«Раз, два, три, ля-ля-ля», забубнила я мысленно, перебарывая яростное чувство праведного гнева. Мама говорила, что надо дышать глубоко. Мама Если бы она была сейчас со мной Если бы мамы всех советских детей сейчас были с ними И поезд вёз бы не в эвакуацию, а в Крым, или в Сочи, или в деревню к бабушке.
«Тяжело терять друзей», сказал мне Серёжа Луговой. Вспоминая мимолётный поцелуй на прощание, я прикоснулась пальцами к щеке, словно кожа до сих пор хранила тепло его губ. А ещё я вдруг вспомнила Игоря Иваницкого в кружевных маминых перчатках и его замкнутое лицо, когда Серёжа Луговой обозвал его белоручкой. Это, наверное, потому, что на ступеньках вокзала сидел маленький мальчик с футляром для скрипки. Игорь тоже играл на скрипке. Ах, как весело мы в школе отмечали наступление нового, сорок первого года! Скрипка Игоря выпевала тягуче-красивый и нежный вальс, а я болтала с девчонками и гадала, пригласит меня на танец Серёжа Луговой или нет. Он пригласил пионервожатую Вилену с толстым носом и грубым мужским голосом. Подружки хихикали, а я злилась.
Серая морось медленно накрывала посёлок сырым маскировочным пологом с запахами паровозного дыма и горохового супа. Набухая синевой, низкие тучи полосой сгущались у горизонта. Я подумала, что в такую погоду в тыл не прорвётся ни один вражеский самолёт, и улыбнулась робкому ощущению временной безопасности.
Суп заканчивается, больше очередь не занимать! глухим ропотом прокатилось по рядам, но люди всё равно шли и шли, пока всё пространство около буфета не оказалось заполнено людьми из стоящих эшелонов. Задние ряды напирали на передние, создавая сутолоку и гвалт.
Супа! Супа! Давать всем по полпорции! чуть не плача запричитала бабуля в платочке. У меня внучка маленькая, что же ей, голодать?
Из опасения, что меня оттеснят из очереди, я не сразу обратила внимание на гудящий звук самолёта, внезапно вынырнувшего из прорехи облаков. Сверкнули чёрные кресты на крыльях. Немец!
Воздух! Воздух! резко закричал мужской голос. Его перекрыли вой сирены воздушной тревоги и гул самолётного двигателя. Толпа бросилась врассыпную, а я замерла и думала только про гороховый суп, который обязательно должен был мне достаться. Первый взрыв вернул мне ужас перед бомбёжками, пригвоздив к одному месту. Я плашмя рухнула на землю, успев ухватить взглядом, как здание буфета подпрыгнуло и разлетелось вместе со вспышками пламени. Не знаю зачем, я стала отползать в сторону, пока не уткнулась лицом в чьи-то ноги в коричневых ботинках. От буфета тянуло горячим дыханием пожара. Я попыталась опереться на дрожащие руки и встала на четвереньки, тряся головой от дикого шума в ушах. Было трудно дышать. Меня тошнило. Словно сквозь запотевшее стекло я увидела бредущую женщину в разорванном платье, бегущих от вокзала людей с носилками и доктора в белом халате. По замолчавшей сирене я поняла, что налёт закончился. Выплюнув землю, набившуюся в рот, я с трудом поднялась с четверенек. С ободранных локтей и коленок текла кровь, но всё остальное вроде было цело. Хотя меня шатало из стороны в сторону, я смогла сделать несколько шагов вперёд. Куда? Зачем? Я двигалась машинально, не отдавая себе отчёта в своих действиях. От буфета остались одни горящие развалины. Я шла и перешагивала через лежащих людей. Их было много: старики, женщины, дети. Распластав руки по сторонам, поперёк дороги лежало изувеченное женское тело с торчащей из середины спины доской. Меня охватил ужас, и я шарахнулась прочь, но что-то заставило меня вернуться и взглянуть на убитую ещё раз. Моторина! Нюрка Моторина! Я узнала её платье, волосы, армейский котелок с расплескавшейся бурой жижей. Она всё-таки успела налить супа!
Нюра! Анна Филипповна! несколько раз я зачем-то позвала её по имени.
Знаешь её? спросил меня мужчина с носилками. Мать? Я открыла рот ответить, но из горла вылетали только короткие всхлипы, похожие на вздохи утопающего. Мужчина с носилками взмахнул рукой: Понятно. Видать, в первый раз под бомбёжкой.
Нет! сумела выдавить я.
И тут меня осенило: Витька! С матерью был Витька! Где он?
Со всех сторон до меня доносились стоны.
Поодаль от буфета резал воздух высокий надрывный вопль:
Маша! Маша!
Я набрала в грудь воздуха, но вместо крика из груди вылетел цыплячий писк:
Витя! Витя Моторин, ты где?
Я ужасно боялась мертвецов, но всё равно везде искала Витьку, пока люди из отряда самообороны подбирали раненых и уносили убитых. Больше не бомбили. Видимо, случайно прорвавшийся лётчик сбросил бомбу на первую попавшуюся цель. По путям медленно двигался товарняк. Стояли составы с беженцами, стрелочница на обочине сигналила машинисту флажком. Движение на железнодорожных путях не подразумевало, что совсем рядом разом оборвутся десятки жизней.
Трупы складывали за зданием вокзала. Я медленно прошла вдоль длинного ряда людей, которые ещё полчаса назад были живыми. У каждого детского тельца моё сердце тревожно ёкало: не Витька ли? Нет, не он. Снова не он.
Пожилая женщина с растрёпанными седыми волосами едва не насильно усадила меня на скамейку и сунула в руки алюминиевую кружку с водой.
На, попей, а я пока осмотрю твою ногу. Ты ранена?
Я прихватила зубами край кружки, внезапно поняв, что очень хочу пить.
Не знаю, наверное, нет.
Холодная вода вернула мне способность разговаривать связно.
Женщина наклонилась надо мной и пощупала коленку.
Ты хромаешь.
Я отдала ей кружку:
Да? А я не заметила. Я ищу мальчика, Витьку. Ему шесть лет.
Женщина с натугой выпрямилась:
Я не видела мальчика среди раненых. Я врач.
Вера Петровна! позвали её издалека.
Женщина оглянулась:
Сейчас иду. Мальчик твой братишка?
У меня не повернулся язык назвать Витьку посторонним, потому что с той секунды, как я увидела мёртвую Моторину, он стал моим. Я обтёрла об юбку окровавленные ладони и утвердительно кивнула:
Не братишка, но всё равно теперь он мой.
Вскоре силы оставили меня, заволакивая голову отвратительным красноватым туманом, посреди которого колыхались дома, люди, железнодорожные составы с дымящими паровозами и каурая лошадь, привязанная к телеграфному столбу. Чтобы лучше видеть, я всё время щурилась и тёрла кулаками глаза, но помогало мало, поэтому я постоянно спотыкалась, балансируя на грани обморока. Витька нигде не обнаруживался. Утешало лишь то, что его не было и среди погибших.
Обшарив территорию вокруг вокзала, я двинулась вдоль узкой улочки с деревянными избами в кустах сирени и калины. Время от времени я останавливалась и складывала руки рупором:
Витя! Витя!
Меня остановили две женщины, которые толкали тележку с какими-то вещами.
Стой, девушка, ты вся в крови. Небось под взрыв попала? Ты иди вон в тот дом, одна из женщин показала на избу с красным крестом на крыше, там у нас фельдшерский пункт. Тебя перевяжут.
Я отвела с лица слипшиеся волосы:
Мальчика ищу. Витю. Не видели?
Женщины переглянулись:
Вроде бы какой-то мальчонка сидел в лопухах под мостиком. Я думала, это наш, местный, балует. Но ты поди проверь. Речка у нас вон за тем поворотом. Да не бойся, она высохшая. Там никто не утопнет.
«Речка, не утопнет» Звон в ушах мешал сосредоточиться, но я смогла вспомнить, что перед взрывом держала в руках ведро. Зачем мне сейчас ведро? Какое оно имеет значение?
Витя! Витя! Я совершенно осипла от крика и едва не свалилась в канаву, когда вдруг, откуда-то снизу, раздался жалобный детский голос:
Мама, я здесь!
Меня бросило в жар.
Витя, Витенька!
Сжавшись в комочек, маленький, худенький, он поднял на меня заплаканные глаза, и его рот перекосился от плача:
Уходи, ты не мама! Где моя мама? Мама! Мама!
Я вытаскивала его из канавы, а он отбивался от меня кулаками, кусался и лягался, пока я не ухитрилась схватить его в охапку:
Витя, мама пока не может прийти за тобой. Мама прислала меня. Я говорила первое, что приходило в голову, лишь бы хоть ненадолго успокоить его, а потом довести до нашего поезда, чтобы укрыть в спасительных стенах вагона, лечь на пол и заснуть. Сказать по правде, если бы не Витька, то я заснула бы прямо здесь, в канаве, со склизкой бурой грязью под коленками, на которых я стояла. Витя, пойдём!
На этот раз он не стал вырываться. Я крепко сжала его руку и повела на звуки паровозных гудков к станции.
* * *
Казалось, что моя голова только-только коснулась рукава рабочей куртки, а уже надо вставать. Подложенная под голову рука затекла, ноги замёрзли, по полу тянуло сквозняком из двери, которую кто-то подпёр камнем. Закроешь дверь становится душно от десятков дыханий, а распахнёшь холодно. Я покосилась на спящего Витьку. Он лежал у меня под боком, притянув колени к подбородку, и время от времени вздрагивал, как испуганный котёнок. Я плотнее запахнула ему полу пальтишка и прислушалась к звукам на улице.
Мы с Витькой притулились на вокзале в уголке крохотного зала ожидания, полностью забитого эвакуированными. Нам повезло, что отыскался такой уголок, точнее, повезло познакомиться со стрелочницей Марусей, которая и пристроила нас в закуток около кассы. Без Маруси мы пропали бы, потому что, когда после взрыва приплелись к своему поезду, оказалось, что запасные пути заняты незнакомым товарным составом, а наш ушёл час назад. У меня уже не было сил рыдать и горевать, и я просто села на песок между вагонами и закрыла голову руками. Что делать дальше, я не представляла. Мы остались в незнакомом месте одни-одинёшеньки. Мало того, я выскочила за супом в лёгкой кофточке, а ведь уже сентябрь и вот-вот похолодает окончательно. Витя тоже одет в короткие брючки-бриджики и байковую рубашку. Помощи ждать было неоткуда, денег нет. Хотя тут я потрогала висящую на шее сумочку кое-какие деньги у меня всё же остались. И документы! Спасибо маме, что строго-настрого наказала ни под каким предлогом не расставаться с документами. У Витьки, само собой, документов не было. Я сидела, а Витька проснулся и, негромко подвывая, топтался рядом. Он пинал меня ногами в спину и колотил руками по плечам.
Мама! Где моя мама? Ты обещала мне маму!
Я посмотрела на его лицо, залитое слезами:
Витя, мамы больше нет. Её убила бомба. Теперь я буду о тебе заботиться. Ты понимаешь? Он понимал. Я видела, что он всё понял, но не хотел признавать. Боялся поверить в сказанное. Я привлекла его к себе, и он безвольно опустил голову мне на плечо. Не бойся, малыш, я тебя не обижу. Обещаю.
И именно в ту минуту, когда я тоже собралась зареветь, об меня споткнулись чьи-то ноги в ботинках, и женский голос недовольно пробурчал:
Расселись тут, ни пройти ни проехать. Идите в свой поезд и там сидите.
Покачиваясь, как ванька-встанька, я поднялась, оказавшись лицом к лицу с невысокой железнодорожницей с сумкой через плечо, из которой торчали свёрнутые в трубочку сигнальные флажки. На шее у неё болтался рожок на медной цепочке. Я подумала, что она может быть ровесницей моей мамы, с такими же седыми волосками в причёске и едва заметными морщинками вокруг светло-серых глаз.
Нет у нас поезда. Ушёл час назад, когда нас взрывом накрыло.
Да ты вся в крови! Женщина нахмурилась. Тебе надо переодеться.
Я посмотрела на неё и устало пояснила:
Сказала же, что наш поезд ушёл, вместе с вещами и со всем. Нам не во что переодеваться. И вообще некуда идти.
Я не ожидала от неё ответа, тем более что вдруг жутко разболелась голова, словно её раскроили топором напополам.
Ну, вот что, сказала женщина после долгой паузы, во время которой она несколько раз в раздумье теребила цепочку рожка. Пойдёмте ко мне. Умоетесь и поедите. Да и из вещей вам что-нибудь подберу. А дальше не обессудьте, у самой семеро по лавкам.
Маруся, так звали женщину, дала нам с Витей старенькую одежду своих сыновей. Мне суконные брюки с заплатками на коленях, а Вите серенькое пальтишко с короткими рукавами.
Не обижайся, но другой одёжи нет, сказала Маруся. Я вдова, живём бедно.
Денег за одежду Маруся не взяла и до отвала накормила нас вареной картошкой с солёными грибами. Пока мы, умытые и переодетые, уминали картошку, она смотрела на нас с острой жалостью.
Эх, сколько сейчас на Руси таких выковырянных бедолаг, как вы!.. Разве ж всем поможешь?
Выковырянными деревенские называли эвакуированных. А мы и вправду были выковырянные, вырванные с корнем из родной земли и сваленные в одну общую кучу.
Маруся налила нам по стакану молока из запотевшего кувшина и кивнула на Витю.
И что ты теперь будешь делать? Мальчонку в детдом отведёшь? У нас в школе собирают потерявшихся детишек.
Что ты, Маруся! Никогда! Он теперь мой.
Я не хотела ни есть, ни пить, потому что перед глазами мелькали образы разорванных тел, Нюрка Моторина с доской в спине, да и головная боль нарастала, заливая глаза кровавой пеленой. Но, чтобы не обижать хозяйку, я отпила большой глоток молока и объяснила свой замысел:
Состав с детьми завод отправил первым эшелоном, а все работники вместе с оборудованием едут позади с другим поездом. Значит, нам надо его дождаться. Там моя мама.
На словах о маме Витька встрепенулся, и я погладила его по голове:
Ешь, Витюша. Это я тёте Марусе рассказываю, что скоро мы с тобой снова поедем в поезде туда, где не бомбят. Ты будешь ходить в детский садик, а я пойду работать на завод.
От недоверчивого взгляда Маруси мне стало тревожно. Она еле заметно нахмурилась:
Трудное дело. Через наш узел много эшелонов проходит. Сама видела, некоторые сутками простаивают, а некоторые даже не останавливаются. Как ты узнаешь, что это твой завод, если поезд мимо проскочит?
Я зажала дрожащие руки между коленок и постаралась придать голосу уверенности больше для того, чтобы убедить в реальности плана прежде всего саму себя.
Не знаю как, но узнаю. Буду круглосуточно дежурить на станции, другого выхода нет.
* * *
Я так хотела спать, что в краткие минуты забытья мне снилось, что я сплю: устраиваюсь на подушке, кладу руки под щёку, и на меня наползает мягкий туман с размытыми полутонами. Тогда я крепко тёрла кулаками глаза и упрямо повторяла два слова:
Надо терпеть!
Круглые сутки без перерыва я металась к каждому поезду, проходящему мимо станции.
Москва? Вы из Москвы?
Харьков, Днепропетровск, Ленинград, Кировоград Мимо летели составы с чужими судьбами и надеждами. Из окон вагонов на меня смотрели глаза, полные горя. Война Эвакуация Выковырянные.
Первая военная осень вступала в свои права злыми дождями и ветром, что задувал под полы мальчишеской куртки, подаренной мне Марусей. От грязи и паровозной копоти мои волосы свалялись в тугой колтун, и я думала: когда встречусь с мамой, она острижёт меня наголо. Если бы меня увидел сейчас Серёжа Луговой, то наверняка сдвинул бы брови и сурово сказал бы что-то вроде: «Опустилась ты, Евграфова, а комсомольцы должны быть примером для беспартийной молодёжи». Впрочем, о Луговом теперь я вспоминала вскользь, словно бы война опрокинула прежнюю жизнь в глубокий омут и всё, что случилось со мной «до», маячило на дне сквозь прозрачную толщу холодной воды.
Несколько раз Маруся приглашала меня в баню, но я отказывалась, боясь пропустить поезд из Москвы. Буфетчица тётя Сима подкармливала нас с Витюшкой кусочками хлеба и жидким, но горячим супом, который предназначался для эвакуированных. Чаще всего полевая кухня на задворках станции варила гороховый концентрат с толикой картошки и моркови. Первое время я не могла есть горох, напоминавший мне о кровавом месиве возле буфета. Каждый раз, когда подносила ложку ко рту, я зажимала нос пальцами, чтобы меня не вырвало.