Запорожцы, эти витязи моря, не только указали путь к турецким берегам, но сами стали вожаками, сами бились впереди. Сыны Дона так же неустрашимо переплывали бурное море, так же внезапно появлялись среди мирного населения, вторгались в дома, жгли, грабили, убивали, нагружались добычей и так же бесследно исчезали в синих волнах моря. Ученики во многом дошли до своих учителей: они одинаково были безжалостны к юности и старости, знатности и бедности; они лишь не брезгали прекрасными пленницами, на которых после женились. Суровые запорожцы не щадили ничего, да и добычу они хватали лишь для того, чтобы дома ее прогулять.
Казаки также сами готовили для себя челны, обыкновению из липовых колод, которые распиливали пополам; середину выдалбливали, с боков прикрепляли ребра, а по обоим концам выгнутые кокоры. Для большей устойчивости эти неуклюжие посудины обвязывались пучками камыша. Когда изготовленные таким образом челны качались у берега, их нагружали запасом пресной воды и казацкою снедью: сухарями, просом, толокном, сушеным мясом или соленой рыбой. Затем все воинство собиралось к часовне помолиться Николаю Чудотворцу, оттуда на площадь, где пили прощальный ковш вина или меду. На берегу еще выпивали по ковшику и, наконец, рассаживались в лодки, по 4050 человек в каждой. Удальцы выглядели оборванцами: в самых старых зипунишках, в дырявых шапках, даже ружья у них ржавые.
Это недаром, а по примете: «На ясном железе глаз играет», так говорили бывалые. Дружным хором грянули казаки: «Ты прости, прощай, тихий Дон Иванович», и, взмахнув веслами, стали удаляться С дерзкой отвагой проходили казаки мимо азовской крепости, у которой всегда настороже плавали турецкие галеры, поперек Дона была протянута тройная железная цепь, укрепленная концами на обоих берегах, где возвышались каменные каланчи с пушками. Перекрестный картечный огонь мог расщепить в каких-нибудь ¼ часа всю казацкую флотилию, но у казаков имелись на этот счет свои навыки. В темную, бурную ночь с ливнем или в непроглядный туман они ухитрялись переволакиваться через цепи, после чего прокрадывались мелководными гирлами[2] прямо в море. Иногда они пускали сверху бревна, которые колотились об цепи, и тем держали турок в тревоге. Наконец, туркам прискучит палить, бросят ан, глядь, и прозевали молодцов. У них был в запасе еще другой путь: вверх по Донцу, потом волоком на речку Миус, откуда прямой выход в Азовское море. Морская тактика казаков во всем схожа с запорожской. При встрече с турецким кораблем обходили его так, чтобы за спиной иметь солнце, а спереди корабль. За час до захода они приближались примерно на версту, с наступлением же темноты окружали корабль и брали его на абордаж, большою частью врасплох: турки славились беспечностью. Во время штиля, или полного безветрия, казаки не считали даже нужным скрываться. Овладевши судном, удальцы живо забирали оружие, небольшие пушки, разыскивали деньги, товары, а корабль, со всеми пленными и прочим грузом, пускали на дно. Бывали и несчастные встречи, когда большие турецкие корабли на полном ходу врезались в средину казачьих челнов: некоторые из них попадали под корабль, другие гибли от картечного огня с обоих бортов. Как стая робких птиц, разлетались тогда утлые суденышки, спасаясь в одиночку на парусах, на веслах, как попало и куда попало.
А сколько раз странные бури носили по волнам отважных пловцов! Случалось, что все прибрежные скалы белели казачьими трупами; если кто и спасал свою жизнь, то спасал не на радость, попадая в вечную неволю. Турки ковали несчастных в цепи и сажали за весла на свои галеры. Как ни велики были потери, казачество не оскудевало. На место одного убылого являлся десяток других, и морские походы, считаясь самыми прибыльными, никогда не прекращались, не смотря на бури, страх неволи, угрозы султана и запреты царя. Такова была сила страсти, жажда наживы. Счастливое возвращение с удачного похода бывало радостным событием на Дону. Удальцы останавливались где-нибудь неподалеку от Черкасска, выгружали всю добычу и делили ее между собой поровну, что называлось «дуван дуванить». Затем казаки, одевшись во все лучшее, что у кого было, подплывали к пристани с песнями, с частой пальбой. Все войско, заранее уже извещенное, стояло на берегу, в Черкасске в это время палили из пушек. Прямо с пристани все войско направлялось к часовне, где служили благодарственный молебен, после которого, рассыпавшись по площади, обнимались, целовались, дарили родных и знакомых заморскими гостинцами. О количестве добычи можно судить по тому, что одного ясыря, или пленных, собиралось иногда до трех тысяч. У казаков даже было особое разменное место, где они сходились с азовцами, меняли мусульман на русских. За пашей азовцы платили по 30 тысяч золотых и более, смотря по знатности, знатных турчанок казаки также продавали, а всех остальных приучали к домашнему хозяйству, потом, окрестивши, женились.
Если случалась надобность поднять в поход все «великое» войско, то предварительно рассылались по городкам грамотки, чтобы казаки сходились для ратного дела. Шумит, волнуется большая площадь города Черкасска, она полна казачеством из ближних и дальних концов. Тут весь Дон на лицо, со своими детками с берегов Донца, Хопра, Воронежа, Медведицы, Сала, Маныча Старые, бывалые казаки, украшенные сабельными рубцами, держат себя степенно, ведут между собой беседу тихую; среди молодых идут толки о том, куда-то поведут атаманы молодцов? Старики сказывают, что под город Астрахань, им же хотелось бы пошарпать турок Шум, перебранка, толкотня становятся все больше и больше; но, вот, толпа почему-то стихла. Чинно становится в круг: это, значит, показались регалии. Из войсковой избы вынесли Белый бунчук, пернач и бобылев хвост (так называлось древко с золотым шариком наверху, украшенным двуглавым орлом и белым конским хвостом). За регалиями выступают есаулы, за ними войсковой атаман, с булавою в руках. Он остановился посредине круга, есаулы, положив на землю свои жезлы и шапки, прочли молитву, поклонились сначала атаману, потом всему православному воинству, снова надели шапки и с жезлами в руках приступили за приказом. Атаман что-то тихо им сказал. «Помогите, атаманы-молодцы!» возгласили есаулы: «Белый Царь шлет вам поклон, приказать спросить о вашем здоровье! Он учинил размир с турками и шлет нас промышлять над крымцами!..» По малом времени есаулы спросили: «Любо-ли вам, атаманы-молодцы?» «Любо, любо!» отвечало казачество в один голос.
Впрочем, войсковое начальство не всегда объявляло в кругу, куда именно назначен поход, а просто приговаривали: «идти на море», или «собираться в поход». Это делали из опасения, чтобы не проведали азовцы. Для походного времени все казачество делилось по сумам: 1020 человек держали в походе общую суму, в которой хранили как запасы, так и добычу. До сих пор уцелел между казаками этот обычай, как равно и самое название «одно-сум», в роде как бы друг, товарищ. Жены таких казаков считаются тоже в свойстве: «Здравствуй, односумка!» говорят при встречах. Вообще, в старину казаки жили проще, дружнее и, как не озабоченные хозяйством, веселее. В городках казаки обыкновенно собирались каждый день на площадь или к станичной избе. Сидя кружком, казаки плели сети, слушали богатырские рассказы или пели богатырские песни, из которых каждая начиналась припевом: «Да взду-най-най ду-на-на, взду-най Дунай!» В Черкасске же всегда бывало большое стечение народа, нечто в роде ярмарки. Там толкались торговые люди из украинских городов, гостили проездом турецкие послы с многочисленной свитой, наезжали астраханцы, запорожцы, терские и яицкие казаки кто за получением вестей, кто для воинского промысла, подыскивать удальцов. Сзади густой толпы народа донцы важно расхаживали, заломив набекрень шапки, при богатом оружии, в самом разнообразном одеянии. Один гуляет в лазоревом зипуне с жемчужным ожерельем, другой выступает в бархатном полукафтане, а на ногах у него простые лапти; третий в смуром русском кафтанишке, зато у него сапоги расшиты золотом, шапка висит булатная, черкесская, за спиной богатый турецкий сайдак (лук), иной вместо плаща напялит узорчатый ковер. Вон, поглядите на того богатыря: как есть, в шелку да в бархате, уселся в грязь среди улицы и выводит так жалостливо про трех братьев, как они погибали в неволе, что, если кто послушает, прошибет слеза: это уж, наверно, запорожец, да еще подгулявший. Все, что тут есть и турецкие в золотой оправе ружья, и булатные ножи с черенками из рыбьего зуба, бархат, шелк, атлас все казачья добыча, своего ничего нет.
Особенно бывало шумно и торжественно, когда в Черкасском городке ожидали прибытия «будары». Еще царь Михаил Федорович положил ежегодно отпускать донскому войску: 7 тысяч четвертей муки, 500 ведер вина, 250 пудов пороху, 150 пудов свинцу и 17 тысяч рублей деньгами. С того времени каждый год выряжали с Дона так называемую «зимовую станицу» из лучших казаков, с атаманом во главе. По приезде в Москву, их допускали к царской руке, угощали с царского стола, а при отпуске Государь обыкновенно жаловал атаману и есаулу по сабле со своим портретом, или же дарил серебряными позлащенными ковшами с именными надписями и двуглавым орлом; простым казакам выдавались из государевых кладовых сукна, камки. Одаренные щедро, обласканные милостью царской, казаки возвращались на Дон, где мало-помалу росла и крепла привязанность к царскому дому. Государево жалованье нагружалось в Воронеже на будары и сплавлялось вниз до Черкасска. Все попутные городки высылали встречу, причем служили о царском здравии молебен, пили из жалованных ковшей и стреляли из ружей. В Черкасске встречали казну пальбой из пушек, войсковой атаман приказывал бить сполох и сам выходил объявить в казачьем круге, что: «Государь за службу жалует рекою столбовою тихим Доном, со всеми запольными реками, юртами и всеми угодьями, и милостию прислал свое царское годовое жалованье». Служили торжественный молебен с многолетием, после которого все начальство пировало у атамана, а на другой день гуляли у атамана зимовой станицы, где также пили из пожалованного ему ковша царскую сивушку.
С умножением казачества, преемники Михаила Федоровича делали надбавки к прежнему жалованью, за что, конечно, кроме радетельной службы, требовали от казаков и большого послушания.
Первые поселенцы тихого Дона, по примеру своих собратьев, жили бобылями, не женились, но когда утихали тревоги войны, когда у казаков оставалось множество пленниц татарок, калмычек, черкешенок, турчанок, тогда сама собой возникала семейная жизнь. На первых порах редко кому удавалось жениться по уставу церкви. Обыкновенно жених и невеста выходили на площадь, молились Богу, потом кланялись всему честному народу, и тут-то жених объявлял имя своей невесты. Обращаясь к ней, он ей говорил: «Будь же ты моею женою». Невеста падала жениху в ноги со словами: «А ты будь моим мужем!» Такие браки легко заключались, так же легко и расторгались. Казак, покидая почему-либо свою землянку, например, по случаю похода, продавал жену за годовой запас харчей, или же выводил ее на площадь и говорил: «Не люба! Кто желает, пусть берет!». Если находился охотник взять «отказанную» жену, то прикрывал ее своей полой, что означало обещание оказывать защиту и покровительство. Бывали случаи, что казак присуждал свою жену на смерть. При всем том, казаки славились своею набожностью, строго соблюдали установленные посты, обогащали вкладами церкви, монастыри.
Для своих приношений они избрали два монастыря: один Никольский, возле Воронежа, другой Рождественский Черняев, в Шацке. Там висели колокола, отлитые из неприятельских пушек, священные одежды, иконы блистали жемчугом, драгоценными камнями. Там же казаки, потерявшие силы воевать, доживали свой век в монашеской рясе, как это делали и запорожцы. В тихой обители замирали страсти, забывалась вражда. Только в первых годах царствования Алексея Михайловича на Дону стали появляться часовни, а на кладбищах голубцы, или памятники. Первую церковь в Черкасске построили лишь в 1660 г.
Как видно из рассказа о защите Азова, казацкие жены славились ратным духом не менее своих мужей; так же они наставляли и своих детей. Новорожденному клали «на зубок»: стрелу, пулю, лук, ружье. После сорока дней отец нацеплял мальчугану саблю, сажал его на коня, подстригал в кружок волосы и, возвращая матери, говорил: «Вот тебе казак». Когда у младенца прорезались зубы, его везли верхом в церковь, где служили молебен Иоанну Воину, чтобы из сына вырос храбрый казак. Трехлетки уже сами ездили по двору, а пятилетки бесстрашно скакали по улицам, стреляли из лука, играли в бабки, ходили войной. По временам все ребячье население Черкасска выступало за город, где, разделившись на две партии, строили камышовые городки. В бумажных шапках и лядунках, с бумажными знаменами и хлопушками, верхом на палочках, противники сходились, высылали стрельцов, или наездников-забияк, и, нападая, сражались с таким азартом, что не жалели носов; рубились лубочными саблями, кололись камышовыми пиками, отбивали знамена, хватали пленных. Победители, под музыку из дудок и гребней, с трещотками или тазами, возвращались торжественно в город: сзади, стыдливо понурив головенки и заливаясь слезами, шли пленные. Старики, сидя беседой подле рундуков, за ендовой крепкого меду, любовались проходившими внучатами; сам атаман, поднявшись с места, пропускал мимо себя мелюзгу, хваля храбрых.
Когда ввели перепись «малолетков», то все достигшие 19-летнего возраста собирались в заранее назначенном месте, на лучших конях и в полном вооружении. На ровной полянке, возле речки, разбивался большой лагерь, где в продолжение месяца малолетки обучались воинскому делу под руководством стариков, в присутствии атамана. Одних учили на всем скаку стрелять, другие мчались во весь дух, стоя на седле и отмахиваясь саблей; третьи ухищрялись поднять с разостланной бурки монету или же плетку. Там выезжают поединщики, здесь толпа конных скачет к крутому берегу, вдруг исчезнет и снова появится, но уже ли другом берегу Самым метким стрелкам, самым лихим наездникам атаман дарил нарядные уздечки, разукрашенные седла, оружие. Эта первая награда ценилась на Дону так же высоко, как у древних греков лавровые венки. Так вырастали целые поколения: начинали с детских, кончали кровавыми потехами. Сабли на Дону не ржавели, удаль и отвага не вымирали. От отца к сыну, от деда к внуку переходил один и тот же завет: любить родную землю, истреблять ее врагов. В турецкой ли неволе, у себя ли на смертном одре, казак одинаково жалостливо прощался: «Ты прости, мой тихий Дон Иванович! Мне по тебе не ездить, дикого вепря не стреливать, вкусной рыбы не лавливать!».
Однако в семье, говорит пословица, не без урода, так и среди верных сынов Дона, от времени до времени, являлись отступники, которые обагряли руки в безвинной братской крови, которые обесславили свою родину, о них речь впереди.
Казацкая вольница
Дальние походы и частые битвы, голодовки и разные другие невзгоды нисколько не убавляли казацкой вольницы, потому что убыль пополнялась с избытком беглыми и охочими людьми из Московской Руси. «Вольная сиротская дорога» никогда не зарастала на Дон, откуда уже не было выдачи. Холопы бежали от своих господ, приказчики от хозяев, неоплатные должники от заимодавцев, стрельцы и солдаты спасались от тягостей службы, а раскольники от патриаршего гнева. Весь этот люд голодный и холодный, скитаясь на Дону, искал пристанища и хлеба; он готов был на все ради наживы, смущая тем казачество, между которым было много людей степенных и с достатком. Эти последние желали сохранить нажитое добро, передать его детям, внукам; они остерегались грабить русские окраины, чтобы не стать за то в ответе, не лишиться царских милостей и жалованья. Большая же часть пришлой вольницы жила по пословице: «Доброму вору все в пору». В былое время самые буйные головы отправлялись к турецким берегам, откуда, если возвращались, то со знатной добычей. Теперь настали другие времена: вход в море был заперт; крымчане сами стали навещать казацкие юрты, а между тем народу с Руси все прибывало да прибывало. Куда кинуться, где добыть зипуны больше некуда, как на Волгу, куда хаживали еще прапрадеды, где гулял когда-то Ермак Тимофеевич. Дело долго стояло за атаманом, не выискивался человек, способный справляться с буйной ватагой, который умел бы ей угождать и в то же время повелевать, гулять с ней на широкую казацкую ногу и посылать ее на верную смерть. Как на грех, такой человек нашелся: это был известный всему войску, не молодой уже казак, по прозванию Степан Тимофеевич Разин. Коренастого сложения, сильный, ловкий, на словах речистый, он глядел угрюмо, повелительно. В его глазах светилась отвага необычайная, дикая, воля железная. На Дону ему тесно, точно в клетке, скучно, он не знал, куда ему девать свою силу богатырскую. Летом 1667 года вокруг него, точно из-под земли, выросла вольница, с которою он поднялся с места и окопался близ Папшина городка, где Дон ближе всего подходит к Волге. Разин стоял на высоких буграх, кругом полая вода: ни пройти, ни проехать, ни достать языка; отсюда он высматривал, не покажется ли добыча. Вот показался сверху большой караван, в сопровождении стрельцов; как ястреб, налетел на него атаман со своею дружиной, ладья с государевым хлебом пошла ко дну, начальные люди изрублены, ссыльные, которых везли в Астрахань, раскованы. «Вам всем воля, говорил атаман, идите себе, куда хотите, силой не стану принуждать, а кто хочет идти со мной будет вольный казак». Все ссыльные и ярыжки пристали к ватаге. Первая удача прославила атамана; прошла молва, что он заговорен от пули, что по его слову останавливаются суда, от его взгляда каменеют люди. Царицинский воевода приказал было стрелять по воровским стругам, так ни одна пушка не дала выстрела, потому будто, что весь порох выходил западом. На 35 стругах Стенька проплыл мимо Царицына, Черного Яра, вышел морем к устью Яика и, поднявшись вверх, засел в Нижне-Яицком городке. Отсюда, как из воровского гнезда, казаки промышляли в разные стороны на море, к устьям Волги, между татар и калмыков. Это уже не простой грабеж, а бунт воина против государства.