А все о том же: верующий у нас народ или нет. Вон скамеечка у храма, сядемте и обсудимте, если не возражаете.
Сели, здесь было спокойнее, море житейское как бы обтекало святое место, пусть и закрытое новой властью.
Вы язык нарочно коверкаете?
Вослед господину Туркину[2]. «Я иду пока вру. Вы идете пока врете». В том смысле, что мы с вами ступаем по ковру. Так что же, Алексей Александрович, вот Белинский утверждал, что церковь наша всегда раба светской власти, духовенство же во всеобщем презрении народа. Похабные сказки про попов, пардон. «Дурья порода», «Жеребцы» это все русский человек про попа. Что еще? Религиозность есть пиэтизм, благоговение, страх Божий. А мы произносим имя Господне, «почесывая задницу», так Белинский утверждал. Атеистический народ, пронизанный суеверием, но без следа религиозности! Какие уж тут мистические экзальтации слишком много здравого смысла, простите! Белинский, знаете ли, предсказал в связи с этим «огромность исторических судеб!» Что скажете, полковник?
Дебольцов ошеломленно качал головой.
Не знаю А вы знаток!
По должности, не более. Чтобы с революционерами не ошибиться надобно знать о них по возможности все. Так прав или нет Виссарион Григорьевич?
Не прав, тысячу раз не прав! Это поклеп, напраслина, вот у нас в семействе, в имении все были религиозны! Службы посещали, пост соблюдали строго, даже по средам и пятницам. А вы говорите
Я-то ничего не говорю, это Белинский утверждает. Что до среды и пятницы здесь вера, простите, ни при чем-с Здесь скорее обычай, привычка. Вера всегда экзальтация, если она вера, понимаете? А механически бормотать под нос извините. Вот и выходит: готов народ к большевистской революции
До поворота с Невского на Морскую шли как во сне, и все: «Помните, Петр Иванович?» «Еще бы, полковник!» «А вот Елисеев! Боже ты мой! Неужели мы это все ели когда-то?» «Кушали, Алексей Александрович, но очень странно, согласен» На повороте открылся бывший «Демут», а там, дальше, невидимый, стоял «Донон» всей гвардии ресторан, и горестно и сладко было от воспоминаний
Миновали Исаакий и Мариинский, Бабин пошел медленнее; слева лежал Вознесенский проспект:
Дом угловой, видите? А за ним? Да вот арка, подворотня то есть темнее? Здесь Раскольников вещицы старухи-процентщицы под камушком прятал Я в кадетском обретался, сколько лет тому, а ведь специально пришел Поразил меня Родион Романович
А кто это? Раскольников? спросил Дебольцов. Достоевского он в своем неразборчивом чтении не захватил.
Да так деликатно отмахнулся Бабин. На этой стороне ваш дом?
Ответить Дебольцов не успел. Послышались крики, толпа человек в пятьдесят волокла по земле черный куль, вопя матом и ширяя ногами. Куль извивался, донеслись слова: «Братцы, братцы, да не воровал я, не воровал! Я хороший, дети есть» «Бей его!» отвечали из толпы. «Забить! Запороть! Урка это! Блатной!» «Вот свидетель! Свидетель, кричи!» «Сумку продуктовую! Пустую! От бабушки досталась! Вырвал! Из рук вырвал!»
Подтащили к парапету у реформатской кирхи, вопли усилились, Бабин процедил сквозь зубы: «Сейчас утопят»; из дверей выскочил революционный патруль должно, шерстил пасторов за ненужную веру неизвестно в кого, трое матросов с красными повязками. «В чем тут?» заорал, видимо, старший, вор канючил: «Убивают, ваше благородие!» «Благородие? недобро протянул тот. Ну так товарищ Ленин велит контрреволюцию подвергать! Топи его!» И несчастный полетел в воду. Несколько мгновений он барахтался, пытаясь удержаться на поверхности, потом забулькал и исчез
Старший обвел толпу веселым взглядом:
Притихли, мать вашу? Ну так вот: то со всеми будет
Огромное красное солнце висело над крышами, медленно скатываясь к островам.
Над нами вставало, над ними замученно сказал Дебольцов. Да неужто там сделал неопределенный жест, все равно? Или отвернулся Господь от России
Вам предстоит долгая жизнь, полковник странно улыбнулся Бабин. У вас дети родятся от любимой жены, только в изгнании.
Что вы говорите, какое изгнание? Я русский, я здесь умру.
Нет, Алексей Александрович, не здесь. Вы вдали отсюда умрете, и это благо, потому что, если приведет Бог умереть здесь, это будет страшная смерть.
Вы не в духе, Рыбин, оттого и мелете неизвестно что!
Глаза у Бабина плыли, он смотрел на Дебольцова, но не видел его, стало тревожно.
У меня прабабку на костре сожгли Бабин недоуменно развел руками. Нелепо, правда? Это у меня от нее. А что же к себе не приглашаете? Вечер на дворе
Пришли быстро, дворник узнал, отдал ключ без разговоров, обрадовал: «Квартира цела, ничего не забрано, блюл, как женину любовь!» Получил рубль с орлом еще неплохо ходили и здесь, при юной власти, почтительно проводил: «Братца вашего, его превосходительство, давненько не видал. Может с зимы. Тогда ЧК люто брала, ох люто!»
Когда вошли в прихожую сумрак и затхлый воздух вдруг испугали Дебольцова. «Черт его знает, что такое раздраженно думал он. Понадобилось же Петру Ивановичу такие пророчества произносить»
Бабин деликатно остался, Алексей направился к дверям столовой через анфиладу. И в самом деле здесь все было на месте: шкафики, картинки на стенах, даже обои не выцвели. Впереди послышался легкий шум словно ветерок пролетел, сквозь него чей-то голос: «Нет, господа, это все было предрешено!» И ответ: «Согласитесь, мы ничего не замечали: Петра Аркадьевича взорвали, до того покушение на Государя в Борках» «Ах, да разве в этом дело, господа? Это же наивно восклицательные знаки читать, а слова страшные не понимать!»
«Но ведь дворник сказал, что Мысли Дебольцова запрыгали, словно кадеты с лестницы в первый день каникул. Но тогда это» Стало страшно, спина взмокла. «Неужели я такой трус?!» Взялся за ручку дверей, но открыть не смог, не хватило сил. «Позвать Петра Ивановича? Нет Он же смеяться станет Я себя презирать буду во всю оставшуюся жизнь. Нет» Рванул дверь, голоса усилились; то, что увидел, казалось невероятным, фантастическим и просто жутким сном: за столом под лампой сидели человек десять, слева выделялась пышная седая шевелюра отца тот был в сюртуке, при эполетах, слева от него улыбался Аристарх, брат, тоже в форме, но еще с полковничьими погонами, напротив сидела мать, молодая, красивая, томная, в розовом платье и с жемчугами в ушах.
Петр Иванович! заорал высоким, сиплым голоском, испуганный Бабин в три прыжка оказался в комнате, встал рядом.
Что-с?
Дебольцов уставился подозрительно: что же, не видит? Издевается просто-напросто
Между тем мать печально опустила голову:
Господа поверьте: слышать надобно. А мы глухие. Помните, у Тютчева? «Вражду твою пусть тот рассудит, кто слышит пролитую кровь». Мы никогда не слышали
Все поддержали, Дебольцов сжал голову, Бабин стоял рядом и смотрел сочувственно.
Это ваше предсказание сбывается, сказал Дебольцов обреченно. Объяснять не стал ротмистр смеяться будет, кому охота дураком
В киоте, в дальней комнате, нашел записку Аристарха: «Алексей, наших берут, извини не дождался, если что, ищи в заводе». Здесь же лежал родовой складешок шейный: Смоленская и Нерукотворенный Спас. Перекрестился истово, приложил ко лбу, откуда что и взялось никогда раньше не замечал в себе религиозной строгости.
Бабин первым двинулся к выходу, скрипя половицами; непостижимо пробили восемь раз часы в гостиной, и еще более непостижимо прозвучал голос Петра Ивановича: «Полковник, там лампадка теплится, так вы погасите».
Посмотрел: лампадка раскачивалась из стороны в сторону словно маятник, как она могла двигаться, отчего? Бабин вернулся, сказал с усмешкой: «А вы говорите, полковник»
Знак был тревожный.
Через несколько дней после визита Колчака Сергей Николаевич Тимирев решил объясниться с женой. О появлении соперника он ничего не знал, но мгновенно изменившееся настроение Анны Васильевны, улыбчивый взгляд в никуда и ответы невпопад на вполне ясные житейские вопросы привели контр-адмирала в смятение. Жену он любил и боялся потерять, роковые предположения гнал, как дурной сон на рассвете, да и не верил в общем, что решится уйти. Не может того случиться, нет, не может убеждал он себя. Анна вот она, рядом, руку протяни но нет ее, проходит мимо, проходит сквозь, как это страшно, и невозможно больше делать вид, что не замечаешь.
Придя в спальню заранее, закурил хорошо, впрочем, зная, что она этого не любит. Раздражался: нельзя со всем соглашаться. Нельзя быть подкаблучником. Боевой офицер, в такое время И тут же одергивал себя: какая в сущности чепуха. Она любит другого. Пусть. Лишь бы не уходила, лишь бы не нарушался хрупкий мир, если есть сегодня есть и будущее
Анна вошла в пеньюаре, обворожительная, молодая, прекрасная. Подумал: может быть, не надо начинать безнадежный, унизительный разговор, ведь не любит более Но она сказала укоризненно:
Сергей, это ужасно, когда ты куришь в спальне.
Швырнул пепельницу в камин: нет, женщины определенно не умеют видеть состояние близкого человека, они слишком эгоистичны и сосредоточены на собственных переживаниях. Даже приличия и те побоку.
Ты велела собрать вещи, сказал тоном командира корабля, ведущего дознание.
Она поморщилась:
Что с тобой?
Со мной ничего, чувствовал, что силой и логикой противостоять ей не может, и ярость захлестнула разум. Ты хочешь уехать? Он спросил с нажимом, был?
Вошла Даша, она вела за руку мальчика, несчастный ребенок
Анна перекрестила его, потом и Сергей Николаевич перекрестил подчеркнуто трагически, словно в последний раз.
Даша заметила неладное:
Пойдем, пойдем, милый
И он ушел, наклонив голову низко-низко, может быть, тоже почувствовал что-то. Дурное
Ты подумала о сыне? Ты понимаешь, что сошла с ума, что вот-вот случится непоправимое, я люблю тебя, я обязан убедить, предостеречь Слова застревали в горле, он видел: ей все равно.
От Колчака? спросила с деланым удивлением. Но ведь ты нас познакомил. Знаешь, если я дорожу необычайным фасоном своего платья я избегаю называть портного!
Прости, это слишком умственно. Ты решительно едешь?
Я заберу мальчика сразу же, как только смогу.
Все было кончено
В Лондон Колчак приехал в начале августа 1917 года. Поселился в небольшом, очень уютном отеле на Курзон-стрит, тихой-тихой лондонской улочке с магазинчиками, пивнушками и трактирами как это называется по-английски, Колчак не знал. Но более всего поразила его стерильная чистота, мягкие дорожки и тихие, незаметные горничные. Не слышно было пьяных воплей, никто не скандалил, в ресторане кормили вкусно и совсем при стесненных средствах адмирала недорого.
На второй день он известил посольство о своем присутствии, еще через день получил приглашение встретиться с Константином Набоковым влиятельным в нынешних обстоятельствах дипломатическим чиновником. Это «влияние» выяснилось мгновенно; едва пожав руку адмиралу, Константин Дмитриевич изогнул нос и произнес с видимым удовольствием:
Слетела эта бездарь, слава Богу, слетела. Я полагаю, адмирал, что вы приехали сюда не для того, чтобы помогать поверженной монархии?
Я приехал, потому что хочу включиться в борьбу. С немцами. Я военный человек и должен воевать. Романовы здесь никак не замешаны.
Набоков пригласил в кафе «Коньяк здесь это вам не Шустов какой-нибудь! Это по-европейски убедительно!». Уже через минуту остановился рядом кеб, и лошадки мирно зацокали сквозь туман. А он здесь был традиционный, английский, многажды описанный и рассказанный в подробностях.
Там изумительные витражи! волновался Набоков, видимо, предвкушая «не Шустова». Такие столики, такие лакеи, такая посуда то есть она не то чтобы уж и совсем невиданная, но особенная, чисто британская, уютненькая такая, я часто бываю и уверен вы будете в восторге!
В Петербурге такое действительно давно исчезло: встретил метрдотель, два официанта во фраках, торжественно препроводили в ложу видимо, Набокову привычную, потому что он сел без малейшей суеты. Пока адмирал приходил в себя от уличного тумана и действительно торжественных и очень старых витражей таким место было в храме или в каком-нибудь другом значительном здании, метрдотель появился вновь в сопровождении официантов. Мгновенно возникли тарелочки с закуской то были, судя по всему, омары или что-то в этом роде, какие-то плавающие в соусе кусочки не то спаржа, не то ревень, Набокову показали пыльную бутылку с огромной сургучной головой, Константин Дмитриевич кивнул, бутылка мгновенно была вытерта до зеркального блеска, пробка бесшумно вынута, и в бокале плеснулась коричневая прозрачная жидкость; запах давно забытый ударил в ноздри так ярко, остро, сразу вспомнился Морской корпус, выпуск и торжественный обед в «Медведе», на Большой Конюшенной. Подавали тот же самый: «Гранд Шампань»
А нельзя ли лимон? спросил, предвкушая удовольствие.
Что? удивился Набоков и презрительно сощурился: закусывать лимоном придумал ненавистный император, Николай II, но сдержал чувства и бросил кратко: «Лемон, плиз». И тут же была поставлена на стол тарелочка с аккуратно нарезанными ломтиками и вилочкой. Это было невероятно, здесь не могли знать о русской дикости. И все же как мило здесь было, как уютно. Колчака раздражала только английская речь в соседней ложе колокольчиком заливалась дамочка лет тридцати с порочным лицом и мужчина в черном с окладистой рыжей бородой. Понять быструю речь было трудно, но все же по отдельным словам и репликам Колчак догадался, что обсуждается только что состоявшееся соитие. Это было непривычно, и настроение испортилось.
Вы, кажется, обиделись? Набоков поднял бокал и посмотрел на свет. Они здесь другие люди, адмирал, в России долго этого не понимали, и я даже думаю, что никогда не поймут. Как, впрочем, и они нас. Да если по нашим улицам не то чтобы авто дирижабли летать станут, мы для них все равно будем только экзотические животные, не более
Вас это удивляет? Шокирует, может быть?
Нет. Я предчувствую: теперь, когда просто ничтожество заменено еще большим ничтожеством, а грядет нечто и вовсе несообразное и в крови и гноище при этом, нас от них будущих, точнее, отделит непроходимый ров.
Ничтожество это Государь?
Оставьте, адмирал. Романовы от и до прелюбодеи, сластолюбцы, поклонники мамоны, покосился в сторону любовников, рыкнул непримиримо: «Сорри!» но там даже головой не повели.
Керенский позер, друг юности Ленина, присяжный поверенный, снедаемый непомерными амбициями и невозможностью их реализовать, он что же лучше?
Ах, нет всплеснул Набоков ручками. Тут, знаете ли, Кант. Когда напряженное ожидание разрешается в ничто это и есть революция во всех своих видах. Это комично. Это кроваво. И оттого это абсурд. Но ведь именно Романовы подготовили все это!
Каждый последующий хуже предыдущего?
Ес, оф коз Се ля ви! И как там еще Мы не переделаем, нет.
Мы пустота? Мы ничтожны? А Петр I?
Но Второй сопляк! Третий дурак! Екатерина кобыла без удержу и сроку! Павел маньяк! Александр I с дамами своей собственной семьи спал, курощуп несчастный А Николай I? Лицедей, жеребец, Скалозуб! Я устал перечислять. А теперь Керенский? Засулич? Террористка эта? Ульянов грядет? Всем все поровну Вы знаете, что этот грузчик с набережной, Горький этот написал? В Италии, вдохновленный морем и воздухом? «Когда от многого берут немножко это не кража, а просто дележка!» Зарезать! Раскромсать! Ваше здоровье, Александр Васильевич! с прихлебом всосался в бокал, с хрустом заел лимоном, страстно произнес: По-русски, мать нашу так всмотрелся в мертвое, отрешенное лицо собеседника: Бросьте, адмирал И вообще: оставайтесь. Какая война, простите, к чертовой матери? Кому это все нужно, надобно то есть? Будем пить коньяк он здесь 1825 года. Пестеля помянем, Рылеева поэта Кондратия, коего Кондрашка придавил палач. И поделом, поделом, потому нечего бунтовать, потом деньги от царя брать, на плече царском рыдать, каяться и всех дружков окаянных предавать в розницу!