Вера искренне удивлялась всему этому, ведь всегда казалась себе славной малой, сильной и веселой. Переехала в Северную столицу из далекого Иркутска одна-одинешенька, окончила с красной корочкой промтехдизайн, успела поработать с «Яндексом» и «ВкусВиллом», привела в идеальное состояние свое небольшое тело сама, путем проб и ошибок, анорексий и булимий, отыскала в этом баланс, собирала вокруг себя громких и ярких людей, всегда находила какое-то любопытное хобби: то астрофизика, то сальса, то вино Теперь ничего. Куда все подевалось? Ответа нет. Просто все потеряло цвет и объем. Осталась работа и сны.
Вера вернулась домой, постояла под горячим душем и, едва коснувшись правой щекой подушки, уснула.
лежит в своей кровати кажется, даже в той же позе, в которой ушла из реальности. Только за окном она видит в нем кусочек неба и кроны пары деревьев со своей горизонтальной позиции совсем не зябкий январь, а что-то слегка зеленое: май или начало июня. Ее гложет какой-то смутный беспричинный стыд, от него даже будто бы подташнивает. А еще невнятное, но томительное ожидание. Смотрит в экран телефона пусто. Ни одного сообщения или пропущенного звонка. Разочарование и страх. Убирает его под подушку, проверив, включила ли звук. По потолку ползет муха Вера радуется ей: первая жизнь после затяжной зимы.
«Моя первая жизнь и стакан мескаля,
чистого, как слеза твоего ребенка»
Странные, но ритмичные, как ей показалось, строчки стали складываться одна за другой в ее мозгу вернее, как она чувствовала, в том месте, где образуется треугольник от надбровных дуг к шраму прямо посреди лба следы юношеской ветрянки. Она достала из-под подушки айфон, записала что-то отдаленно напоминающее Цветаеву в заметки. Когда поставила последнюю точку, пришло уведомление сердце екнуло! Он Не злится? Не обижен? Не ненавидит ее? Зовет вечером встретиться: какой-то ресторан на Пяти углах. Ей тревожно и снова жгуче стыдно. Что будет? Увидим
Вечер. Поднимается в этот ресторан, но там почему-то пусто и темно. Подходит к барной стойке и видит его. Он сидит прямо на ней, в иссиня-черной «тройке», по-доброму улыбается ей. Рядом бледнеет изящный «гимлет». Он тепло смотрит на нее и приглашает спешиться на высокий, но удобный стул. Они о чем-то говорят, что-то пьют. Вера ничего не замечает, кроме лучащегося из него добра оно пляшет вокруг него, как язычки теплого пламени, согревает, дает ей ощущение покоя, нежности, даже дома какого-то. Глаза на мокром месте она сентиментальна. Читает ему свое утреннее стихотворение и плачет. Он улыбается, легко спрыгивает со стойки и обнимает ее одной рукой. Она читает и читает какое-то длинное, слишком длинное стихотворение А слезы водопадами по ее округлым щекам. Он утирает их правой рукой эти пальцы. Вера снова вспомнила их. Он ничего не говорит. Смотрит теми самыми глазами.
Я точно знаю тебя всю жизнь, шепчет она.
И я тебя тоже
проснулась вся в слезах, почти рыдая, слегка разрываясь, часто дыша.
Господи, что же это такое она утерла непонятно откуда взявшееся море под глазами. Почувствовала едва, что несколько смущена, но ощущение было доброе, теплое так в детстве после слез легко и спокойно засыпалось. Что-то очень нежное, глубокое растекалось в ее груди. Как здорово влюбиться. И все вот эти самые первые объятия, горячие слезы, стихи из ниоткуда, смущенные улыбки, сдобренные ни с чем не сравнимым всезнанием, опытом, горечью прошлого. Чем вопрошала про себя Вера чем, черт возьми, эти сны не жизнь? Почему нельзя выудить оттуда все это, либо что же выбрать насовсем? «Зачем я просыпаюсь в эту глупую жизнь, если она мне противна?.. впрочем, сны коварны О чем это кричит мое подсознание? Ох, Вер, тебе не хватило? К черту, к черту»
Вечером, после работы, она дошла до Пяти углов, посмотреть, есть ли в действительности там какой-то ресторан или еще что-то. Заколоченный выцветшими досками первый этаж. Ничего больше. Она выругалась и пошла вперед по Рубинштейна. В любимом хамском «Фиддлерс» хотя бы живые люди 24/7 обитают. Зачем-то после завалилась в ноунейм-бар напротив: здесь ей сегодня стало очень одиноко. Все парами, дамы в черных лабутенах с красными подошвами, мужчины башляют с золотых пластиковых карт, персонал вежлив ровно настолько, насколько нужно быть внимательным к рядовому гостю и не корить себя перед сном за нарушение заповедей столичного хоспиталити. Коктейли отменные, а прохлада до костей, пробирает и не уходит. Оставила на столе тысячу и ушла не прощаясь. Простите
Пиликнул телефон. Саша. Она быстро, чуть нервно, чуть пьяно двинула губами вправо и влево. Чтд Но приятно.
«Доброго вечера! Как ты?» долго зажала сообщение, чтобы оно открылось в фоновом режиме: карты не раскрываем дескать, не читала.
«Доброго вечера?! Нам по пятьдесят лет, что ли?.. и восклицательный знак? Самый бессмысленный в переписках. Ничего не имею против, но он такой неискренний И этот дебильный вопрос «как ты?» Да хуже всех, не считая голодающих детей и журналистов в ЦАР Святые угодники, он собрал худшее в одном сообщении. Надо постараться», спустя минут пятнадцать (выждала) ответила: «Привет, я ок». Запятую после «привет» заменила-таки на скобку а то как-то совсем невежливо. Да и он-то ей не совсем чтобы не нравится. «Не читает», ее смутила одна галочка доставлено, но не прочитано. Все понятно. Или она слишком быстро делает выводы или она грубиянка. Вера усмехнулась про себя: много же для нее ныне значит символ! Точнее, его отсутствие.
Вспомнила, как общалась с бывшим мужем в самом начале их отношений. Какие-то сложносочиненные стихи, пара строчек из Библии, все время загадки, тайна, однозначно разбивающая его вдребезги и разбирающая на кусочки до костей Все в старчески вздыхающем время от времени «вотсапе», который живуч, как троюродная прапрабабуля с наследством в полмиллиона долларов.
О, она прекрасно понимала то, что завладела им в то время от и до. Никогда не писала первой, но всегда знала, что ей не придется к четырем утра рассекать в одиночку площадь Островского. Он находил ее возле каменной Екатерины, ее допивающей из горла последний юарский шенен из ближайшего «Ароматного мира». Вместо бокалов у него всегда была пара историй об этом самом месте и неизменно золотисто-солнечный рассвет.
Сейчас этого нет. Ни историй. Ни рассвета, ни заката. Только одинаковые сумерки день ото дня или ночь от ночи? Все смешалось в доме серый градиент, растекающийся от вымышленной линии горизонта в обе стороны, уходит в условное небо и в условную землю, а они сливаются в одно, мир зацикливается на себе, схлопывается, как кольцо. Как у Маркес: «и ты не знаешь, что будет в конце трипа». Кольцо, что держит ее внутри, из которого нет выхода вернее, он есть, но дверь открывается только тогда, когда она засыпает в другую реальность. Теплую, нежную.
«Супер, Вер. Живешь во снах и прошлым. Лучшего расклада не придумать», обиженная на себя, с чуть поплывшими глазами, она сунула в уши наушники, включила волну погрустнее и пошла домой. Там ее ждал мольберт с пустым холстом и разбросанные по полу наброски прошлой ночью она хорошо запомнила его глаза и губы, так и не вспомнив ни одной иной черты лица. Она с нетерпением скинула пуховик, схватила карандаш и тонкими, полупрозрачными линиями набросала глаза на большом холсте точно, они! Вера отошла на пару шагов от мольберта, посмотрела на свой рисунок повнимательнее и улыбнулась: как здорово, получилось. Теперь в этой зыбкой реальности он тоже существует.
Вспомнила свою первую ассоциацию с его глазами ельник, елки. Зеленые, с желтым и карим оттенком, кажется. Впрочем, зачем оттенки, елки так елки! Вера дорисовала зрачкам намек на пушистые еловые ветки. «Еще из них должно литься какое-то непостижимое добро», чуть сгладила уголки и резкие переходы. Решила, что этот вариант будет в графике, карандашом, без цвета: «Надо же ему, привыкшему жить в красочных и теплых снах, как-то аккуратно входить в наш серый-пресерый мир» Рисовала весь вечер и полночи линия, штриховка горизонтальная, вертикальная, тень, чуть смазать, чуть ослабить тут, а здесь добавить. Она говорила с ним, исследовала, изучала его, искала и находила его, узнавала его тайны, открывала его секреты.
Кто же ты? Откуда я так хорошо тебя знаю?.. вслух спросила Вера, закончив полотно в полчетвертого утра. Она долго и с особенной вдумчивостью смотрела в него, пытаясь вспомнить, пытаясь понять, из какого такого дальнего ящика ее подсознание вытащило этот образ. Ничего не выходило: Вера будто просто знала его всегда так, за границей «яви».
Сон наткнулся на нее, спящей прямо на полу у мольберта. В ослабевшей руке она держала карандаш, светло-русые волосы по-прежнему были собраны в неаккуратный низкий хвост. Она медленно приоткрыла глаза и оглянулась ее комната была не совсем такой, как в реальности.
Вместо кровати прямо на полу лежал желтый водяной матрас, укрытый цветастым тканым пледом в цветочек, пластиковые окна превратились в деревянные, их зачем-то выкрасили в электрический синий, занавесок не было, зато на подоконниках стояло множество самых невообразимых растений в еще более невообразимых разноцветных горшках. С потолка свисали хвосты гирлянд из цветной бумаги, ловцы снов и мини-мандалы. На круглый журнальный стол была накинута плотная пестрая материя, а поверх выстроена целая гора книг на незнакомом языке: то ли грузинском, то ли арабском, а может быть, и вовсе эльфийском. Вдоль периметра, по всему прямоугольнику пола, стояли разных размеров свечи их воск причудливо растекся и застыл в виде сказочных существ. В комнате витал нежный, томно-пудровый аромат что-то сродни миксу пачули, граната и жасмина.