Шок, почти лишивший Мориса чувств поначалу, переродился в ярость. Ему хотелось наброситься на Виктора, влепить ему пощечину, заорать ему прямо в лицо. Как он мог так поступить с ним, с Ясминой и со всеми, чьи сердца он разбил. Со всеми, кто оплакивал его. Кто сходил с ума от вопроса, почему и ради чего он умер. Однако Морис смотрел на Виктора не двигаясь и мысленно переживал каждый момент их дружбы: первая встреча в отеле «Мажестик» в Тунисе, Виктор за роялем, пианист с розой на лацкане, а Мориц у стойки бара, в форме вермахта. Затем ночью в подвале отеля, когда он увидел Виктора лежащим на полу, всего в крови, и помог ему сбежать. И ужин в шаббат в доме его родителей в Маленькой Сицилии: Мориц в одежде Виктора и Виктор, который больше не желал петь шансоны, а рвался воевать с Гитлером. Но ярость уступила иному чувству, он осознал, что нет в нем ненависти к Виктору. Он встал и крепко обнял его:
Ты жив!
Мне жаль, Морис.
Морис хватал Виктора за руки и плечи, затем провел ладонями по его щекам, чтобы убедиться, что это не сон. Он проклинал судьбу, не только судьбу Виктора, но и собственную, потому что должен был спасти Виктора, не мог не спасти его. Мактуб, как говорит Ясмина, так предначертано: одни мертвы, другие живы. Но на самом деле ничто не было предначертано, они просто топтались в неведении эти годы. И Ясмина была права ее сны были правдивы, сны о том, что Виктор по-прежнему где-то рядом, среди них. Морис устыдился, что не верил ей. Первым его желанием было побежать за ней, пусть увидит Виктора, пусть ее руки ощупают его, но в следующий миг Морис замер, отпустил Виктора, он осознал весь ужас. Отсутствие Виктора было основой существования его как Мориса.
Виктор, должно быть прочитав его мысли, сказал:
Ни слова Ясмине.
Чего ты хочешь?
От тебя? Ничего.
Почему ты так поступил?
Это не имеет никакого отношения к тебе. И в конце концов, не имеет отношения даже к Ясмине. Я нужен в другом месте. Вот и все.
Ты знал, что мы были в лагере?
Конечно. У нас есть списки.
У кого это у нас?
У Хаганы.
Чем ты занимаешься?
Тебе не нужно знать.
Ты сказал британцам, что мой паспорт поддельный?
Они и сами это знали.
Морис чувствовал себя в ловушке. Неужели он привез Ясмину и Жоэль сюда только для того, чтобы передать их Виктору? Как мастерски он все подстроил! И снова Виктор, казалось, понял, о чем он думает.
Не волнуйся, mon ami. Я улажу все с томми. Тебя не раскроют. При одном условии.
Морис решительно покачал головой:
Я люблю Ясмину. Мы поженились.
Я знаю. Выслушай меня. Виктор выдержал паузу, а затем сказал: Ты откажешься от членства в Хагане.
Морис посмотрел на него удивленно.
Будет война, Морис. Я могу выжить, могу нет. Но я буду бороться. А Ясмине нужен муж.
Морис уловил сарказм в последних словах.
Твое место рядом с ней. Нашего разговора никогда не было. Я мертв. Понимаешь?
И ты но
Я хочу, чтобы моя сестра была счастлива.
А что взамен?
Виктор засмеялся:
Ты спас мне жизнь. Я никогда этого не забуду, Морис.
Виктор достал из кармана рубашки смятую сигаретную пачку и протянул Морису. Они закурили.
Что тебе нужно в этом месте, Морис? Почему ты не вернешься домой?
Германия уничтожена. Дома, люди. Здесь все нетронутое.
Виктор язвительно скривился:
Не обманывай себя. Здесь чертова пороховая бочка. А план раздела фитиль.
Было бы справедливо разделить страну, сказал Морис. Я надеюсь, что арабы примут этот план.
Именно этого я и боюсь.
Морис удивленно смотрел на него.
Эта карта просто лист бумаги, на котором несколько пердунов нацарапали свои линии. Лоскутное одеяло, но нет границ, которые мы можем защищать. Слишком много пустынных земель. Кроме того, Иерусалим должен стать международной зоной зачем это? А в еврейской части живет почти столько же арабов, как и евреев. Но арабы рожают больше детей. Как долго мы сумеем продержаться? Нам нужно большинство!
Потому что сюда иммигрируют слишком мало евреев.
Не хватает шести миллионов!
Виктор выдохнул дым. Морис молчал.
Теперь понимаешь, почему будет война? Арабы повсюду. Они захотят сбросить нас обратно в море. Это решается только силой.
И ты действительно хочешь рисковать своей жизнью? Она у тебя одна. Ты только что пережил войну.
Да. А сколько тех, кто не пережил!
Виктор затушил сигарету и посмотрел на Мориса. Его утомленные от явно не первой бессонной ночи глаза лихорадочно блестели. Морис снова ощутил страх.
Это наш шанс, Морис, наш единственный исторический шанс! Ты видел, куда привела нас диаспора. В газовые камеры!
Морис молчал.
Знаешь, сказал Виктор, мой отец во многом ошибался. Прежде всего, он переоценивал добро в людях. Но в одном он был прав. Я понапрасну тратил время. Да, мне было весело, но по-настоящему жизнь начинается, когда посвящаешь ее долгу, который важнее тебя.
Морис молчал. Посвятить свою жизнь долгу нет, никогда больше. Другим людям да.
Я обязан этим осознанием одному немцу. Виктор криво улыбнулся. Если бы ты не помог мне в Тунисе, у меня сейчас была бы дырка в голове. Меня бы где-то закопали. И забыли. Когда тебе дают вторую жизнь причем, на мой взгляд, совершенно незаслуженно, задаешься вопросом: для чего.
А что мне-то теперь делать? спросил Морис.
Работа у тебя будет, не волнуйся. Нам нужны все руки. Но не на фронте.
Морис изучал лицо Виктора в желтоватом свете. Похоже, он все продумал. Идеальный план. Морису остается лишь принять отведенную ему роль. У него не было выбора. Но что-то его беспокоило. Не то, что сказал Виктор. А то, чего он не сказал.
Разве ты не хочешь узнать, как Жоэль?
Виктор дернулся, будто это имя швырнуло его в другую реальность. Как дезертир, которого поймали. Он встал и посмотрел на Мориса сверху вниз:
Как она?
Хорошо.
Вот и все. Затем Виктор достал из кармана листок.
Я снял вам комнату. Временно, в кибуце. За городом вы будете пока в безопасности. А потом переберетесь в Хайфу. Я поставил вас в очередь.
А ты? Ты сам где живешь?
Нигде.
* * *
Что такое? вскинулась Ясмина.
Ничего, ответил Морис.
Он отдал ей ее паспорт, одной рукой поднял Жоэль, другой подхватил чемодан. Солнце было уже у самого горизонта, когда они прошли мимо солдат, через решетку из колючей проволоки и ступили в затаившийся город, который их не ждал.
Глава
7
Палермо
Отец рассказал мне все только позже, говорит Жоэль. Кем он был на самом деле, знала только мама. А она умела хранить секреты. Я и понятия не имела, что он не был мне родным отцом.
Смотрю на часы. Уже половина третьего. Я могла бы слушать Жоэль до утра, но она устала. Ей надо выговориться о прошлом, и все же это слишком волнует ее. Она судорожно ищет сигареты, но пачка пуста. Лицо ее выглядит прозрачным. Я понимаю, что надо закругляться с беседами. Отправляюсь на поиски одеял. Ни Жоэль, ни я не решаемся устроиться в его постели. Я заглядываю в спальню, там пахнет им, как будто он все еще там. Странный запах, приятный, но незнакомый. В старом шкафу в прихожей нахожу шерстяные одеяла. От них тянет затхлостью, но выглядят они чистыми. Мы ложимся на диван.
Днем дом был тих, а ночью ожил. Уличный шум стих, зато теперь оглушают цикады, слышно, как поскрипывают деревянные перекрытия и единственная ставня, которая то открывается, то закрывается на верхнем этаже. В саду шелестят пальмы. Словно мой дед уехал в спешке, не подготовив дом для зимы. Словно забыл закрыть дверь за собой. С подоконника на нас таращится круглыми глазами кошка. Что кажется важным человеку перед самоубийством? Думает ли он, что надо навести порядок в своем наследстве? Или ему безразлично все, что случится потом?
Это на него похоже, говорит Жоэль. Он как вор тихо выскользнул из этой жизни, как выскользнул из двух предыдущих. Не прощаясь.
* * *
Не могу заснуть, несмотря на усталость, чувствую себя как при джетлаге перенеслась в чужой мир, будучи к этому совсем не готовой. Защитный слой, отделяющий нужные мысли от нежелательных, истончился, сделался проницаем. Теряя привычный мир, я снова становлюсь ребенком. И неожиданно дают о себе знать старые раны.
Непроизвольно представляю бабушку: как она пеленает ребенка в маленькой и сырой берлинской квартире, ждет его возвращения. Что бы она почувствовала, если бы увидела, как ее Мориц сходит с корабля в Хайфе с новой семьей? Ее дом лежал в руинах, уцелел только подвал. Но не уцелело главное ее внутренний дом. Старый порядок: отец, мать, ребенок. Она даже не получила вдовью пенсию, потому что была только помолвлена с дедушкой. Все, что определило ее жизнь, произошло в последний отпуск Морица осенью 1942 года: помолвка в Ванзее, его обещание пережить войну, ночь, когда была зачата моя мама. Она расплачивалась за это всю оставшуюся жизнь. Выбивалась из сил, работая в гладильне, чтобы в одиночку растить дочь, никогда не ездила в отпуск, угодив в ловушку своей несовременной протестантской твердости. Не хотела никакого второго шанса. Сколько я себя помню, в ее квартире всегда было на несколько градусов прохладнее, чем у нас, а когда мама жаловалась, то слышала в ответ, мол, надо радоваться, что есть крыша над головой.
Я рано вышла замуж, и в моем доме всегда должно быть тепло. Безопасно. И красиво. Я декоратор-фетишист. Часами выискиваю мебель на блошиных рынках и в интернете. У каждой картины, каждой вазы, каждой лампы есть своя история и свое место. Но я никогда не трачу деньги зря. Я очень жестко копила, чтобы купить квартиру на паях с моим бывшим. Эта постоянная боязнь, что из съемной квартиры могут выселить. Нет, земля под ногами должна принадлежать мне. Мой бывший муж думал так же, хотя его семья была весьма состоятельной. Никакой аренды, только покупка. Так что, объединив наши неврозы и наши деньги, мы переехали в старинный дом в Шарлоттенбурге. Оттуда уже никто не мог нас выгнать. Кроме нас самих. Когда брак распался, я сидела одна в больших комнатах, и не было никакой пользы от того, что половина стен принадлежит мне. Я снова чувствовала себя перепуганной, беззащитной и беспомощной. Совсем как та маленькая девочка, которой снова приходится переезжать, потому что мама в очередной раз рассталась с мужчиной. Но моя мать и мужчины это уже другая, возможно, еще более занимательная история.
* * *
Солнце встает раньше, чем я засыпаю. В саду взволнованно щебечут птицы. Позже, в ванной, опять охватывает это чувство словно я вторглась сюда без спроса. Я стою голая перед его зеркалом, уже тронутым временем по краям, и ищу следы Морица на своем лице. Мои глаза светлее, чем у него, но взгляд как у него на фотографиях. Внимательный, чуть скептичный, но не безучастный. Мне хотелось бы стать невидимой, не оставлять следов, но вдруг я ловлю себя на том, что нюхаю его полотенце, прежде чем вытереться. Теперь мой запах ложится поверх его запаха, который скоро и вовсе пропадет. Внутреннее беспокойство побуждает меня поторопиться: я должна собрать воедино его образ во мне, пока время не стерло все следы.
* * *
Палермо, город куполов и пальм. Когда мы выходим из автобуса в центре, я узнаю́ все, что так люблю в этом городе. Изобильная красота, отданная во власть разрушения. Если Нью-Йорк это город, который никогда не спит, то Палермо город, который никогда не пробуждается полностью от своего сна. Потому что он знает, что за видимым миром скрывается другой. Старше, благороднее возможно, лучше. В Палермо не бывает «или или», здесь все существует одновременно, как во сне, и повсюду знаки. Здесь нет совпадений, только связи. Ты видишь настоящее и прошлое в одно мгновение, но никогда будущее. Палермо, город финикийцев, римлян, арабов и норманнов. Палермо, никогда не бывший полностью итальянским, но всегда сицилийский, находится на краю Европы, но в центре Средиземноморья. Палермо, мэр которого заявил: «В этом городе нет иммигрантов. Мы все палермитанцы». Пустые карманы и открытые объятия. Однажды я приехала сюда и поняла, что хочу стать археологом. Этот город подправляет твою перспективу; он всегда старше и многоопытнее своих жителей. У него щедрое сердце, но он открывает свои секреты только тем, кто окажется достоин этого.
* * *
Хочу быть с вами честен, говорит Каталано.
Когда кто-то начинает разговор подобным образом, это обычно ничего хорошего не сулит. Или же человек лжет. Мы с Жоэль сидим перед его столом, таким же старым и массивным, как и все в комнате. В нескольких шагах от шумной улицы Виа Рома с ее обувными магазинами мы попали в другой мир: палаццо эпохи Отточенто [10] с высокими, украшенными фресками потолками, тяжелыми дверями и рубиново-красными стенами. Старые деньги. Юридические фирмы, финансовые услуги и нотариальная контора Бруно Каталано. Он берет поднос из рук секретарши, дожидается, пока она закроет дверь, и сам подает нам кофе. Мы с Жоэль стараемся скрыть напряжение. Странно, думаю я, она мне как сестра или мать, я открывала ей мои самые сокровенные чувства, но в момент, когда делится наследство, ни одной не приходит в голову сказать: неважно, что написано в этом завещании, мы поделим все по справедливости. В любви нет справедливости, а ведь именно в этом вся суть: мы сейчас узнаем, кого он любил больше. Материальное как выражение того, кто оказался для него более ценным в ретроспективе его жизни.
Каталано нервно поглядывает на часы. Пять минут десятого.
Вообще-то он сам хотел сказать вам
Кто?
Элиас Бишара. Вы с ним вчера познакомились.
Каталано набирает что-то на телефоне. Кожаный чехол с инициалами.
Вчера возникло некоторое осложнение.
Каталано читает поступившее сообщение и нервно потирает бритый подбородок. Синьор Бишара вот-вот придет, пять минут, вам кофе с сахаром?
Какое осложнение?
Мы с вами можем пока заняться формальностями даже если это
Он пытается выиграть время. Ему не важны наши паспорта, протокол встречи, проверка дат рождения. Он лишь пытается нас отвлечь. Жоэль произносит то, о чем я думаю:
Он что-то оставил своему врачу?
Каталано листает документы, затем поднимает глаза и поправляет очки в коричневой оправе.
Да, сухо отвечает он и быстро добавляет: Если позволите, то как друг семьи я бы сказал, что Элиас больше чем просто врач. Он всегда был рядом с ним, днем и ночью.
Что-то в манере, в том, как он это произносит, мне не нравится.
Хорошо, не проблема, говорит Жоэль.
Я рад, что вы так считаете. По закону я обязан зачитать вам его завещание. Но я также обязан сказать вам Он делает паузу, оценивая нашу реакцию. Он оставил не одно завещание.
Как это?
Синьор Райнке оставил мне так называемое testamento segreto [11]. Это означает, что содержание было известно только ему. На следующий день после его смерти я, как и полагается, вскрыл этот документ. Он смотрит на меня. Там содержался изначальный текст завещания, в котором, помимо синьоры Сарфати, в качестве наследницы указана и ваша мать. Госпожа Анита Циммерманн, верно?
Да.
И также дополнение, которое постановляет, что доля наследства вашей матери в случае ее смерти переходит к вам, его внучке.
Он ожидает, что я обрадуюсь. Но я чувствую укол в сердце. Слишком поздно, думаю я. Ничто не осчастливило бы маму сильнее, чем известие о том, что отец думал о ней. И дело не в наследстве. А в том, что этим он признавал ее своей дочерью. Хотя они никогда не встречались, у нее была история, которая их связывала. И если бы мама узнала, что и у него имелась история, связывающая их, она обрела бы покой, которого у нее никогда не было. Жоэль чувствует, что мне не по себе.
Я рада, что он вписал тебя.
Слова Жоэль не успокаивают, дело не во мне, а в маминой тоске по своему отцу. В ее вере, что он жив, вопреки всему, вопреки собственной матери, объявившей его мертвым. Может быть, она всю жизнь искала его во всех мужчинах, что приходили и уходили, но это уже другая история.