Через 2 недели Азов обложили от реки до моря, на протяжении 40 верст. Казаки сели в осаду. Их было всего около 7 тысяч, правда, самых бесстрашных, готовых на все. В первый же день явилось в крепость трое послов от трех турецких военачальников: от сераскира Гуссейна, от крымского хана и янычарского аги с предложением сдать крепость и получить за то 40 тысяч червонных.
«Все равно, говорили послы, вам, казакам, никак не извернуться; вы здесь, как в западне. Белый царь от вас отказался, помощи себе из Москвы не чайте». Войсковой атаман Петров отвечал за всех: «Сами волею своею взяли мы Азов, сами и отстаивать его будем; помощи, кроме Бога, ни от кого не ожидаем, прельщений ваших не слушаем и не словами, а саблями, готовы принять вас, незваных гостей!» На другой же день 30 тысяч лучших турецких войск, прикрывшись иноземцами, бросились на приступ; они потеряли 6 тысяч и со стыдом отступили. Сераскир заключил на два дня перемирие, причем платил тем же казакам за каждого убитого мусульманина по червонцу. Так началась достопамятная защита Азова, напоминающая столь же доблестную защиту христианскими рыцарями города Родоса. Как там, так и здесь, сражались братья-воины, исконные враги мусульман, сражались в малом числе, но с такой стойкостью, с таким мужеством, что привели в удивление весь христианский мир. И если начать сравнивать, кому приходилось горше, то, конечно, казакам, потому что за рыцарями уже тогда утвердилась вековая слава их доблестей: они были богаты, хорошо вооружены, имели отличное, приспособленное к воинскому делу, устройство; наконец, за их борьбой участливо следила вся христианская Европа, тогда как казаки бились на далекой окраине Московского государства; многие и не ведали, что они были за люди.
Турки насыпали вокруг крепости высокий вал; казаки сделали вылазку, взяли этот вал, подорвали его и прогнали неприятеля. Тогда турки позади первого вала насыпали другой, до высоты стен, втащили более сотни орудий, после чего открыли безостановочную пальбу, продолжавшуюся 16 дней подряд. Крепостные стены были сбиты до основания. Казаки для своей защиты устроили вторую линию обороны, по разрушении ее третью, и наконец четвертую. Там, сидя в землянках, они продержались до конца осады. Но они не ждали, пока появятся на валах турецкие бунчуки, а шли навстречу неприятеля подкопами; после каждого взрыва очередная сотня кидалась на вылазку, побивала оглушенных врагов, пока поспевала к ним помощь. Турецкие подкопы всегда натыкались на подземные работы казаков, и тут последние брали верх, потому что заранее готовились к встрече. Сераскир, видя безуспешность бомбардировки, стал ежедневно посылать войска на приступ. Всегда готовые и к этому, казаки встречали турок меткими пулями, потом кидались в сабли, рубились, не уступали ни шагу; во время приступов атаман зорко следил, не ослабела ли где защита, и посылал туда немедленно помощь. В самом пылу боя появлялись на облитых кровью валах казацкия жены; они подавали помощь раненым, кормили голодных мужей, подносили бойцам оружие, порох; они же копали под выстрелами рвы, таскали на валы землю; в последнюю минуту казачки лили горячую смолу и кипяток на головы штурмующих. Более трех недель турки штурмовали ежедневно и покинули. Они потеряли почти половину пехоты, расстреляли все снаряды, порох; к тому же сераскир поссорился с крымским ханом, который не хотел посылать на валы свое конное войско. От недостатка кормов в турецком лагере открылся мор на людей и падеж на лошадей; гниющие трупы заражали воздух нестерпимым смрадом. Сераскир послал в Царьград просьбу, чтобы ему разрешили отложить покорение Азова до будущей весны, но вместо ожидаемого разрешения получил суровый приговор: «Возьми Азов, или отдай свою голову». Прошло некоторое время, пока его снабдили всем необходимым для продолжения осады. Казаки немного отдохнули; они успели даже получить из Черкасска помощь и людьми, и припасами, так что, когда сераскир возобновил бомбардировать, защитники также бестрепетно стояли на своих валах. Страшное разрушение наносили тяжелые снаряды, по 2, по 3 пуда каждый, разметавшие в прах все городские постройки; лишь одиноко среди пустырей стояла церковь во имя Иоанна Креститиля. Говорили, что лик Предтечи ежедневно орошался слезами. Заступничество небесных сил ободряло изнемогающих борцов, добрая половина которых уже полегла на вылазках или на приступах. И все-таки казаки сохранили настолько силу духа, что делали по ночам вылазки, заманивали неприятеля притворным отступлением, наводили его на подкоп, а после взрыва снова кидались вперед с безумной отвагой. Однажды они уложили таким способом более тысячи спагов. Последние две недели осады сераскир днем штурмовал, вечером открывал на всю ночь пальбу по развалинам крепости. Как-то туркам удалось овладеть одним бастионом. Казаки, получившие в этот самый день подкрепление в 300 человек, ударили на врагов так быстро, с такою смелостью, что те сразу опешили и побросали оружие. Бастион снова перешел в их руки.
И турки, и казаки надорвали свои силы в такой продолжительной и упорной борьбе; наступали ее последние дни; кому-нибудь туркам или христианам надо было уступить И там, и здесь приходилось одинаково худо.
Уцелевшие еще от побоищ, израненные, истомленные казаки еле передвигали ноги; одни умирали на ходу, пробираясь в свои землянки; другие засыпали вечным сном, прислонившись к насыпи. Пуще всего изводила их цинга, эта неизбежная спутница тесноты и голодовки. И в лагере сераскира было не лучше, особенно с наступлением холодов и ненастья. Сырой, пронзительный ветер пробирал до костей непривыкших азиатов, закутанных в свои дырявые плащи, босоногих и голодных. Крымский хан давно увел своих татар домой. Турки болели и мерли, как мухи. В отчаянии сераскир приказал испытать последнее средство: насадили на стрелы грамотки, в которых обещали каждому казаку по тысяче талеров, если будет сдана крепость, и спустили эти грамотки в крепость. Турки напрасно ждали ответа.
«Басурманское прельщение» не подействовало. Не o том думали тогда казаки: они готовились испить смертную чашу, в последний раз сцепиться и умереть в объятиях врагов, дорого продавши свою жизнь.
Наступал праздник Покрова. Полуживые защитники собрались вокруг, выслушали прощальные грамоты царю Михаилу Федоровичу и патриарху Филарету Никитичу, где, между прочим, было прописано: «да простят их, непотребных и ослушных рабов; да простят великие государи их вину и помянут души их грешные». После этого казаки целовали крест и евангелие на том, чтобы при смертном часе стоять за одно, попрощались друг с другом, и, отдавши по три земных поклона перед иконами угодника Николая да Иоанна Крестителя, покинули крепость. Они изготовились принять смерть, достойную прославленных героев древности.
Еще не успело обозначиться хмурое октябрьское утро, когда казаки, перепрыгивая через рвы и сползая по насыпям, как дикие кошки, незаметно окружали неприятельский стан Там было тихо, словно поклонники пророка все вымерли: ни оклика, ни шороха. Вот всползли казаки ли последнюю насыпь, разом, по знаку атамана, выпрямились, взмахнули саблями и остолбенели: лагерь оказался пуст, ни единого турка, лишь голодные собаки где-то грызлись за покинутую кость «В уторопь» пустились казаки за турками, настигли их у самого моря, когда они садились на суда, и «в припор ружья» открыли по ним беглый огонь. В суматохе враги спешили поскорее уплыть, причем теснились, топтали, топили друг друга и погибали; казаки, столкнув последних в воду, схватили большое султанское знамя да шесть малых знамен; бόльшая часть осадной артиллерии, которую не успели нагрузить, также им досталась.
Столь постыдно закончили турки четырехмесячную осаду Азова, потеряв более половины своей многочисленной разноплеменной армии. Правда, и казаки потеряли много, но зато и выиграли больше, чем потеряли: в них стали уважать силу и доблесть; их перестали считать шайкой разбойников, промышлявших грабежом. За казаками с этой поры утвердилось название, которое они сами себе придумали: «Великое донское войско», в котором был свой войсковой уряд, свои обычаи, и сохранилась дедовская слава, переходившая из рода в род.
Через месяц после описанных событий въезжала в Москву «знатная» станица, или большое посольство, из 24-х казаков, особенно отличившихся при защите Азова, с есаулом Порошиным и походным атаманом, Наумом Васильевым. Войско донское просило великого государя прислать воеводу для принятия крепости, «ибо им, казакам, защищать Азова не с чем». Станица была принята с честью; все казаки допущены к руке. Их наградили по окладу великим жалованьем, чествовали и угощали по все время пребывания царским иждивением. Между тем, боярская дума рассуждала о казачьем деле. Станичники доказывали все выгоды удержания Азова; они ссылались на то, что пока Азов был за ними, татары ни разу не осмелились отвоевать русские окраины. Казаки говорили, что они готовы стоять верой и правдой, но без царских войск им не сдержать Азова, потому что от великой нужды и истомы оголодали, обнищали до того, что не могут снарядить себя даже на морской поиск. Дума присудила, а царь указал послать на Дон дворянина Желябужского с подьячим Башмаковым осмотреть крепость на месте. Кроме милостивой грамоты, царь пожаловал казакам в награду за их службу 5 тысяч рублей деньгами; кроме того, обещал прислать по весне хлебное жалованье, съестные запасы, пороху, свинцу, 200 поставов сукна. «А вы, атаманы, писал царь, службу свою, дородство и храбрость к нашему царскому величеству довершите и своей чести и славы не теряйте, а на нашу царскую милость и жалованье будьте надежны».
Прошло два года после достопамятной защиты Азова, когда казаки получили царский указ покинуть Азов, возвратиться по своим куреням или же отойти на Дон, «кому куда пригодно будет». Из страха войны с турками, Московское государство отказывалось таким образом содержать в отдаленной крепости свой гарнизон. Тогда казаки вывезли оттуда все запасы, артиллерию, снаряды, подкопали уцелевшие башни и стены; затем, оставив небольшой отряд, перешли с чудотворной иконой Иоанна Крестителя на Махин остров, что против устья Аксая. А в том же году появились в виду Азова 38 турецких галер. Казаки, бывшие в крепости, немедленно взорвали подкопы, и турки принуждены были раскинуть шатры на развалинах одной из сильнейших своих крепостей Мустафа-паша, начальствовавший флотом, за неимением ничего лучшего, обнес город частоколом, а из барочного лесу поделал казармы. Несколько позже туркам пришлось восстановить крепость, хотя далеко не в прежнем виде ту строили генуэзцы, мастера этого дела с тем, чтобы через сто лет, после двукратной защиты, навсегда от нее отступиться в нашу пользу.
Как донцы жили и воевали в старину
Они имели свой особенный уряд, во многом схожий с запорожским, простой и приспособленный к их воинскому быту. С весны они обыкновенно собирались в главный город и располагались большим станом, что носило название «главного» войска. Здесь казаки большими голосами избирали войсковую старшину: войскового атамана, в помощь ему двух есаулов и для отписок дьяка, или войскового писаря. Есаулы ведали войсковые доходы; они же приводили в исполнение приговоры круга.
Кругом называлось собрание всех наличных казаков, которые обыкновенно сходились где-нибудь в чистом поле или возле войсковой избы. Приговор круга считался окончательным: ему подчинялся сам атаман. В случае же разномыслия по какому-нибудь важному делу казаки прибегали под руку царя; тогда его воля исполнялась беспрекословно. Шумны, зачастую драчливы, были сборища казаков; но, по первому слуху о неприятеле, в войске водворялся порядок, наступала тишина; смолкали самые озорливые и, под страхом немедленной расправы, подчинялись выборному начальству. Двойная цепь пикетов и дальние конные разъезды зорко охраняли войско, стоявшее под Черкасском. Этот городок, затопляемый водой, был почти недоступен для неприятельской конницы, не имевшей артиллерии. Как только получалось верное известие о появлении неприятеля со стороны ли Дона, или от Украины, несколько сотен, с походным атаманом впереди, неслись напрямик, через степи, в тыл противнику, сторожили его на перевозах, ожидали у бродов, налетом отнимали добычу и невольников. Самые дальше наезды казаки совершали ночью, шли по звездам, нападали во время бури или сурового ненастья, когда враг меньше всего ожидал нападения. Пока он опомнится, пока соберется, удальцы уже скрылись во тьме, с табунами лошадей, с прелестными пленницами. «Казак шел в траве, вровень с травой», говорили в старину: высокий ковыль, кустарник, овраг, плетень всем укрывался казак, не брезгал ничем. Вожак, что шел впереди, узнавал по следу не только, в какую сторону прошел неприятель, но когда именно вчера-ли, третьего дня, и во сколько коней. Переправляясь через реки, казаки, подобно татарам, клали седло с вьюком на «салу», или небольшой плот из камыша и, привязавши его к лошадиному хвосту, сами цеплялись за уздечку. Таким способом они переплывали самые большие реки. Выряжались в поход налегке: кроме сухарей ничего не брали; одевались бедно, вооружались ручными пищалями, копьями, саблями; в больших походах возили с собою фальконеты: длинные малокалиберные орудия, стрелявшие со станков свинцовыми ядрами от 1 до 2 фунтов весом. Отряд обыкновенно разделялся на сотни и пятидесятки, под начальством выборных нарочито для похода есаулов, сотников, пятидесятников. Смотря по надобности, казаки сражались конным строем или же пешие. Если случалось им бывать окруженными, они быстро смыкались, батовали лошадей и отстреливались из-за них до тех пор, пока хватало пороху или же пока неприятель, наскучив осадой, отходил прочь. Нападали же казаки всегда лавой, т. е. длинным разомкнутым строем, при помощи которого они охватывали противника с флангов, заскакивали ему с тыла; за первой лавой следовала другой, потом третья Редко кто мог устоять, заслышав гиканье, завидев грозно ощетинившиеся казацкие пики.
При одновременном участии конницы с пехотой, последняя становилась посредине, при своих орудиях, а конница на обоих флангах. В этом случае пешие казаки стреляли залпами, после чего кидались в рукопашную. Такова была простая, бесхитростная тактика казаков, рассчитанная на верную удачу над противником, с которым им приходилось встречаться в открытом поле: ногаями, татарами, калмыками или иными кочевниками русских окраин. Тот же противник, появляясь в пределах казачьих поселений, всегда встречал сопротивление, с какой бы стороны он ни зашел. Вестовая пушка или колокол возвещали тревогу: станичный есаул, схватив знамя, скакал с ним по улицам и зычным голосом призывал население на защиту стены. Старики, жены, подростки спешили отогнать коней и стада в камыши, чтобы там пересидеть тревогу; лодки затоплялись в воду, все прочее имущество закапывалось в ямы. Особенно часто схватывались казаки со своими ближайшими соседями, азовцами. Тут они придирались к каждому пустому случаю, чтобы учинить «размир». Например, азовцы, поймавши где-нибудь на промысле казака, остригут ему усы и бороду; немедленно начиналась война. Бывали случаи, что в день заключения перемирия происходил и разрыв. Казаки нисколько не дорожили миром, потому что война доставляла им «зипуны», т. е. кормила их; мало этого: война обогащала их, прославляла по чужим землям. Частые войны и вечно тревожная жизнь порождали в казаках удаль. Удальцы никогда не переводились на Дону. Задумав погулять, или, как тогда говорили, «поохотиться», казак выходил к станичной избе и, кидая вверх шапку, выкрикивал: «Атаманы-молодцы, послушайте меня! На Синее море, на Черное поохотиться!», а не то: «На Кубань на реку за ясырем!» значит, за пленными; иногда выкликали: «На Волгу-матушку рыбки половить!» одним словом, куда кому вздумалось. Охотники всегда находились, в знак согласия, они также кидали вверх свои шапки, после чего шли в складчину в кабак, где пили водку и выбирали походного атамана. В назначенный день партия выступала, пешая или конная, смотря по уговору. На такие промыслы выходили небольшими партиями: редко в 50 человек, больше 510, иногда вдвоем, ходили даже в одиночку. И при всем том «охотники» полошили соседей, угоняли табуны, скот, брали ясырей, жен, детей, домашний скарб все, что попадало под руку. Иные охотники прославили свое имя подвигами, о которых говорил весь Дон. Таков был, например, Краснощеков. Рассказывали, что однажды он встретился в кубанских лесах с знаменитым джигитом, по прозванию Овчар, также вышедшим поохотиться. Богатыри знали друг друга по общей молве, искали случая где-нибудь сойтись и встретились. Краснощеков издали узнал соперника и поклялся «не спустить с руки ясного сокола». И горец почуял зверя издалека. Он лежал над обрывом реки, облокотясь на землю, глядел прямо на трещавший перед ним огонек. Казалось, он не замечал, что хлещет дождь, что свищет буря, что близок его враг; он лишь украдкой косил глаза, чтобы вовремя схватить ружье. Краснощеков живо сообразил, что ему не подойти на выстрел своего короткого ружья. Он вдруг исчез. «Тишком и ничком» прополз казак, сколько было нужно, и только успел выставить в сторонке свою шапочку-трухменку[1], как меткая пуля сбила ее прочь. Тогда он поднялся, подошел к Овчару, да «в припор» ружья и убил джигита наповал. Резвый аргамак, богатое ружье остались в награду счастливому охотнику; было тогда ему, чем похвастаться! На Дону, как и везде, охотники любили хвастнуть. Охота на зверя шла своим чередом. Особенно была в чести, так называемая, «большая охота», в которой принимало участие почти все войско. Тысячи конных и пеших казаков отправлялись за атаманом к курганам Двух братьев, неподалеку от Черкасска. Атаман, окруженный лучшими стрелками, становился на кургане; обширное займище оцепляли казаки. Три выстрела из пушки означали начало охоты. В тот же миг раздавались в цепи громкие крики, брань, свист, трескотня, от которых поднимались оглушенные звери. Там, где-нибудь из трущобы, вставал дикий вепрь. Просекая густые камыши своими страшными клыками, он выносился на луг, где его тотчас окружали лучшие наездники. Разъяренный зверь кидался то в одну, то в другую сторону, пока его не пригвоздят пиками. В другом месте мечется злобная гиена, захожая гостья из закубанских лесов: зверь лютый, даром шкуры не отдаст, и казаки это знают, глядят: за ней в оба. А вон там, по окраине луга, несется казак, приподняв тяжелый чекан: он, верно, гонит степного бродягу, старого волка. Ощетинился зверь, озирается, щелкает, но несдобровать ему казачий конь все ближе, ближе Взмахнул наездник и раздробил хищнику голову. Но ничего не может быть красивее, когда с быстротою стрелы несется по займищу легкая быстроногая сайга. Не жалеет наездник коня, сам пригнулся, плеть только свищет, но куда! Далеко! Увидев это, вихрем спустился с кургана войсковой есаул, взял наперерез и только взмахнул правой рукой, как задрожала красавица, почуяв на шее роковую петлю. А вот и сам атаман, изготовив ружье, зорко глядит вдаль: чует, что его молодцы подняли в трущобе могучего барса С полсотни трусливых зайцев, прижав уши, мечутся по займищу, попадают под копыта, заскакивают в тенета или погибают под казачьей плетью. Охота кончена. Атаман отменно довольный, зовет к себе на пир, «отведать дичины». И долго гуляют казаки, пока не обойдут всех удачников, т е. кому посчастливилось вернуться с добычей.