На вокзале царила неразбериха, слышались крики, плач и ругань. Несмотря на постоянно распахнутую дверь, помещение пропахло табаком, кислым запахом немытых тел, паровозным дымом и отчаянием. Да-да, именно отчаянием, потому что в те дни я поняла, что горе и безысходность тоже имеют свой запах.
Приближение очередного поезда я уловила по лёгкой вибрации пола и потрясла за плечо Витю.
Витюшка, вставай, пошли к поезду.
Не пойду, захныкал он, не размыкая век.
Я не каждый раз брала мальчика с собой, но, по моим расчётам, заводской состав должен пройти мимо нас в ближайшие дни. Если прикинуть, что оборудование грузили примерно неделю, то вот-вот мы с Витей окажемся среди родных. Главное, не пропустить поезд.
Витя, вставай, не капризничай. Сам знаешь, что нам надо попасть домой.
Вокзальные часы показывали начало седьмого утра, и радиотранслятор на столбе у вокзала передавал очередную сводку Совинформбюро: отступление, позиционные бои, потери в живой силе и технике. Мой папа тоже был живой силой. Если бы живой!
«Папочка, миленький, держись! Я написала тебе письмо!» проговорила я мысленно, вытаскивая на улицу недовольного Витюшку.
Он тряс головой и упирался, как молодой бычок, пока я не пригрозила уехать без него. Знаю, что поступила непедагогично, но у меня не хватало сил на уговоры и споры.
С мощным пыхтением паровоз стал притормаживать на подходе к станции. Издалека я увидела стрелочницу с флажком в руке и начальника станции в чёрной форменной тужурке. И вдруг словно солнцем полыхнуло по глазам! Из паровозного дыма возникли и замелькали вдоль насыпи ярко-зелёные вагончики московского метро. Я узнала бы их из тысячи, из миллионов вагонов на земле! Их прицепили между платформами с зачехлённым оборудованием и парой товарных теплушек.
В груди застучало так часто, как будто сердце собиралось вылететь из груди! Подхватив Витюшку на руки, я кинулась к поезду. Ко мне приближались нет, не вагоны, не поезд с эвакуированными!
Навстречу мне ехала и гудела сама Москва, частичкой которой я была, родилась и навсегда останусь. Поезд сбавил ход и пошёл совсем медленно, но не останавливался. Я отпрянула, пытаясь рассмотреть хоть одну распахнутую дверь вагона.
Тётя Галя! Тётя Галя! истошно завопил Витюшка у меня на руках. Он колотил ногами по моим коленкам и выгибался, обрывая мне руки. Там тётя Галя!
Я увидела в дверном проёме женское лицо, смутно знакомое.
Витька! Витюшка! эхом воскликнула женщина в тамбуре вагона. Витюшка, откуда ты здесь? Где мама?
Нюра погибла! закричала я и побежала рядом с двигающимся составом, стараясь не отстать от женщины. Возьмите Витю!
Погибла? Нюра? Женщина наклонилась, протянула руки, а Витюшка вскарабкался к ней со сноровкой цирковой обезьянки.
Поезд увеличил скорость, и мне стало трудно поспевать за ним, но я не отставала.
Здесь, в поезде, должна быть моя мама, Антонина Евграфова. В каком она вагоне? Я схватилась за поручень и поставила ногу на ступеньку вагона.
Так ты Ульяна? охнула женщина. А я думала паренёк!
Она прижала к себе Витюшку и как-то скукожилась, некрасиво кривя дрожащие губы.
Мама! Где моя мама? настойчиво повторяла я.
Женщина взглянула на меня отчаянно блеснувшими в полутьме глазами и сдавленно произнесла немыслимое:
Уля, мамы больше нет. В заводоуправление попала бомба.
Я почувствовала внезапную пустоту, как будто бомба вытеснила все мои мысли и чувства.
Бомба
Отпустив поручень, я спрыгнула на насыпь, кубарем покатившись вниз.
Уля! Куда же ты, Уля?! отчаянно кричала она мне вслед. Уля, догоняй! Давай руку! Я тебя удержу!
* * *
Раскинув руки по сторонам, я лежала под железнодорожной насыпью на куче песка и смотрела, как в небе клубятся сизые дождевые тучи. Осенний ветер безжалостно трепал верхушки деревьев, обрывая с черемухи пожелтевшие листья.
«Черёмуха первой цветёт и первой облетает», объясняла мне мама, когда я была маленькой. Там, в моём детстве, мама носила светлое платье с коротким рукавом и укладывала волосы в красивый валик на затылке. В её устах моё имя Ульяна переливалось красками, словно цветная галька в прозрачной воде. Я любила смотреть на маму, когда она шила или вязала. Тогда её лицо становилось задумчивым и спокойным, как у очень счастливой женщины, которая знает, что рядом любимый ребёнок, на керосинке булькает кастрюлька с супом, и муж, придя с работы, весело скажет: «Ну, девчонки, подставляйте ладошки, я вам конфет принёс!»
И всю эту счастливую жизнь сломали проклятые фашисты!
Вокруг никого не было, и я не стесняясь завыла в голос:
Ой, мама, мамочка! Мамочка моя дорогая! Я хочу к тебе! Мама!
Проходившие мимо составы вбирали мой крик в общий шум железной дороги. Напротив насыпи остановился санитарный поезд с красными крестами на вагонах. Глядя в окна, я видела на верхних полках людей с забинтованными головами в кровавых пятнах. Мелькали белые халаты, у окна курил человек с костылём. Поезд тронулся с места, и я стала снова смотреть в небо. Встать и пойти я не могла, потому что внутри меня лежал огромный тяжёлый камень, который накрепко придавил к земле.
Я услышала звук шагов, но не пошевелилась. Если на земле больше нет мамы, то кому какая разница, простужусь я, заплачу, засмеюсь или просто умру? Я подумала, что надо написать папе про маму, и мне стало совсем худо.
Шаги приблизились и остановились.
Эй, вставай! Простудишься! Что разлеглась, как барыня? Я никого не хотела видеть и закрыла глаза. Чья-то рука требовательно потеребила меня за плечо. Чувствуя, как по щекам потекли слёзы, я зажмурилась ещё крепче. Эй, ты чего? Давай не реви, нынче всем тяжело. Война на дворе.
Сквозь пелену слёз я увидела миловидное девичье лицо с чуть вздёрнутым носиком и с лёгкими мазками веснушек. Девушке было, наверное, лет шестнадцать-семнадцать, как и мне.
С короткими вздохами я вбирала в себя воздух, чтобы наконец выдохнуть:
Уходи!
Но девушка не ушла, а, наоборот, устроилась рядом и спокойно произнесла:
Меня Поля зовут. А тебя?
Никак меня не зовут! Уходи отсюда! У меня маму убили! отрывисто сказала я и отвернула лицо в сторону.
У меня тоже убили, обыденным голосом сообщила Поля.
Короткая, но страшная фраза хлестнула меня наотмашь. Я раскрыла глаза и села.
Разбомбили?
Нет. Мама была председателем колхоза, и их с папой зарезали кулаки. А я успела спрятаться в сундуке, поэтому осталась жива. Мне тогда четыре года исполнилось. Я сидела в сундуке и всё слышала. В голосе Поли появились дребезжащие нотки. Они пришли заполночь, когда мы спали. Тихонько свинтили петли в двери, чтоб не заскрипела раньше времени. Помню, как впотьмах что-то рухнуло. Потом оказалось: сначала они убили папу, а затем мама стащила меня с печки, затолкала в сундук и приказала сидеть тихо Сама она бросилась бандитам наперерез. От меня их отводила, как птица. Поля подобрала с песка прутик и нервно содрала с него полоску коры. С тех пор и сиротствую. А ты вон как долго с мамой жила. Не каждому так везёт.
Рассказанное Полей оказалась таким ужасным, что я на миг захлебнулась и замолчала. Но Полинино горе случилось давно, а моё вот оно свежее, прилепилось ко мне и прижимает к земле, не позволяя вздохнуть. Может быть, через десять лет я тоже смогу спокойно сказать, что мою мамочку убили фашисты. Может когда-нибудь, но не сейчас.
Я нагнула голову и зарыдала, стучась головой о подтянутые к груди колени.
Ты поплачь, поплачь, понимающе сказала Поля, я подожду, когда ты выплачешься. Не должен человек оставаться один на один с бедой, уж это я точно знаю.
А ты с кем живёшь? пробормотала я сквозь рыдания.
С бабушкой Лизой, маминой мамой. Представляешь, когда маму с отцом изрубленными нашли, баба Лиза их увидела и ни слезинки не проронила, только почернела вся, как обгоревший пень. Тогда лютая зима стояла. Вьюга выла чуть не каждый день. Надо могилу рыть, а грунт сцепился от холода и стал словно камень. Мужики ломами яму долбили.
Их нашли, убийц?
Нашли. Оказались наши, местные. Они всю округу в страхе держали, а уж сколько на их совести душ загубленных не счесть. Поля обняла меня за плечи и легонько подтолкнула вверх. Пойдём, я тебя провожу до дому. Ты ведь выковырянная. Помнишь, у кого остановилась?
Странным образом, но рассказ Поли о своей бабушке Лизе придал мне сил. Хотя губы ещё дрожали и не слушались, я постаралась успокоиться. Маме не понравилось бы, что я валяюсь в песке и вою по-собачьи вместо того, чтобы взять себя в руки и идти работать ради Победы. Я посмотрела на Полину:
Нигде я не остановилась. Я от поезда отстала. Вот, только документы сохранила. Я дотронулась до сумочки на шее, сшитой мамиными руками. Гладкая клеёнка под пальцами отозвалась острым ощущением утраты, с мыслью о которой, кажется, невозможно смириться никогда.
Ну, раз ты без угла, то давай пошли, а то я уже замёрзла, резковато заявила Поля. Каша в печи остынет.
Какая каша? Куда пошли? Я вырвалась из-под её руки и вдруг вспомнила, что точно так же отбивался от меня Витюшка, когда я тащила его из канавы. Только в канаве сейчас находилась я точно такой же ребёнок, потерявший маму.
Полина с сожалением посмотрела мне в глаза и кивнула в сторону домов, что проглядывали за кустами болотного ивняка.
К нам пошли. Ко мне и бабе Лизе. Поживёшь у нас, пока на ноги не встанешь. Только знаешь что?
Что? переспросила я машинально, даже не пытаясь собрать мысли в кучку.
Поля потеребила кончик косы и застенчиво сказала:
Ты понимаешь, баба Лиза у меня старорежимная, она вздохнула, сколько я ни перевоспитывала её по-нашему, по-советски ничего не добилась. Так что уж ты не обращай внимания на её фокусы. Стариков не переспоришь.
В тот момент для меня не имели значения ни баба Лиза с её фокусами, ни старорежимное воспитание, ни сама Поля. Мне было безразлично, куда идти или с кем оставаться, поэтому я послушно двинулась вперёд по тонкой стёжке, промятой в болотистой низине у железной дороги.
* * *
Баба Лиза была высокой костистой старухой с грубым лицом, похожим на вытесанных из камня средневековых идолов на картинке из учебника по истории. Когда она повернулась к свету, я увидела затянутый белой плёнкой левый глаз, слепо направленный в мою сторону, от которого повеяло жутью. Она сидела за ворохом какой-то работы, и её руки совершали быстрые и точные движения искусного мастера. В огромную корзину, что стояла рядом с бабой Лизой, я могла бы спрятаться целиком.
Не отрываясь от дела, баба Лиза сурово поджала губы и отрывисто приказала:
Вот что, Полька, беги к Сидоркиным. Они вечор баню топили, небось ещё тёплая, скажи, что ты к ним девку помыть приведёшь. А я пока бельишко спроворю.
Сесть мне не предложили, и я стояла, привалившись спиной к дверному косяку. Я не понимала, зачем пришла сюда, в чужой дом, если не хочу никого ни видеть, ни слышать. Впрочем, топтаться у двери мне пришлось совсем недолго, потому что Поля почти тут же вернулась. Баба Лиза протянула ей тугой свёрток грубого полотна:
На-кось, да шайку из кладовой не забудь прихватить, ту, что без ручки. В другой я бельё замочила.
Под косым секущим дождём мы с Полей добежали до рубленой баньки на соседском огороде с одним крошечным окошком посреди закопчённых стен. Холодный предбанник резко контрастировал с нежным теплом парной с запахом берёзовых веников. Полина споро налила мне воду в шайку и распутала косу, больно дёргая за спутанные колтуны волос.
Вода у нас хорошая, мягкая, не хуже талой. Лей не жалей. У нас в деревне говорят, что хорошая банька от любой хвори излечит.
Пока я мылась, Поля дважды окатилась студёной водой из тяжёлой деревянной бадьи, щедро разбрызгивая по полу ледяные капли. Я тоже зачерпнула холодной воды в огромный медный ковш и махом вылила себе на спину, чувствуя, как кожу ожгло морозным жаром.
Правильно делаешь, по-нашему, одобрила Поля, я после пара завсегда в снежку катаюсь. Эх, и хорошо! А потом сразу чаю горячего, да с малиной!
Она подала мне широкое холщовое полотенце с вышивкой петухами:
Вытирайся, надевай чистую одёжку, да пошли к бабе Лизе. Она там уже обед спроворила. Небось голодная?
Хотя я давно не ела, мысль о еде вызвала у меня отвращение. Я откинула назад мокрые волосы и решительно отказалась:
Поля, спасибо тебе за всё. Есть не стану, да и вообще, пойду на вокзал. Буду добираться обратно в Москву.
Ты это брось! Поля крепко схватила меня за руку. Есть надо и пить надо. Если заморишь себя голодом, горе меньше не станет. А в Москву всё равно не попадёшь. Я недавно разговаривала с одним военным, он сказал, что в Москву попасть можно только по пропускам. Её голос стал твёрдым. Там бои идут на подступах к городу.
Я знаю, там мой папа в ополчении, прошептала я, еле сдерживая слёзы, готовые вот-вот хлынуть заново.
Полька, где вы там?! Быстро за стол! Долго вас ждать? донёсся с улицы резкий оклик, и Поля заторопилась:
Пошли, пошли скорее, а то баба Лиза заругает. Но ты её не бойся, на самом деле она добрая.
Дома на столе нас ждал чугунок с кашей, распространявший по дому запах распаренной пшёнки из русской печки.
Тарелки сами вымоете, буркнула баба Лиза и села напротив меня на скрипучий стул с гнутой спинкой.
Чтобы не видеть плёнку бельма на зрачке, я опустила голову и посмотрела на свои коленки, обтянутые суконной юбкой Полины. Ноги, обутые в лапти, упирались в домотканый коврик в зелёную и красную полоску. И вся я после бани чувствовала себя другой, чужой и непривычной. Я представила, как расскажу маме про новых знакомых, и словно лбом о стену ударилась. Мамы! Мамы нет! Я стиснула руки в кулаки.
Москвичка, значит? Здоровый глаз бабы Лизы цепко уставился мне в лицо. Как звать-то тебя?
Ульяна.
Хорошее имя, христианское, одобрила баба Лиза. Крещёная?
Я комсомолка.
Не меняя сурового выражения лица, баба Лиза растянула губы в улыбке:
Я тебя не про комсомол спрашиваю, а про Святое Крещение. Господу твоя партийность ни к чему, Он на душеньку зрит крещёная или нет.
Нелепый вопрос привёл меня в смятение. Я заметила, что Поля выразительно подмигнула, напоминая мне о своём предупреждении о старорежимности бабы Лизы. Хотелось бы коротко и по-комсомольски ответить отрицательно, но я не любила врать. Меня действительно крестили. Я смутно помню, как папина тётка отвела меня в церковь, где в воздухе плавал необычный, но приятный запах и пел хор. Помню ножницы в руках священника. Когда он отрезал мне несколько волосков от чёлки, я заорала и попыталась укусить его за руку.
Я кивнула головой:
Крещёная.
Ну, слава Тебе, Господи. А то среди нонешней молодёжи нехристей что сорной травы в поле. Баба Лиза пожевала губами и напрямик спросила: Полька сказала, мать у тебя бомбой убило?
Меня затрясло мелкой дрожью.
Да.
Я привстала, чтобы уйти, но баба Лиза словно не заметила моего смятения и продолжала допрос:
Сама видела?
Нет. Женщина в поезде сказала, что в заводоуправление, где работала мама, попала бомба. Поэтому мамы в поезде нет.
И всё?
Я не поняла:
В каком смысле «всё»?
Баба Лиза, казалось, удивилась моей непонятливости:
Больше она тебе ничего не сказала?
Больше ничего, потому что я спрыгнула с поезда. И он ушёл.
Понятно. Баба Лиза сложила на груди большие руки с корявыми пальцами. Вот что баю тебе, девка. Война, понимаешь, такое дело, что если сам, своим собственным взором не видал покойника, то чужие слова слушай, но верь только наполовину. Уж я знаю, что говорю, на моём веку две войны прожито мировая и Гражданская. Нонечь вот третья идёт, она вздохнула, до конца этой уже не доживу.
Бабушка, что ты такое говоришь?! вскинулась Поля. Заладила одно и то же: «Не доживу»! Слушать тошно!
Цыц, оборвала её баба Лиза. Раз говорю, значит, знаю. В Чертогах Господних всяко лучше, чем тут с вами, бестолковыми, маяться. А ты, Ульяна, нюни не распускай. Она направила на меня указательный палец. Ты москвичка, а на Москву вся страна сейчас смотрит. Выстоит Москва, сдюжат москвичи, значит, мы все крепче будем. Уяснила? А за родителей ты молись. Дочерняя молитва ох какая доходчивая, авось и вымолишь их из беды.