Мне жаль беспокоить вас сейчас, когда вы только заступили, как можно ровнее продолжил Бьердэ. Но это жертва для графини Ширханы, она в последнее время часто видит кошмары. Впрочем, я тоже, да и многие в замке. Странная напасть.
Эльтудинн прищурился. В его когтистых черных руках шкурка словно сияла. Бьердэ вспомнилось, сколь многие теперь обходят мыс Злой Надежды стороной и запрещают детям играть поблизости. Конечно, если не знать Эльтудинна, не слышать его ровного голоса и не видеть, как он предупредителен с паствой, может показаться, что в новом храме вместо служителя защитника и посредника в делах бессмертных поселилась сама Тьма. Пустое, даже возмутительное суеверие, если подумать.
Эльтудинн, в конце концов, не кто попало, семья Чертополоха одна из древнейших на Общем Берегу. Граф ни мгновения не колебался, веля возвести довольно молодого еще жреца в сан верховного. И никто в лояльной части его ближнего круга не спорил: понимали, что решение политическое. Правда, была еще нелояльная часть, примерно треть баронов. Все тот же верховный судья, и двое старых советников, и пара казначеев, и отдельные покровители светлых жрецов. Они вообще вели себя неразумно: пророчили беды, в том числе говоря с народом. То и дело вспоминали выброшенных на берег медуз, которых лишь чудом успели вовремя собрать и сжечь. Уверяли, что это только начало, а жрец-аристократ тут ничем не поможет. Особенно жрец с репутацией безумца.
Знаете, я слышу это часто в последнее время, столь же ровно, даже с некоторым участием отозвался Эльтудинн. Кошмары одолевают многих, мне жаловался даже один из живописцев храма, старший.
Бьердэ не удержался. Кошмары видит и знаменитый ди Рэс с его легким нравом?
А вам не видится в том дурное знамение? Прежде такого не было. Намек был прозрачен, несвоевременен и груб, стоило промолчать. Но Эльтудинн лишь холодно улыбнулся, казалось, не оскорбившись. Он не посоветовал лучше следить за языком, хотя подобного Бьердэ, привычный к упрекам старейшин, ждал. Ему всегда было сложно выдерживать в деловых беседах правильный тон, не переступать границ: он принадлежал к расе, считавшейся высшей и равнодушной, словно бы не до конца. Иногда ему казалось, что сдери он шкуру под ней окажется кто-то другой. Жадный до жизни. Заурядный. Глупый. Очень пылкий. Бороться с этим «другим» было все труднее.
Я предпочитаю не видеть знамений там, где их может не быть, маар, это вредная привычка. А кошмары вещь рядовая, их вижу и я, даром что служу.
И, более не размениваясь на слова, жрец величественно пошел вперед. Бьердэ последовал за ним, гадая: нужно ли извиняться или лучше просто не открывать лишний раз рта? Темное одеяние Эльтудинна было таким длинным, что подметало блестящую черную мозаику, в которой кое-где сверкали золотые фрагменты. Бьердэ то вглядывался в этот ветвящийся рисунок, то невольно поднимал голову. Фрески, фрески восхитительные, жуткие, скалящиеся морды, милосердные лица в притворе, ведущем в три капеллы, они не должны были привлекать внимания но привлекали, даже теряясь в узорных побегах крапивы. Сафира Эрбиго пожелала оставить миру напоминание, кто же дал построить первый темный храм. Эльтудинн ожидаемо свернул налево, к дверям, над которыми четко и тревожно темнела выбитая в камне надпись.
Der ime Roktus. «Покой во мраке».
Черная капелла впечатляла Бьердэ не меньше, чем две другие, хоть он и знал, что это ученическая работа. Идо ди Рэс слыл второй жемчужиной среди живописцев Ганнаса, а может, и всего графства. Да, купол был великолепен. И так ужасен, что здесь Бьердэ предпочел не поднимать головы. Он глядел только на жертвенник бога, раскинувшего щупальца и держащего зажженную фиолетовую свечу. Король Кошмаров, стройный, статный, человекоподобный лишь до пояса, смотрел свысока на тех, кто пришел к нему. Идо ди Рэс сделал что-то с его раскосыми глазами: они горели, отражая свечной свет.
Эльтудинн положил зайчонка на алтарь, у которого стояла глиняная ваза с букетом крапивы. Покрыл голову капюшоном, опустился на колени, сложил руки и под сводами разнесся его зычный шепот. Диалект Моря, в грамматике мало отличный от Общего языка, но совершенно не похожий на него в произношении. Нечеловеческая песнь волн, то рокочущая, то шипящая, требующая огромного напряжения связок. Большинство пиролангов говорили именно так даже в миру: они чаще всего становились жрецами, потому их приучали к этому с детства. Сам Бьердэ рано выбрал врачевание путь, где требовалось больше действовать, чем говорить. Диалект Моря почти резал ему слух, хотя нет, не так скорее пугал, а сейчас особенно. Точно шепчущее создание перед ним расчеловечилось, точно ускользнуло куда-то, где слилось с сумраком, точно обратилось в сам воздух, повторяющий на одной ноте:
In sthrave, Maaro. In dzerave, Maaro. In viste, Maaro. In mode, Maaro.
«Не устрашай, Владыка. Не гневись, Владыка. Не приходи, Владыка. Не покидай, Владыка».
Эльтудинн все шептал, шептал а Бьердэ думал. Сколько таких же измученных кошмарами приходило сюда за помощью? Сколько молило о последнем сне для неизлечимых родственников, любимых, друзей? Сколько раз Вудэна поблагодарили за то, что не свершился смертный приговор, пролетела мимо пуля, удалось выжить в дуэли? Бьердэ знал: вопреки суевериям, слухам и панике противников графа, часть горожан полюбила храм. И не только они; сюда приезжают уже со всего графства; понятная вера, что в великолепных стенах бог отнесется к твоей просьбе благосклоннее, чем в «поганом месте», распространяется все шире. Немало прошло времени, а работы у храмовых жрецов лишь прибавляется. И, наверное, это добрый знак. А кошмары медузы ссоры между баронами все это другое. Имеет иные корни. И преодолимо.
Эльтудинн прошептал в последний раз: Siae «Славься», замолк и, выпрямившись, взглядом подозвал Бьердэ ближе. В повисшей тишине вынул из-за пояса длинный нож, по лезвию которого вились черненые лозы. Надрезал себе мизинец и окропил каплей крови шерстку лежащего зайчонка. Тот не просыпался, не шевелился, дышал ровно и медленно. В отличие от воинственного брата, Дзэда, Король Кошмаров не любил пустых страданий, не упивался властью и был предельно далек от хищного азарта. Поэтому все его жертвы умерщвлялись так, в мирном сне, ничего не осознав.
Но когда Эльтудинн уже занес кривой клинок, когда металл поймал отблеск свечи, когда острие начало опускаться, Бьердэ почудилось: зайчонок открыл глаза. Открыл и уставился прямо на кинжал, на черное бесстрастное лицо жреца, на фрески, с которых скалились чудовища. Бьердэ не успел понять, так ли это: клинок обрушился, брызнула кровь из перерезанного горла. Она залила металл, окропила крапиву, потекла по алтарю. Глаза зайчонка были закрыты, тело не дергалось. Рука этого жреца не знала ошибок.
Он что проснулся? спросил Бьердэ и осознал, что голос упал.
Эльтудинн пристально посмотрел на него. Глаза сверкнули особенно ярким золотом.
Я ничего такого не заметил. Говорил он без выражения, невозможно было ни на чем его поймать. Впрочем, вряд ли он стал бы лукавить, зная, кто перед ним.
Уверены? Бьердэ и сам понимал, что это бессмысленно, но никак не мог отрешиться. Не дай боги, он плохо усыпил зайца, не дай боги тогда Вудэн не примет жертву, даже от этого могущественного служителя. А принести следующую можно будет только через сэлту.
Эльтудинн пожал плечами, помедлил и вдруг что-то вроде сочувствия опять обозначилось в его взгляде. Он не злился на навязчивость, нет, и не собирался принимать ее в штыки. Скорее сам размышлял о чем-то, что его не радовало. Тоже сомневался, что ритуал прошел гладко? Или просто в очередной раз задался вопросом, что делает здесь, в этом сане, среди чужих людей? Так или иначе, заговорил он уже куда мягче:
Если позволите дать совет, маар, хотя кто я и кто вы не смотрите в глаза своим жертвам. Никогда не смотрите. Все равно в последний миг они обычно закрываются. И ничего понять вы уже не сумеете.
Бьердэ кивнул, хотя не совсем понимал, как относиться к такому напутствию. Это мало походило на слова духовного лица, скорее так мог сказать преступник? По крайней мере, тот, кто задумал преступление.
Я подвел и вас, Вудэн озлится на вас, если вдруг все же начал Бьерде, но Эльтудинн покачал головой, вид его даже стал лукавым.
Вудэн не жаден. И даже если ваш заяц не вовремя проснулся, его заберет кто-то другой. Менее щепетильный. Например, Дзэд, Равви или Варац?
Но это не их храм. Удивленный Бьерде даже заставил себя оглядеться. Нет, ничего нового, знакомые чудовища, которых мог породить только один бог.
Эльтудинн улыбнулся. Ничего веселого в улыбке не было.
Как изгнанник могу сказать, что все мы тянемся друг к другу. И ноги сами несут нас к тем немногим счастливцам, что все-таки обретают дом. Вдруг они и нас впустят?
Что вы имеете в виду?
Бьердэ сам прекрасно понял подтекст, и он ужасал. А Эльтудинн определенно понял, что он понял: не стал отвечать. Вытер нож, отвернулся от алтаря. Величественный силуэт его был таким черным, что сливался с фресками, горели только глаза. А заостренные уши и слегка заросшее молодое лицо придавали сходства со зверем, дружелюбным, но не становящимся от этого ближе. Не боится, что обделил Вудэна. Не считает, что, если, например, жертву заберут Воинственные Близнецы, кого-то ждет беда. А что считает сам Бьердэ? В комок каких тревог он постепенно превращается? Даже у самого него никак не получалось ответить, одно он знал: что никому ничего не расскажет. Но за беременной Ширханой будет присматривать еще въедливее.
Могу я помочь вам чем-то еще, маар?
Бьердэ медленно покачал головой и поблагодарил жреца, глядящего все так же пристально, теперь с легкой насмешкой, с немым «о, я чую ваш страх». Как никогда остро он подумал, что Эльтудинну тут не место, никогда он тут не приживется на тех условиях, в которые поставлен. В этом городе, в храме, среди жрецов в нем все еще живет совершенно иная суть. И однажды она прорвется, и хорошо, если никто не пострадает. Точнее, хорошо, если пострадают лишь те, кто подлинно заслужил расплату.
Что ж. Будем надеяться, что кошмары оставят вас, сказал Эльтудинн, снова смиренно и участливо.
И что они не придут наяву, как опасаются некоторые. Но Бьердэ ответил лишь:
И все-таки этот храм великолепен.
Осталось научиться славить тьму, не боясь того, что она так близко. Граф Энуэллис хотел, чтобы люди уважали ее, а не чтобы утонули в ней.
Эльтудинн промолчал. Бьердэ поблагодарил его и поскорее ушел, ни разу не оглянувшись на окровавленный жертвенник. Но даже на улице, в прохладной тени персиков и аромате увядающих роз, ему все мерещились круглые, распахнутые заячьи глаза, а в них отблеск прерванного сновидения.
Говорят, звери видят сны лишь о лесах и садах. Говорят, сны эти безмятежны кроме тех, что предваряют холода. Холода вот-вот должны вернуться на Общий Берег. О чем был заячий сон на алтаре?
* * *
И звенели мечи, и дрожала земля. На одном пустыре пробивалась из пепла жгучая Крапива, другой захватывал колючий Чертополох. Всюду среди этих сорных растений торчали только кости и камни, камни и кости, и небо над ними было сверкающе-синим, огромным, немым. Оттуда глядели древние созвездия боги глядели на погибающий Людской Сад. Слишком много трав, мало света. Камни и кости, кости и камни.
Когда-то один-единственный род забрал себе гербовый цветок самой Светлой Праматери Незабудку. Короли те были справедливы и милосердны, храбры и заботливы, сияли и завораживали. Перед ними из поколения в поколение склонялись. Казалось бы, Незабудка мала: не задушит Розу и Персик, Бузину и Крапиву, Чертополох, Жасмин, Лилию, Полынь. Незабудка мала но в ее лепестках само небо. А побеги стремительно разбегаются и множатся. Но однажды в роду Королевской Незабудки появился тот, кто потерялся в траве. Он цвел блекло, да и себя продолжил лишь тремя побегами, а те были столь тонки, что нуждались в опоре. Отец понимал: в этой земле им не найти ни воды, ни света. И отпустил их на поиски счастья.
Первый побег Незабудки прильнул к старому кусту Чертополоха, росшему в полной горячих источников долине. Чертополох тот был высок, черен, с огромными иглами, но настолько сух и уродлив, что однажды люди не устрашились взять и выдрать его с корнями, и разрубить на куски, и сжечь. Чертополох причинял им много бед, не подарил ни одного красивого цветка и мешал молодым здоровым побегам своего вида. Черный Чертополох заслуживал гибели. Но, вырывая его, люди так обозлились, что не заметили, как затоптали тонкую, только-только зацветшую Незабудку. Она погибла и забылась, ничего не оставив после себя, но ничего и не погубив.
Второй побег Королевской Незабудки прильнул к большому, полному жизни кусту Крапивы, росшему у моря. Цвел тот такой жгучей красотой, что им любовались, хотя, казалось бы, с чего любоваться Крапивой? И все же другие цветы тянулись к нему, даже ярчайшие не могли затмить стремительную, зеленую, как драгоценный камень, Крапиву с резными листьями. Королевской Незабудке было хорошо с таким супругом. Она, привыкшая быть холимой и лелеемой, смирилась даже, что любовь Крапивы нужно делить с его молодыми побегами, коих народилось два: тянущийся за отцом красавец и увядающий, дрожащий от каждого ветерка урод. Незабудка прижилась с ними, а старший побег даже немного полюбила: он похож был на своего отца. Незабудка так вросла в Крапиву, что сама стала жечься, только бы никто, никто не отнял у нее любовь.
Но однажды Крапива заметил большую беду. Он понял, что свет, падающий на сад с неба, слишком ярок, многие тянутся к нему и сгорают, забывая про спасительную тень. Тогда Крапива обратился к самой Ночи. Он сказал: «Я сделаю так, чтобы Ты наступала всякий раз, как мы начнем слепнуть». Но люди узнали об этом разговоре и испугались. Они пришли и вырвали Крапиву с корнем, а с ним и вторую Королевскую Незабудку. Она тоже погибла и забылась, ничего не оставив после себя, но ничего и не погубив.
Третий побег Королевской Незабудки был самым ярким, самым красивым, но самым маленьким. Никакое растение не хотело отвечать за столь хрупкое создание. В конце концов одно согласилось тот самый невзрачный побег Крапивы, последний уцелевший, который успел немного оправиться и подрасти. Маленькая Незабудка попыталась прильнуть к его больному стеблю, но Крапива не позволил. Крапива не подпускал никого, с детства зная, что умрет рано и лучше ему оставаться одному. А еще Крапива не очень любил свою землю. Больше всего на свете ему хотелось, чтобы кто-нибудь пересадил его подальше от морских бурь, поближе к теплым источникам далекой долины и к живущим там колючим кустам Чертополоха. Но это не было ему суждено, и он рос там, где рос, так, как мог.
Королевская Незабудка загрустила с ним и даже начала его побаиваться. Но вот она тоже подросла и с высоты роста осмотрелась. Рядом с Крапивой по-прежнему, как в славные времена его отца, росло с десяток красивых цветов, многим Незабудка нравилась. Больше всего она нравилась Красной Розе, и вскоре это стало взаимно. В ночи, когда Крапива засыпал, эти двое шептались и шутили безобидные шутки о том, как странен и несправедлив мир, а ветер тихонько теребил их не похожие друг на друга листья и не мог разомкнуть неумолимо сплетающиеся стебли. Но все это только ночью. Днем Незабудка снова видела своего Крапиву, любовалась его тонкими и ломкими, но удивительно яркими листьями и раз за разом пыталась к ним прикоснуться. «Подпусти меня. Подпусти, и я забуду все на свете Розы». Но Крапива молчал. Он отрешенно слушал, как звенят мечи, как дрожит земля. И как на другом конце мира пробивается из земли Чертополох.