Я не ответил. На другой день мы вырезали из нашего лозунга флажок, который мне полагался за отца. Мы воткнули его в парту, а потом сели за нее и стали рядом сидеть. Тут я опять понял, что отца у меня больше нет и уже никогда не будет. Мне захотелось плакать, но я сдержался и не заплакал, только, пока я сдерживался, из глаз у меня выпала одна капля и стукнулась о парту. Я быстро стер ее рукавом, чтобы Димка не заметил, но он все равно успел заметить.
Ты меня не бойся, сказал он. Давай, если что. Он положил свои руки на парту, а на руки положил голову, будто устроился спать. Я сделал то же самое. Было так тихо, что показалось, война кончилась и такая тишина стоит везде. Но мы-то знали, что она не кончилась.
Мы еще полежали так, а потом пошли домой. Мы шли тихонько, потому что мне было страшно идти домой.
Хочешь, я с тобой пойду? предложил Димка.
Хочу.
У нас дома стояла тишина. Мама, обняв Женьку, спала на своей кровати, а тетя Варя, Димкина мать, сидела с ней рядом.
Она увидела нас и замахала руками:
Идите к нам, к нам идите. Поешьте там чего и никуда не убегайте, я скоро буду.
Я остался у Димки на ночь, и мы с ним спали вместе, а утром опять пошли в школу.
Потом война ушла из СССР и шла в других странах, но наших людей все равно там убивали. Весной мы сделали еще два флажка, и от лозунга осталось флажка на три, не больше. На войну его могло не хватить, а другого лозунга у нас не было.
Может, обойдется, сказал я.
Должно обойтись, кивнул Димка.
Уж теперь война скоро кончится, немножко осталось.
Когда до конца первого класса осталось месяц или полтора, к нашей учительнице после ранения приехал капитан. Кем он ей был, мы не знали, наверно, женихом, потому что везде ходил за ней и даже один раз пришел к нам на урок. Пока учительница занималась с четвертым классом, он рассказывал нам про войну. Конечно, учительницу никто не слушал, все слушали его. У нас в деревне своих капитанов не было, а все больше были солдаты, и живого капитана мы видели в первый раз.
Он рассказывал, рассказывал, а потом почему-то спросил у меня:
У тебя отец по званию кто был?
Сержант, ответил я, вскочив. Я сказал не «сержант», а «сел-жант», потому что «р» у меня не получалась.
Ты не умеешь выговаривать букву «ры»? засмеялся капитан. Милый, тебя на фронт ни за какие пряники не возьмут.
Я замер. На фронт я не собирался, но одно дело, когда не собираешься, и другое если тебя туда и не возьмут.
Нет-нет, не возьмут, продолжал капитан. Ты сам рассуди: что решает успех боя и в конечном счете успех войны? Наступление правильно?
Я кивнул.
А что решает успех наступления, успех атаки? Многое, но прежде всего в самом начале атаки наш боевой клич, по которому русского человека знают и боятся во всем мире. Допустим, мне надо поднять своих солдат в атаку. Я поднимаюсь, устремляюсь вперед на врага и кричу Что я кричу?
Ура! догадался я, но у меня получилось не «ура», а «уа».
Ура!
Петя, Петя! учительница попыталась остановить капитана, но он не стал ее даже и слушать.
Ура! еще раз закричал он и, вдруг смолкнув, обвел нас бешеным взглядом. И что мне на это отвечают мои молодцы, ваши отцы и старшие братья?
Ура! закричали ребята, прыгая через парты и набрасываясь друг на друга.
Мы с Димкой молчали. Капитан подошел к нам и, запыхавшись, сказал мне:
Тренироваться надо. Будешь тренироваться получится.
Петя, перестань! крикнула учительница.
Все-все, я устал, я ухожу. Капитан направился к двери. Атака закончена, враг разбит. Молодцы, ребята!
Ура! еще раз прокричало несколько голосов.
Когда урок кончился, мы с Димкой пошли в нашу землянку.
Ты не обращай внимания, сказал Димка.
Ян так не обращаю. Дурак он.
Ясно, дурак, согласился Димка.
Слушай, Димка, а пойдем сейчас к нему и скажем: «Ты не капитан, а дурак».
Димка промолчал.
Пойдем, Димка! Ничего он нам не сделает.
Не надо, сказал Димка. Он еще обидится и не пойдет больше на фронт. Пусть идет может, фашиста убьет. А война кончится, ему и без нас скажут, что он дурак.
А если не скажут?
Ну, что ты! Еще как скажут! Вот увидишь, после войны дуракам никакого житья не будет.
А что с ними можно сделать? спросил я.
Не знаю, сказал Димка. Наверно, учиться заставят. После войны знаешь, как все будет?
Как?
Ну, как? Димка замялся. Войны не будет, сказал потом он. Вот так.
Через несколько дней первый класс у нас с Димкой закончился, а война все еще шла. Это был май 1944 года.
<1966>
В общем вагоне
Давно, очень давно Волков не ездил в общем вагоне, а тут пришлось. Это было время летнего пассажирского наводнения, и поезда, как волны, один за другим шли к дальним западным и восточным берегам, с шумом сшибаясь на вокзалах и каким-то чудом все же расходясь по сторонам. Волков прошел в последний вагон и стал проталкиваться среди ног и спин. Сесть было негде: всюду люди и узлы, и узлы походили на людей, а люди на узлы те и другие двигались, толкались и искали свободное место. Волков встал у самого выхода из последнего купе и снял пиджак.
Духота в вагоне стояла невыносимая. Люди быстро вспотели и теперь пылали, словно костры, разожженные друг возле друга. Капли пота на их лицах сверкали, как искры, казалось, вот-вот они затрещат, разлетаясь по сторонам, но в самый последний момент люди торопливо гасили их платками. Поезд уже должен был двинуться, но почему-то все стоял и стоял.
Прямо перед Волковым на скамье сидели две девушки лет по 1718 и мужик в соломенной шляпе. Четвертое место было занято странного вида остроконечным узлом, родство которого с мужиком даже не надо было доказывать, восседал как его родной сын. Волкова этот узел раздражал. Только потому, что его принесли раньше, он занял место, а человек должен стоять на ногах.
Папаша, не вытерпел наконец Волков, а узел-то можно бы убрать, а?
А там водка, сказал мужик.
Ну и что?
А ничего. Оно, конечно, можно и водку под лавку засунуть. Вот ты и сядешь.
Спасибо, буркнул Волков.
Только он сел, поезд тронулся. По вагону сразу же прошелся ветерок, и люди зашевелились, задышали, стали приглядываться друг к другу. В ожидании время остается как бы всего лишь с одной часовой стрелкой: оно утомительно и неторопливо. Но вот ожидание кончилось, минутная стрелка снова пошла по кругу, и люди сразу стали другими, словно в них тоже заработали какие-то важные части, которые были выключены. Мужик рядом с Волковым вдруг о чем-то забеспокоился и заерзал на своем месте, посматривая то в одну, то в другую сторону. Потом он повернулся к Волкову.
Далеко едешь?
Нет.
Это, смотря, как рассматривать, философски заметил мужик, а то можно сказать, что и до Москвы недалеко.
Можно, согласился с ним Волков, но я до Москвы не доеду, я утром сойду.
Мужик кивнул головой, но не успокоился. О чем-то размышляя, он еще раз кивнул и после этого спросил:
Это какая же остановка у нас утром будет?
Комарове.
Комарово, мужик обрадовался. Вот как. Так бы сразу и сказал, что Комарово.
Они вот тоже в Комарово вылезать будут, он показал рукой на девушек. У меня там дружок до войны жил, Ванька Андриянов. Может, знаешь такого?
Нет, не знаю, сказал Волков. Я там еще не был.
Значит, в первый раз. Посмотри, посмотри. А я в Комарово был. Давно был, до войны еще. Мы там с Ванькой Андрияновым на бухгалтерских курсах вместе учились. А ты-то туда в гости едешь?
Нет, не в гости. В командировку.
А-а-а, ишь ты.
Видно, перед поездом мужик выпил и теперь мог беседовать хоть со всем вагоном. То и дело он засовывал ногу под скамью и передвигал там свой узел. Вид при этом у него был сосредоточенный и внимательный. Потом он ставил ногу на место и начинал крутить головой, словно проверяя, все ли в ней хорошо. По всему было видно, что мужик страдает, а страдать он, конечно, не хотел. Поэтому, решившись, он осторожно подтолкнул Волкова локтем, и когда тот обернулся, зашептал, показывая пальцем под скамью:
Ав сумке-то водка.
Да-да, сказал Волков, не зная, что на это надо отвечать.
Давай, предложил мужик, сладко прищурившись.
Нет, Волков отказался. Жарко.
Мужик кивнул, но сам, конечно, не понял, как можно отказываться от того, что, по его мнению, объединяет сердца и души всех людей. Он умолк, но не успокоился. Он поднялся и, оглядываясь, пошел в ту сторону, куда шел поезд.
Волков с облегчением вздохнул.
Трясло в вагоне ужасно сказывалось то, что он был последним. Казалось, он беспрестанно переваливается с рельса на рельс, словно подпрыгивая то на одной ножке, то на другой, потом отдохнет, пройдется немножко как следует и снова начинает прыгать. Привыкнуть к этому было бы нетрудно, знай Волков, что в поезде нет купированных вагонов и все едут так же, как и он. Но они были, и люди в них играли в шахматы, читали книги или просто, в конце концов, могли валяться на скамье и ничего не делать. Мысль об этом раздражала Волкова, и он морщился от нее, заранее чувствуя себя разбитым и нездоровым. О том, что будет ночью, он старался не думать.
Поезд шел на запад, вслед за днем, но не поспевал за ним, его самого уже нагонял вечер он был здесь какой-то дымчатый и неясный, словно уставший от бега. Волков смотрел в окно, но как-то невнимательно смотрел и почти ничего не видел.
Девушки рядом с ним о чем-то щебетали, и он невольно прислушался. Они говорили об одноклассниках, перебирая каждого, кто куда пошел после школы. Сами они, судя по всему, только что сдали экзамены в институт и теперь на несколько дней, оставшихся до занятий, ехали домой. Они уже сейчас жили встречами и разговорами, которые им предстоят дома, ради них они и ехали, хотя, наверно, могли бы не ехать. И, конечно, они правы это стоило того, чтобы тратить деньги и вести себя по-ребячьи. Волкову захотелось поговорить с ними и хоть ненадолго приобщиться к их радости, к чувству, которое он когда-то испытал сам. Сколько же с тех пор прошло?
Ровно шестнадцать лет, он один прожил почти столько же, сколько они вдвоем, но они считают себя совсем взрослыми, а он, наоборот, думает о своей взрослости как о будущем, хотя ему за тридцать. И попробуй тут разберись, кто прав, а кто нет.
Думая об этом, он спросил совсем другое.
А Комарове далеко от станции, девушки?
Они повернулись к нему разом.
Нет, два километра, сказала одна.
Там автобус ходит, подсказала другая.
Это хорошо, что автобус, он улыбнулся им.
А вы, правда, в первый раз к нам?
Правда.
А что вы слышали о нашем городе?
Кажется, ничего, сказал он, подумав. Кроме того, что есть такой. Но, если вы хотите, я могу рассказать вам о нем.
Это как? спросила та, которая сидела рядом с Волковым, недоуменно подняв на него свои громадные, какого-то весеннего цвета глаза, в которых было и голубое, и синее, и зеленое все сразу.
А вот так.
Волков был рад, что затеял этот разговор скорее время пройдет, но главное было не в этом, главное заключалось в том, что он будет меньше завидовать их молодости, непосредственности, наивности, тому внутреннему человеческому пространству, которое не заполнено еще в них ни большими ошибками, ни большими заботами.
Рассказать о городе, в котором они жили, Волкову ничего не стоило: он много ездил и знал, что районные городишки мало чем отличаются друг от друга.
У вас там деревянные тротуары, начал он, да и то они в порядке только на главной улице. Эта улица длинная-длинная и по ней от начала и до конца это значит от вокзала и до какого-нибудь маслозавода ходят маленькие автобусы, с одной, с передней дверцей.
Но у нас есть и большие, поправила его та, которая сидела в углу. И ходят они не до маслозавода, а до РТС.
До РТС, он сразу согласился. Они проходят мост через Комаровку так называется ваша речка?
Та-ак.
Она неширокая, спокойная, и зимой по ней возят сено. На лошадях. Теперь дальше. Город ваш почти весь деревянный, двухэтажных каменных зданий только пять или шесть это райком, две школы, комбинат бытового обслуживания, клуб и контора РТС. Гостиница деревянная, и вход в нее почему-то со двора.
Вы, правда, у нас не были? удивленно спросила его девушка с весенними глазами.
Правда.
Пришел мужик, шумно сел на свое место и, прислушиваясь, настороженно молчал.
А вы не смеялись над нашим городом? снова спросила девушка.
Нет, зачем же?
Он у нас старый, добрый и никому зла не делает. Мы его любим.
Волков улыбнулся.
Честное комсомольское!
И все-таки вы уезжаете из него в большой город, сказал Волков.
Во-во, подхватил мужик. Жили-были и нету. Только поднялись и ищи-свищи. От отца, от матери ко всем чертям, и не найдешь вот какое дело! А в деревнях что происходит!
Да нет, отец, с досадой сказал Волков, не о том вы. Они же учиться едут. В своем маленьком городе они становятся добрыми от тишины, от тополей, от речки, а умными надо становиться где-то в другом месте.
Куда там!
А что конечно.
Во-во, все умные, одни мы дураки.
Да зачем вы так?
А едут пускай едут. Мне начхать да рюмочкой запить, вот и все расставанья. У меня свои проблемы огородом стоят, весь век разбирай, не разберешь.
Волков молчал.
Мужик пожевал губами и вдруг радостно толкнул Волкова в бок.
Земляка я встретил. В том вагоне едет. Я, значит, иду, а он сидит. Вот так я его и обнаружил. А он не знал, что я еду, оттого и сидел. А еще говорят
Мужик на полуфразе умолк и, наклонившись, стал шарить рукой под скамьей, пока бутылки не зазвенели.
Голос подают, обрадовался он. Водка, она в бутылке тоже ум имеет, а уж когда в человека войдет, то там безобразия разводит это верно.
Он взглянул на Волкова, словно проверяя, какое на того это произвело впечатление, но ничего не увидел и продолжал:
У меня сосед был. Весь век ни капли в рот не брал, а помирать лег, старуху за бутылкой послал. И всю ее, значит, выпил и помер. Это как объяснить?
Не знаю, пожал плечами Волков.
А чего тут знать? Значит, всю жизнь человек от этой трезвости, как от заразы, мучился, а перед смертью не вынес. Это понимать надо.
Мужик, довольный собой, глубокомысленно вздохнул, заглянул вправо и обрадованно произнес:
Идет, идет!
Подошел парень.
Ну, здравствуй, еще разок, Петро, засуетился мужик, протягивая ему руку.
Здравствуй, Иван Сергеич.
Вот ведь как, Петро, а! Ты, значит, там едешь, а я здесь сижу. Это как, а?
Бывает, развел руками парень.
Ну, мы это положение выправим. Ты как, а? Ничего?
Ничего.
Во-во. Главное не быть дураком. Правильно я говорю?
Мужик достал узел, поставил его себе на колени и развязал. Все это он проделал не спеша, с нескрываемым удовольствием. Бутылки были спрятаны в носки видно, чтобы в дороге не побились.
Парню сесть было некуда, и он, стоя перед мужиком, следил за каждым его движением.
Вот показалось горлышко, и мужик, все так же не торопясь, отбил с него сургуч и достал стакан.
Рядом с Волковым забулькало.
Ну, за встречу или как?
А хоть как.
Во-во.
А поезд все шел да шел. За окном лежала темнота, и поезд прошивал ее, как игла.
В соседнем купе заплакал ребенок. Волков видел, как мать, укачивая его, смотрела в темноту, и ей, наверно, было, тревожно от ее близости. Мужик снова налил в стакан и, набираясь духу, замер. У девушки, которая сидела рядом с Волковым, тускнели от тяжести глаза два ее маленьких солнца приближались к закату. Черная, голая шея парня, которую, видимо, и зимой и летом укутывали только ветры, стала багровой.
Люди на скамьях постепенно расплывались. Волкова клонило ко сну, и все, что было перед ним, получало другие очертания и измерения.
Мужик, резко повернувшись, больно толкнул Волкова в бок.
Осторожней, отец, открывая глаза, со злостью сказал он.
А, извиняй, извиняй.
Сон сразу пропал покачался, покачался и, словно обидевшись, куда-то ушел. Волков выругался про себя и от нечего делать стал смотреть, как затихает вагон, как люди по очереди вытягивают ноги и роняют головы. Казалось, они были цифрами на какой-то замысловатой мишени, и невидимый стрелок мастерски поражает их одну за другой.