Все просто, полковник растягивая слова, сказал Алексеев. Все согласны, что Государь управлял плохо. Мы устали от этого. Народ устал.
Дебольцов стоял «смирно» и молчал вмертвую, Алексеев понял, что надо убедить, доказать:
Мы выяснили, что и Керенский не лучше Да что Керенский Львов не лучше был, согласитесь. И от этих браздов лошади устали
Лошади это мы? спросил Дебольцов. Хотел: «вы», но передумал.
Да, это мы, это народ наш многострадальный. Вы же умный человек, полковник, вы не можете не понимать, что только то дело или движение жизнеспособно, которое имеет поддержку в самых широких слоях народа. Не так ли? Алексеев напрягся.
Я прошу разрешения задать всего два вопроса, увидел, как кивнул Деникин, и продолжал: Вы намерены способствовать восстановлению законной власти? Власти легитимного монарха?
Нет. Власть Государя анахронизм. И более того: мы даже намерены изначально запретить членам Императорской фамилии служить среди добровольцев, непримиримо сказал Алексеев.
В Добровольческой армии, уточнил Деникин.
Именно! оживился Алексеев. И более того: справедливость требует, чтобы мы и Временное правительство отвергли! Оно доказало свою абсолютную недееспособность!
Чего же вы хотите, господа? Дебольцов все понял. Они ничего не хотят. Долг и ложно понимаемая совесть гонят их против большевиков, но не большевики враги им. Они сами себе враги, увы
Мы хотим, торжественно начал Деникин, призвать народ русский к выражению своей воли. Мы хотим создать все условия то есть уничтожить большевизм. После этого народ на Земском своем соборе
Или на Учредительном собрании, власть которого мы восстановим полностью поддержал Алексеев.
Виноват, шутовски щелкнул Дебольцов каблуками (он был в штатском), но я убежден: то, что сдалось на милость Ленину учредилка, то есть она уже на помойке истории, разве не так?
Не так. Деникин встал. Мы не предрешаем выбор народа. Кого призовет тот и будет править. Это все, полковник.
Что ж, господа, честь имею. Но следует честности для учитывать волю подавляющего большинства русских: они пошли за этим мордво-якутом с примесью не то шведской, не то еврейской крови. Так уже уважайте, господа! В голосе Дебольцова послышались пародийные, местечковые нотки. Шутовски отвесив поклон, он вышел из комнаты. Нет, с этими защитниками родины и народных интересов ему не по пути. Клялись ведь: «паче во всем пользу его и лучшее охранять и исполнять». И что же? Ни-че-го
Вернулся домой. Старая солдатская шинель, купленная по случаю вместе с истлевшей гимнастеркой и прочим обиходом, были давно готовы. Переоделся, проверил наган, офицерский самовзвод: семь камор заполнены, в карманах еще штук двадцать, россыпью. И это все
Родственников не дождался к лучшему, подумал, потому что теперь чем меньше будут о нем знать тем лучше. Но вот куда, куда тронуться и зачем? Неясная мысль давно беспокоила, вызревала в недрах, не подвластных разуму. Знал: у него в отличие от тех, клятвопреступников в лампасах, у него долг есть. До тех пор, пока Государь и Семья живы, до тех пор порядочный человек, дворянин, флигель-адъютант и офицер обязан жертвовать животом своим. Он будет жертвовать. Он присягал. Кроме Бога одного, эту присягу на кресте и Евангелии отменить не может никто
Позже весь его скорбный мученический путь предстал перед ним шутовской фразой из большевистской пропагандистской листовки: «Безумству храбрых поем мы славу!» Он даже потрудился найти среди запрещенной и изъятой литературы сборничек революционных стихов и прочитал в нем все стихотворение полностью. Оно не вдохновило его: нелепое сравнение ужа с соколом показалось надуманным и даже глупым. Если Творец создал одного ползающим, а другого парящим то чему здесь завидовать? И почему сокол образ революции, а уж всего лишь низкопробных обывателей? В его представлении революционеры были клубком сплетающихся и жалящих гадов, сокол же очевидным представителем монархии. И: безумству храбрых Нужно ли было делать все то, что сделал?
В степи, через которую он шел уже весной 1918-го, некий «образ революции» ужалил его в ногу. Солнце поднялось высоко и жгло беспощадно, к полудню почувствовал судорогу и потерял сознание.
Очнулся в горнице, в избе, за окном синел вечер, вокруг хлопотали немытые мужики, толстая, осыпанная веснушками бабища потянула его за веко, и, глупо ухмыляясь, произнесла:
Глаз Красноармеец, должно быть. Я ему первача влила, будет жить.
Тут же появился кругленький, в жилетке, колобок эдакий с бородкой и усиками, выпрыгнул из-за занавески чертом, крикнул картавя:
Это не кгнасоагмеец. Это деникинский офицег. Несите его на печь, и пгошу не гассусоливать!
«Вот ведь пронеслось, контрразведчик большевицкий, башка башковитая, догадался, вонючка мерзкая» Его уже тащили, колобок вопил кому-то:
Не вгемя пить, товагищ! Немедленно за Семеном Тагаханом! Пусть пгиезжает и газбигается!
Уже мог открыть глаза и вдруг почувствовал тяжесть нагана у голого тела, под ремнем. Увидел: колобок наклонился над кринкой на столе с внешней стороны печки и принюхивался, хищно шевеля кончиком носа:
Пелагея! Это молоко?
Молоко, молоко, товагищ Тьфу, то ись товарищ Плюнин.
Утгеннего удоя? Он вцепился в кринку.
Утгеннего, утгеннего! обрадованно сообщила Пелагея, забыв в экстазе преданности, что передразнивать нехорошо
Когда Плюнин поднял горшок и, захлебываясь, жадно начал двигать кадыком, рыгая после каждого глотка, Дебольцов освободил наган и выстрелил.
Плюнина отшвырнуло к окну, он грохнулся с маху и не встал, Дебольцов продолжал стрелять, вспыхнула штора, Пелагея истошно визжала, картавя все больше и больше, и оттого нельзя было понять ни слова. Очередной выстрел достал и ее.
Хлопнула входная дверь, влетел, выпучив глаза, парень лет двадцати с охотничьим ружьем в руке, увидел Дебольцова, завопил, срывая голос, попытался отскочить.
Что же ты так орешь укоризненно сказал Дебольцов, вглядываясь в довольно приятное и даже красивое лицо. С лихими людьми связался, и мать у тебя наверняка есть выстрелил в лоб. Парня бросило на дверь, он сполз на пол, преградив выход. Пришлось напрягаться, отодвигать омертвевшее тело, кто-то из горницы прохрипел в спину: «Да здра миро вая рево» и Дебольцов оказался во дворе. Здесь на него бросился еще один краснюк в зипуне и папахе (теперь не сомневался: подобран разведгруппой большевиков, действующих не то в белом, не то в бандитском тылу), вскинул карабин, выстрелил, но не попал. Пуля из нагана Дебольцова пробила ему переносье
Неподалеку выли шакалы или степные волки, светало; оседлал смирную упряжную кобылу, солнце вставало на востоке, он двинулся на север: там, конечно же, были большевики, и, значит, там был Государь
Потом прошагал по многим дорогам и проехал на многих поездах. Он не привлекал внимания вся Россия мыкалась по полям и весям, мало кто теперь жил оседло. На станции неподалеку от Брянска его задержали невиданные доселе усатые, в шароварах, с трезубцами на папахах. Офицер (судя по всему) вгляделся оценивающе:
Размовляиты?
Нет.
Тогда к стенке.
Я офицер.
Тем более, усмехнулся щирый: по-русски он говорил совершенно правильно, без малейшего акцента. Идите, они вас проводят. Сбоку и сзади пристроились двое. Подумал: «Какая маскарадная форма» Спросил: «Это и есть «жовто-блакитные»? «Ага», отозвался тот, что смеялся слева. «Я вам стихи прочту. Можно?» «Валяйте». И он начал читать:
Ой, Богдане, Богданочку, якбы була знала, у колысци б придушила, под сердцем приспала, степи мои запродани, жидови, нымоти, сыны мои на чужени, на чужий работи. Днипро, брат мий, высыхае, мене покидав, и могилы мои милы москаль розрывае
«Офицер» плакал, не скрывая слез.
Отойдите от славного пана! приказал своим, те улыбнулись радостно, поклонились в пояс и ушли.
А говорите мовы не ведаете? А самого великого ненавистника москальского так произносите Шавченка.
Не ведаю. Служили вместе с украинцем, он из озорства научил.
Это озорство спасло вам жизнь. Не плакалы б диты, мати б не рыдала! Прощайте
Поезд тащился к Петербургу унылый, переполненный замордованными людьми Уже несколько часов стоял Дебольцов в тамбуре, сквозь разбитые окна свистел ветер, полустанки за окном, городишки и деревеньки были неузнаваемы, а ведь такой знакомый маршрут 1913-й, Трехсотлетие, весь путь с Государем, за окном радостные толпы, шпалеры войск, все преданны, все обожают, а в сущности какая унылая ложь Рассеялось все, словно никогда и не было.
Проехали Любань, стоять больше не мог, решил поискать хоть какое-нибудь место
Напрасно. Шел через поезд насквозь мычание пьяное, ругань, ненависть в каждом слове, непримиримые, озлобленные глаза навстречу, истошно кричащие дети и спертый, словно грязная вата, воздух Даже слов человеческих не слышал междометия, буквы, звуки. Когда подходил к последнему (перед паровозом) вагону, услышал рассказ, пересыпаемый изощренным матом, собеседники, судя по всему, стояли на площадке или в тамбуре, как и он недавно, юношеский голос захлебывался (должно быть, впечатление было очень сильным): «Ну, дворец, он царский, понятное дело, ну впереди матросы чешут, с ними патлатый в пенсию, комиссаришка, странное дело не из еврейчиков, я его видел, даже русский вроде, такое дело, на удивление, только это что! Чем дальше идем тем громче воняить! Что такое? Мне невтерпеж, я к горшку каменному шасть, на цыпа встаю, заглядываю полон говна! Оглядаюсь картина грецкая, голые все, и рожа у бога ихнего грецкого вся свежим-свежим говном протерта! Как достали? Как сумели? Что, думаю, революция с народом делает, как все внутренние силы напрягает! В простой обстановке не то до картины, себе бы на сапоги не попасть!»
Действительно, оба стояли у тамбура, второй был матер, глыба, а не человек, на лице восторг: «Наша революция, наша, бля буду!»
Сказал, проходя: «Истинно наша все в говне!» Поддержали взахлеб: «Наша, наша!»
Все купе были заперты, доносились звуки где пили, где хохотали, где шла под аккомпанемент колесного стука любовная физика. Одну дверь все же открыл там сплелись двое в такой умопомрачительной позе, что и присниться не может. Сказал сочувственно: «Продолжайте, господа», они не услышали наткнулся на плывущий взгляд, у собак такой бывает во время случки
И все же повезло: за легко открывшейся дверью в самом конце коридора услышал доброжелательное:
Прошу.
Сидел у окна человек лет тридцати на вид, в одежде стертой, не то рабочий, не то разносчик мелкого товара, лицо обыкновенное, без особых примет, лысоватый.
Дебольцов сел напротив, вытащил портсигар:
Вы позволите?
Курите, полковник.
Внутри все поползло: провал. Знает. Агент ЧК, кто еще. Стараясь, чтобы пальцы не дрогнули, зажег спичку, пыхнул дымком. Не отвечал что на такое отвечать?
Мы ведь знакомы, Алексей Александрович Настойчивый такой попутчик, и взгляд у него цепкий, жесткий
Я вас не знаю.
Ну как же, как же, Трехсотлетие дома Романовых, торжественный прием, вы слева по проходу Семьи, я в глубине, справа.
Я все равно вас не знаю.
Разумеется, разумеется, в этом смысл нашей службы. Позвольте рекомендоваться: ротмистр Бабин, дворцовая полиция. Куда же теперь, полковник? Монтевидео, Аляска, Токио?
Ну, будет, будет, Рыбин. Не советую.
Меня зовут Бабин. Петр Иванович. Скромная русская фамилия. Дворянин, естественно. Я, Алексей Александрович, человек не обидчивый, профессия выработала, но все же попрошу впредь именовать правильно. А то непонятно: к тебе обращается собеседник или к кому-то еще?
Что Государь? Что известно о судьбе Семьи? Я, знаете ли, долго отсутствовал. Так что же?
Государь, говорите Семья была в Тобольске, это вы знаете. Потом коммунисты
Большевики, перебил Дебольцов.
Нет, полковник, коммунисты, я не оговорился. В суть вещей смотреть надобно, полковник. Что такое «большевики»? Воровская кличка, вот что это такое. А мы с вами обязаны понимать: кто, что, зачем и куда. Так вот, вы уж потерпите, я растолкую. Кто: самая оголтелая и самая беспощадная группа русской и еврейской интеллигенции так называемой. Почему «так называемой»? Потому что данное определение есть эвфемизм простого русского слова: сволочь. Теперь «что». Вот они требуют места в обществе. На каком основании? Ну как же они ведь одни знают, как страдает народ. Как это поправить? Разрушить то, что Бог дал. И все поделить поровну это их идеал. Зачем? Они говорят: для всеобщего счастья. А на самом деле? Для того, чтобы те, кто ничего не имеет, но очень много хочет, могли насладиться всеми благами жизни. Ну а уж «куда» это понятно. У них это давно определено: город солнца, государство солнца, где все одинаковы в своей мифической равноценности. Если это «куда» осуществится мы станем навозом истории.
Мрачная картина
Увы Что касается Государя Семья теперь «интеллигенцией» отправлена в Екатеринбург. Полковник А вы что хотите спасти? Увезти? В Англию, например? Может быть трон вернуть?
Отвечать ернически не хотелось, да и ротмистр вроде бы заслуживал доверия. Улыбнулся грустно, как бы признавая собеседника своим:
Увидеть хотя бы В последний раз. Помочь хоть чем-нибудь.
Ротмистр долго молчал, всматриваясь в лицо Дебольцова. Пожевал губами, наклонился и вдруг положил на столик пухлый мешок:
Здесь кое-какая одежонка досталась по случаю Да уж лучше вашей, вас же за версту видать. Переодевайтесь, а потом подумаем, как быть дальше. Вы безумны, полковник, и мне это нравится
Дом Дебольцовых в Петербурге был на Морской там, где она плавно подходит к Мойке у Почтамтского моста. От вокзала решили идти пешком, это даже приятно было: сколько не виделись с Невским, с городом. Здесь все изменилось. Не стучали по деревянной шашке извозчики, редко, невсамделишно грохотали по тесаному камню трамваи посреди мостовой, и публика теперь была невозможная: матросы с винтовками, патрули с красными повязками, на каждом шагу озабоченные женщины редкая в шляпке, все больше в платочках. Храм Знамения Пресвятой Богородицы напротив вокзала был закрыт, у статуи Александра III, сплошь заклеенной реввоззваниями и объявлениями, митинговали анархисты с черным флажком, посередине проспекта приплясывали под гармошку человек двадцать молодые люди в крагах на крючковатых ножках, с красными бантами на толстовках, матросики, истерично-истощенного вида пишбарышни, утомленные беспрерывными сношениями в служебной обстановке и прямо на столе, все пели визгливые частушки Дебольцов и Бабин и слушать бы не стали, но заметили остолбеневшего генерала в шинели с красными отворотами, без погон и кокарды, с ним рядом замерла жена в черном кружевном платке и сын-гимназист. Его превосходительство держал в правой руке горбушку ржаного, а на землистом лице метался такой неприкрытый ужас, что Бабин подскочил, отвел почтительно на тротуар и еще минуту стоял рядом, что-то объясняя или уговаривая, и Дебольцов услышал пролетарское:
И еще:
Бабин вернулся, встал рядом, прикрыл козырьком глаз:
Что скажете, Алексей Александрович?
Не знаю. Страшно. Они же все в Бога верили
Значит не все. Или не верили. Белинского не изволили читать?
Это демократ такой был? Лет сто назад? Что-то говорили
Вот видите, полковник Чего-то недочитал вовремя чего-то и не понял. А что, время у нас есть, поговорим две минутки.
О чем же?