стоит столик. У дверей на гвоздях развешаны сети, снасти, поверх них полушубки, телогрейки. Просыпаясь, Василий сдергивает с окна занавеску, жмурится от врывающегося света, а привыкнув к нему, заглядывает в окно: как там со снегом, с дождем, с солнцем? Он одевается молча, совсем молча не пыхтит, не кряхтит, не стонет.
Когда Василий входит в избу, Василиса не оборачивается. Он садится у другого края стола и ждет. Не говоря ни слова, Василиса наливает ему стакан чаю и ставит на середину стола. Он придвигает стакан к себе и отпивает первый, обжигающий горло глоток, который уходит внутрь твердым комом.