Сказав это, мордатый остался сидеть, зато Бергманн с поразительной живостью вскочил из-за столика. Ни дать ни взять клоун на представлении.
«Грустный клоун», отметил я про себя и, пожимая Бергманну руку, не сдержал улыбки: мне показалось, что представлять нас друг другу излишне. Бывает, встретишь человека, и оказывается, что давно его знаешь. Разумеется, мы с Бергманном знали друг друга. Сам он, его голос, черты были несущественны, а вот его лицо я знал. Это было лицо политической ситуации, целой эпохи. Лицо Центральной Европы.
Уверен, Бергманн понимал, что происходит у меня в голове.
Как поживаете, сэр? Он с легкой иронией выделил последнее слово. Мы некоторое время постояли, приглядываясь друг к другу.
Присаживайтесь, великодушно пригласил мистер Четсворт. Затем он поднял голос: Garçon, la carte pour monsieur![12] Посетители на нас обернулись. Советую взять Tournedos Chasseur[13], добавил он.
Я же выбрал Sole Bonne Femme[14], которое мне, в общем-то, не нравится, просто оно первым попалось на глаза, да и я был решительно настроен доказать Четсворту, что решаю за себя сам. Он успел заказать шампанское.
До вечера ничего другого не пейте. Четсворт поведал, что в Сохо есть погребок, где он хранит личные запасы кларета. Прикупил неделю назад на аукционе шесть дюжин. Поспорил с дворецким, что найду нечто получше того, что было у нас. Он у меня чертовски хорош, негодник такой, но тут был вынужден признать мою правоту.
Бергманн чуть слышно хмыкнул. Под его пристальнейшим взглядом любой смутился бы и смолк, но Четсворт продолжал неспешно есть, сопровождая каждый кусочек новым откровением. Бергманн же, проглотив мясо с каким-то остервенелым нетерпением, закурил. Зажатая в его крепких волосатых пальцах без колец сигарета обвиняющим указательным перстом смотрела точно в грудь Четсворту.
Невероятно крупная голова Бергманна была словно высечена из гранита. В ней я видел бюст римского императора с темными глазами старого лихача. Тесный тускло-коричневый костюм Бергманну не шел, воротник рубашки душил, неровно повязанный галстук сбился набок. Краем глаза я разглядывал большой и крепкий подбородок, угрюмо сжатые в линию губы, резкие морщины, идущие вниз от царственного носа, буйные черные волосы в ноздрях. У Бергманна было лицо императора, а вот глаза глаза принадлежали его рабу, рабу, который с насмешкой повинуется, следит, шутит и осуждает непонимающего господина; раба, на которого господин всецело полагается в развлечениях, руководстве и проявлении власти; раба, что пишет басни о зверях и людях.
От вина Четсворт плавно, как бы невзначай, перешел к Ривьере. Спросил у Бергманна, не бывал ли тот в Монте-Карло. Бергманн отрицательно хмыкнул.
Охотно вам признаюсь, сказал Четсворт, что Монте родина души моей. Канны мне всегда были безразличны, а у Монте есть je ne sais quoi[15], нечто уникальное. У меня пунктик: каждую зиму приезжать туда дней на десять. Дела, не дела срываюсь и еду. Если бы не отдых в Монте, проклятые туман и морось Лондона меня доконали бы. Месяц гриппа, если не хуже. Да я, черт возьми, студии услугу оказываю так им и говорю. Garçon!
Четсворт сделал паузу, чтобы заказать, не спросив нас, креп «Сюзетт», и признался, что он на самом деле вовсе не игрок.
Мне хватает азарта и риска в киноиндустрии, а рулетка забава для дурачков. Пусть сосунки да старухи в нее играют. Хотя шмен-де-фер[16] мне нравится, в том году пару тысяч в нее просадил. А вот моя супруга предпочитает бридж. Чертовски, говорю я ей, ограниченно.
Мне стало любопытно, хватает ли Бергманну познаний в английском, чтобы поспевать за мыслью Четсворта. Выражение его лица становилось все более и более загадочным. Похоже, и Четсворт это заметил, он начал сомневаться в своей аудитории. Попробовал зайти с другой стороны, похвалив метрдотелю креп «Сюзетт».
Мои комплименты Альфонсу, и передайте ему, что он превзошел себя.
Метрдотель низко поклонился. Видимо, знал, как вести себя с Четсвортом.
Ради вас, мсье, мы всегда рады постараться. Вы большой знаток и ценитель.
Четсворт прямо просиял.
Жена все пеняет мне, называет красным. А я вот не могу удержаться, с души воротит от того, как обращаются с обслугой. Никакого внимания, особенно к шоферам, будто они не люди вовсе. У наших снобов люди дохнут на работе: встают ни свет ни заря, собственной душой не владеют. Я себе такого позволить не могу, держу трех шоферов: двое возят меня днем, третий ночью. Жена всю плешь проела, говорит, уволь кого-нибудь. Я ей: «Либо у нас работают все трое, либо садись за руль сама». Уж она-то не сядет. Женщины чертовски дурные водители, но моя хотя бы это признает.
Подали кофе, и Четсворт достал внушительный чехол удивительной работы: отделанный красным сафьяном, размером с карманную Библию. Внутри лежали сигары. Каждая, сообщил Четсворт, стоит пять фунтов и шесть пенсов. Я отказался, зато Бергманн угостился, прикурив с невероятно мрачной и хмурой физиономией.
Стоит к ним пристраститься, и больше ничего другого курить не станете, заверил нас Четсворт, а потом снисходительно добавил: Завтра пришлю вам коробочку.
До этого образ Четсворта казался мне неполным, зато сейчас, попыхивая сигарой, он словно вырос. В бледных глазах зажегся пророческий огонек.
Уже много лет у меня одна великая цель. Вы будете смеяться, как и все. Говорят, я чокнутый Мне все равно. Он сделал паузу, а после торжественно произнес: «Тоска», с Гарбо[17].
Бергманн бросил на меня быстрый загадочный взгляд, затем выдохнул с такой силой, что голову Четсворта окутало облаком смешанного дыма. Видимо, такой реакции Четсворт и добивался, потому как вид у него был очень довольный.
Без музыки, конечно же. Я бы сделал все совершенно просто. Он снова замолчал, видимо, ожидая наших возражений, но мы молчали. Это одна из величайших историй, просто люди ее не понимают. Боже, она величественна.
Еще одна многозначительная пауза.
Знаете, кого я хочу в сценаристы?
Судя по тону, Четсворт готовился нас оглушить.
Тишина.
Сомерсета Моэма.
Полнейшая тишина, нарушаемая пыхтением Бергманна.
Четсворт откинулся на спинку и, будто вынося ультиматум, произнес:
Не заполучу Моэма, брошу затею к черту.
Я хотел было спросить: «Уже обращались к нему?» но вопрос показался мне неуместным. Под серьезным взглядом Четсворта я выдавил слабую нервную улыбочку. Она ему, впрочем, понравилась: видимо, он истолковал ее как-то по-своему и неожиданно ответил мне своей довольной улыбкой.
Уверен, я знаю мысли Ишервуда, заявил Четсворт. И он тоже прав, черт побери. Признаю. Я несносный интеллектуальный сноб.
Бергманн резко поднял на меня взгляд. Ну вот, подумал я, наконец-то он заговорит. Черные глаза сверкнули, губы изогнулись, формируя слово, а руки уже обрисовали жест, как вдруг Четсворт произнес:
Привет, Сэнди.
Я обернулся и не поверил глазам: возле столика стоял Эшмид. Эшмид, который за десять лет остался практически прежним: все тот же красавчик шатен, не изменивший вкусу к повседневной моде, в изящной спортивной куртке, шелковом пуловере и фланелевых брюках.
Сэнди наш редактор, принялся представлять его Бергманну Четсворт. Упорный, как мул: и Шекспира перепишет, если ему не понравится.
Эшмид по-кошачьи улыбнулся.
Привет, Ишервуд, тихо и весело произнес он.
Мы встретились взглядами.
Так и хотелось спросить: «Ты-то здесь за каким чертом?!» Я ведь и правда сильно поразился. Эшмид поэт. Эшмид звезда Общества Марлоу[18]. Он явно сообразил, о чем я думаю, однако своими ясными золотистыми глазами смотрел на меня с усмешкой как ни в чем не бывало.
Вы двое знакомы? спросил Четсворт.
В Кембридже учились, коротко ответил я, продолжая с вызовом глядеть на Эшмида.
В Кембридже, говорите? впечатленный, повторил Четсворт. Мои акции явно взлетели на несколько пунктов.
Взглядом я как бы призывал Эшмида: ну, опровергни, однако он лишь улыбался.
Время возвращаться на студию, вздохнул Четсворт, поднимаясь из-за стола и разминая ноги. Доктор Бергманн поедет с нами, Сэнди. Поставишь ему тот фильм с Розмари Ли, хорошо? Как он, чтоб его?..
«Луна над Монако», ответил Эшмид таким тоном, каким иной человек запросто произносит «Гамлет».
Бергманн с глухим трагичным стоном встал.
Работа так себе, весело сказал ему Четсворт, зато увидите актрису в деле.
Мы направились к двери. Довольный и дородный Четсворт, высокий и стройный, словно кипарис, Эшмид, а между ними массивный и приземистый Бергманн. Я же плелся в хвосте, ощущая себя лишним.
Четсворт властным жестом отослал гардеробщика прочь и сам помог Бергманну надеть пальто. Со стороны казалось, будто он одевает римскую статую. Шляпа Бергманна напоминала дурную шутку: маленькая, она нелепо сидела на макушке в копне седых кудрей, а лицо Бергманна угрюмо выпирало из-под нее, словно лик низложенного и осмеянного толпой императора. Эшмид, конечно же, не носил ни шляпы, ни пальто. При себе он имел только идеально сложенный зонт. На улице ждал «роллс-ройс» Четсворта с шофером машина в светло-серых тонах, в масть свободной, ладно скроенной одежде хозяина.
Сегодня лучше хорошенько выспаться, Ишервуд, милостиво посоветовал мне Четсворт. Мы загоняем вас в хвост и в гриву.
Эшмид молча, с улыбкой забрался в машину следом за ним.
Бергманн задержался. Пожимая мне руку, он невероятно тепло и очаровательно улыбнулся.
До свидания, мистер Ишервуд, произнес он по-немецки, стоя ко мне чуть не вплотную. Я позвоню утром. Его взгляд был глубок и ласков. Уверен, нам понравится работать вместе. Вы и сами уже знаете, я перед вами совершенно открыт. Мы с вами как двое женатых мужчин, что встретились в борделе.
* * *
Дома Ричард с мамой ждали меня в гостиной.
Ну?
Успехи есть?
Как все прошло?
Ты его видел?
Я плюхнулся в кресло.
Да, сказал я, мы встретились.
И все хорошо?
В каком смысле все хорошо?
Ты берешься за работу?
Не уверен хотя да. Да, видимо, берусь.
* * *
Человек Четсворта определил Бергманна на служебную квартиру в районе Найтсбридж, недалеко от Гайд-парка. Там я доктора следующим утром и застал: я еще не поднялся по лестнице, а он уже вышел встречать меня на площадку.
Поднимайтесь! приветственно зазывал Бергманн. Выше! Выше! Смелее! Где же вы? Не сдавайтесь! Ага! Ну наконец! Servus[19], дружище!
И? спросил я, пожимая ему руку. Как вам тут?
Ужасно! Бергманн комично подмигнул мне из-под кустистой черной брови. Тут сущий ад! Вы взошли в преисподнюю.
Этим утром он напоминал не императора, а старого шута: взъерошенного, в цветастом шелковом халате и трагикомичного, как все клоуны, отдыхающие за кулисами после представления.
Он положил руку мне на плечо.
Во-первых, объясните, пожалуйста: во всем ли городе столь же ужасно, как здесь?
Ужасно? Отчего же? Мы в лучшей части Лондона! Это вы трущоб и пригорода не видели.
Бергманн широко улыбнулся.
Просто невероятное облегчение.
Он провел меня вглубь квартиры. В небольшой гостиной было жарко, как в тропиках, и накурено, хоть топор вешай. Воняло свежей краской. Всюду были разбросаны предметы одежды, бумаги и книги будто шлак от извержения вулкана.
Мадемуазель! позвал Бергманн, и из дальней комнаты вышла девушка. Прямые светлые волосы убраны за уши; лицо овальное, гладкое и, наверное, даже симпатичное, если бы не острый подбородок. На девушке были очки без оправы, губная помада неверно подобранного оттенка и «форма» стенографистки: опрятные жакет и юбка. Дороти, познакомьтесь с мистером Ишервудом. Дороти мой секретарь, прекраснейший из даров великодушного мистера Четсворта. Понимаете, Дороти, мистер Ишервуд добрый Вергилий, мой проводник в этой англосаксонской комедии.
Дороти ответила улыбкой типичного секретаря слегка смущенного и в то же время готового к любой прихоти безумного работодателя.
И да, убавьте, пожалуйста, огонь, попросил Бергманн. Дышать нечем.
Дороти опустилась на колени в углу и отключила ревущий газовый камин.
Я вам еще нужна, деловым тоном спросила она потом, или мне пойти заняться письмами?
Милая, вы нам всегда нужны. Без вас мы и секунды не протянем, вы наша Беатриче. Однако прежде нам с мистером Вергилием надо познакомиться. Или, скорее, это ему надо со мной познакомиться. Ибо, видите ли, продолжил Бергманн, когда Дороти вышла, я о вас уже все знаю.
Вот как?
Определенно. Все самое важное. Погодите, я вам кое-что покажу.
Бергманн с улыбкой вскинул указательный палец, прося о терпении, и зарылся в одежду и бумаги. С нарастающим любопытством я принялся следить, как он постепенно входит в раж: наткнется на что-нибудь ненужное, рассмотрит, словно смердящий трупик крысы, и отшвырнет, похмыкивая или восклицая: «Омерзительно!», «Scheusslich!», «Невыразимо глупо!». Таким вот образом он откопал пухлую черную записную книжку, зеркальце для бритья, флакон тоника для волос и брюшной ремень. Наконец под горой рубашек отыскался экземпляр «Моей борьбы»[20]; Бергманн поцеловал его и тут же бросил в корзину для бумаг.
Обожаю его! сказал он мне, изобразив кривую комичную улыбку.
Затем Бергманн переместился в спальню, где, пыхтя и фыркая, продолжил рыться. Я же подошел к каминной полке, чтобы разглядеть фото крупной смешливой блондинки и худенькой, темненькой девочки затравленного вида. Бергманн тем временем дошел до ванной, откуда выпорхнули влажные полотенца. Наконец раздалось победное: «Ага!» и Бергманн широким шагом вернулся в гостиную, размахивая над головой книгой. Это был мой роман «Мемориал. Семейный портрет».
Ага, видите? Я прочитал его в полночь. Потом еще раз утром, в ванне.
Я был до нелепого польщен.
Ну, как бы невзначай произнес я, и как вам?
Грандиозно.
Я хотел бы написать лучше. Боюсь, что
Вы не правы, очень сурово перебил Бергманн и принялся листать книгу. Сцена, где герой пытается покончить с собой Он с серьезным видом нахмурился, словно призывая меня оспорить это мнение. Я нахожу ее совершенно гениальной.
Я покраснел и рассмеялся, а Бергманн посмотрел на меня с улыбкой, точно гордый отец на сына, которого хвалит директор школы. Затем он похлопал меня по плечу.
Если не верите, то я вам сейчас кое-что покажу. Я написал это утром под впечатлением от вашей книги. Он принялся рыться в карманах, которых оказалось всего семь, и потому поиски длились недолго. Наконец Бергманн извлек скомканный лист бумаги. Мой первый стих на английском. Для английского поэта.
Я взял у него лист и прочитал:
Что ж, промолвил я, это прекрасно!
Нравится? Бергманн возбужденно потер руки. Только вы уж исправьте ошибки, прошу вас.
Зачем? Все и так замечательно.
Мне кажется, я почти освоил вашу речь, со скромным удовлетворением сказал Бергманн, и напишу еще много стихов на английском.
Можно мне этот оставить себе?
Вы правда хотите? Давайте я вам подпишу.
Он достал авторучку и начертал: «Кристоферу от Фридриха, сокамерника».
Я бережно отложил лист на каминную полку. Во всей гостиной я не видел места безопасней.
Это ваша супруга? спросил я, глядя на фото.
Да. И Инга, моя дочь. Она вам нравится?
У нее красивые глаза.
Играет на фортепиано. Очень талантливая.
Они остались в Вене?
К несчастью, да. Очень за них переживаю. В Австрии более не безопасно, чума распространяется. Я звал семью с собой, но жене надо присматривать за матерью, так что все не так-то просто. Бергманн тяжело вздохнул, затем пристально взглянул на меня: Вы не женаты.