После смерти матери Нина в любом случае стала бы ее наследницей, говорит Жоэль. Все это вообще не проблема.
В этот момент открывается дверь и входит Элиас Бишара. Льняной пиджак поверх мятой рубашки. Воротник перекошен, словно он одевался наспех. Он явно нервничает и здоровается с нами вежливо, но скованно.
Что ж, перейдем к оглашению приговора, пытается разрядить обстановку Жоэль.
Бишара садится с краю, как незваный гость. У него странная манера не-смотреть на меня. Сначала он избегает встречаться со мной глазами, а затем, на краткий миг, его взгляд неожиданно словно пронзает меня. Я все время представляю, как он разговаривал с моим дедушкой, щупал его пульс; вернее, я пытаюсь это представить, но не могу уместить их обоих в одной картинке. О Морице он говорит с уважением, почти с нежностью, но в то же время в его тоне есть странная суровость, неприятие, которое я объясняю тем, что между ними что-то произошло. Такие обиды бывают только у людей, близких друг другу. Откашлявшись, Каталано взглядывает на Бишару, который нервно кивает.
Вчера, говорит Каталано, обнаружилось еще одно завещание.
Я изумлена.
Это завещание написано от руки. Мы нашли его в письменном столе.
Похоже, Каталано чувствует себя не в своей тарелке. Он заставляет себя продолжить:
По первоначальному завещанию вы трое являетесь равноправными наследниками
Невероятно. Трое? Равноправные наследники? Бишаре, похоже, это уже известно.
Но в рукописном завещании синьор Райнке распорядился, чтобы все его имущество досталось одному человеку.
Он делает эффектную паузу, как аукционист перед последним ударом молотка.
Синьору Элиасу Бишаре.
У меня перехватывает дыхание. Бишара проводит рукой по лицу очевидно, он вовсе не рад. Жоэль первой приходит в себя.
Где документ?
Каталано передает нам небольшую сложенную бумагу. Вырванный из блокнота лист в линейку, на котором торопливо написано синими чернилами. Жоэль быстро пробегает глазами:
Моя последняя воля
Данным завещанием я отменяю все ранее составленные распоряжения. Я, Мориц Райнке, назначаю единственным наследником синьора Элиаса Бишару.
И какое завещание теперь действительно?
Согласно закону, самое последнее, объясняет Каталано. Видите дату? Семнадцатое апреля этого года. Это было за день до его смерти, которая, вероятно, наступила после полуночи.
Это не его почерк, возражает Жоэль.
Почерк, синьора, меняется на протяжении всей жизни. Когда вы в последний раз видели рукописный документ вашего отца?
Послушайте, месье. Я знаю моего отца! Он бы никогда не застрелился! И почему он меняет свое завещание прямо перед смертью? Лишает наследства своих дочерей и переписывает все на врача? Cest impossible!
Как нотариус, я обязан только хранить документы, но у меня нет полномочий принимать решение о наследстве. Если вы хотите его оспорить, надо обращаться в суд по завещаниям.
А где первое завещание? спрашиваю я.
Пожалуйста, можете ознакомиться.
Он протягивает мне папку с документами. Бишара рывком встает:
Я еще даже не знаю, согласен ли я принять наследство.
Он выскальзывает из комнаты, не прощаясь, как тень. Никто не успевает сказать ему ни слова, никто не останавливает его.
Затем я открываю папку. Похожий почерк, хотя более спокойный и аккуратный. Документ снова начинается с заголовка «Моя последняя воля», но далее следует подробный перечень имущества: портфель акций, три счета в Банке Сицилии, квартира во Франкфурте, дом в Палермо, три автомобиля и кошка по кличке Минуш.
Читай вслух, просит Жоэль.
Наследниками я назначаю в равных долях:
мою дочь Аниту Циммерманн, мою дочь Жоэль Сарфати и моего сына Элиаса Бишару.
Слова застревают в горле. Я передаю завещание Жоэль. Она тоже прочитывает вслух текст и это единственное слово, которое переворачивает все.
Он не похож на него, думаю я. У него другая фамилия. Он ничего не сказал нам. Жоэль потрясенно смотрит на меня. Каталано беспокойно ерзает на стуле.
Бишара? спрашиваю я. Это имя его матери?
Вам лучше спросить об этом у Элиаса.
Морис снова женился? напирает Жоэль. Почему в завещании нет имени его матери? Она еще жива?
Mi dispiace [12], синьора, не в моем праве давать такую информацию.
Я передаю ему папку. Каталано задумчиво взвешивает ее в руке, как бы прикидывая ценность наследства и духовный груз, который на нем лежит.
Особенностью этого документа, если позволите мне комментарий, является отсутствие объяснения, как делится наследство на три части. Согласно итальянскому законодательству наследодатель должен указать, какое имущество переходит к какому наследнику. Чтобы избежать споров. Но он оставил этот вопрос открытым.
Старик хотел, чтобы мы встретились, думаю я. Но только после его смерти. Как умно. И как трусливо. Но тогда почему он изменил свое решение прямо перед смертью?
* * *
Ошеломленные, мы выходим на улицу. Солнечный свет ослепляет. Жоэль дрожащими руками прикуривает. Похоже, мы в очередной раз потеряли его; стоим как сироты, потерянные, изгои. Прохожие, скутеры, машины проносятся мимо жизнь для всех продолжается, только нас время забыло.
Если рассуждать трезво, Жоэль, то мы ничего не потеряли. У нас и раньше ничего не было.
Неужели ты думаешь, что я так легко сдамся? Это возмутительно! Ты видела, как эти двое да они в сговоре! Наверняка он дал нотариусу жирный куш за его помощь. Его сын? Он совсем на него не похож!
Думаешь, почерк подделан?
Да вся его жизнь поддельная!
В этот момент я замечаю Бишару. Прислонившись к светофору на другой стороне перекрестка, он курит, опустив голову, он то ли в печали, то ли выжидает, как животное в засаде, я не могу понять. Над ним мигает желтым светофор, явно сломан, но регулировщика нигде не видно. Бишара ждет нас, думаю я, а потом мне кажется другое он избегает нас. Я жестом предлагаю Жоэль подойти к нему, но она отворачивается. Что-то внутри подсказывает мне, что нужно подойти, и я перехожу улицу, даже не додумав эту мысль. Он позволяет мне приблизиться, с места не двигается, но и не смотрит на меня. Я останавливаюсь перед ним, и мы молчим среди уличного шума, избегая смотреть друг на друга. Он предлагает мне сигарету. Я отказываюсь.
Германия, да? говорит он. А откуда?
Берлин.
Можно спросить, откуда он, но интуиция советует мне сдержаться. От него не исходит враждебности; борьба творится внутри него.
Почему вы не сказали, что вы его сын?
Вы не спрашивали.
Почему у вас разные фамилии?
Фамилии не выбирают.
Бишара, по-моему, звучит не по-итальянски. Скорее по-арабски. По его внешности не понять. Он может быть родом откуда-нибудь из Средиземноморья.
Мориц был с твоей матерью?
Он кивает и смотрит вниз по улице.
Она из Палермо?
Нет. Из Яффы.
Яффы, что в Израиле?
Он затягивается сигаретой, бросая взгляд на Жоэль. Затем выбрасывает сигарету и косится на меня.
Яффы, что в Палестине.
Глава
8
Я не хочу его видеть. Я хочу помнить его таким, каким он выглядел на фотографиях моего детства: молодой парень, с надеждой смотрящий вдаль. Бишара приподнимает белую ткань, но я стою в стороне, пытаясь по его лицу понять, какие чувства он испытывает к Морицу. В неоновом свете отделения патологии черты его кажутся еще жестче обычного, еще более непроницаемыми. Он не потрясен очевидно, врачебная закалка, можно даже подумать, что этот труп для него лишь один из многих. Жоэль с приглушенным вскриком прижимает ко рту ладонь. Для нее это двойной шок: она видит отца мертвым и одновременно на десятилетия постаревшим. Она смотрит на него не отрываясь, потом стискивает кулаки и плачет. Бишара растерянно смотрит в сторону похоже, ему не по себе от того, что эта незнакомая женщина испытывает при виде его отца столь сильные чувства, гораздо более сильные, чем он сам. А может, он просто лучше контролирует себя? Он мог бы обнять Жоэль, но не делает этого. Что это, недостаток сочувствия или почтительность не знаю. Но я ощущаю, что мне лучше оставить Жоэль наедине с ее чувствами, потому что я не могу оценить глубину пропасти, которая открылась перед ней сейчас. Когда братья и сестры обнимают друг друга после смерти родителей, их объединяет общая история: один дом, один сад, раны, которые они нанесли друг другу, но и любовь, которая тем не менее удерживала всех вместе. Но здесь, в холодном неоновом свете, каждый скорбит в одиночку. И при этой мысли я вдруг осознаю, что по моим щекам тоже текут слезы, но оплакиваю я не его, а свою мать. Я бы многое отдала за то, чтобы мама смогла встретиться со своим отцом. Ее жизнь была лодкой, у которой оборвался швартов, и она дрейфовала в море, так и не пристав никогда больше к берегу.
* * *
Когда мы сможем его похоронить? спрашивает Жоэль у патологоанатома.
Все это время она избегает смотреть на Бишару, он так и не произнес ни слова.
Полиция еще не позволяет выдать тело.
Будет вскрытие?
Насколько я знаю, нет.
А почему нет?
Причиной смерти, несомненно, является выстрел, синьора. Входное отверстие во рту, выходное на затылке.
Но на курок мог нажать и кто-то другой?
Я не могу судить об этом. Вам надо говорить об этом со следователями, синьора.
Дайте мне номер уголовного розыска.
Патологоанатом взглядом призывает на помощь Бишару, тот стоит, скрестив руки.
Они и сами придут к вам, говорит Бишара и добавляет с едва угадываемым сарказмом: Все мы подозреваемые.
У нас с Ниной не было мотива убивать его, возражает Жоэль. Он же не в нашу пользу изменил завещание.
Ее тон намеренная провокация. Бишара явно готов сорваться, но с трудом все же сдерживает себя.
Возвращайтесь домой, синьора.
Я никуда не уеду.
Тогда вам стоит поискать гостиницу.
Вы не сможете выгнать меня из дома моего отца. Пойдем, Нина. На ходу она оборачивается: И, кстати, я настаиваю на еврейских похоронах.
Бишара отвечает саркастическим взглядом.
А как он распорядился? спрашиваю я его.
Никак.
* * *
Войну быстрее объявить, чем выиграть. Смерть возбуждает жадность. Человеку хочется заполучить умершего только для себя и не делиться им собственная боль так велика, что не признает чужих потерь. Меня горе заставляет молчать, а Жоэль оно наполняет яростью. На Бишару, которого она подозревает в самых чудовищных вещах, но также и на отца, на его предательство и его молчание. Он не мог покончить с собой, я его знаю! Она повторяет это как мантру, все более и более настойчиво, так что мне кажется, на самом деле она хочет сказать: Он не может быть мертв!
Она рывком открывает решетчатые ворота виллы и идет к гаражу. Поднимает желтую оградительную ленту и бьется в дверь. Помоги, зовет она меня, мы можем потом поплакать, а сейчас надо найти следы, пока кто-нибудь их не уничтожил! Им это не сойдет с рук! Мы поднимаем старые шторные ворота и вглядываемся в полумрак. Бок о бок стоят три старых «ситроена», на лаковом покрытии пыль, номерной знак только у одной машины. Кажется, что они спят и видят сны о других временах. Самый старый и совсем развалившийся, заросший паутиной автомобиль, возможно, пережил Вторую мировую войну. Второй, черный и изъеденный ржавчиной, с акульей пастью, кажется, появился из фильмов «новой волны» с Жанной Моро, джазом и бесконечными сигаретами. Третий, коричневый металлик, плоский, выглядит как футуристическая мечта семидесятых. Каждый хранит свои секреты. Мне хотелось бы иметь карту, где прочерчены маршруты Мориса, услышать музыку, игравшую в его радиоле, и разговоры, которые он вел с его женщинами.
Невероятно, говорит Жоэль, подходя к средней машине, той, что с бампером как акулья пасть. Она проводит пальцем по потускневшему хрому над слепыми стеклами и открывает заднюю дверь. Тут я сидела в детстве!
Прямо в этой машине?
Точно здесь! Этот синий велюр! Он пахнет как и тогда!
Жоэль забирается внутрь. Я открываю водительскую дверь. И тут вижу это. Засохшая кровь на водительском сиденье. Жоэль наклоняется вперед и тоже смотрит на пятна.
Mon dieu![13]
Отступаю на шаг и только тогда замечаю дыру в крыше. Мои пальцы касаются острых зазубрин, которые пуля оставила в металле, пробив его череп. В голове возникает гул. Чувствую, что задыхаюсь, и быстро выхожу на воздух. Потом, обернувшись, вижу, что Жоэль никак не может остановиться, все осматривается, что-то ищет, хотя полиция давно проделала всю работу.
И что там? спрашиваю.
Она не отвечает.
В этот момент мне приходит в голову, что ключ к тайне его смерти вовсе не там, где он умер. А там, где он жил. А ключ к жизни мужчины его женщины.
Жоэль, выходи наконец.
Из гаража доносится глухой стук, затем лязг, как будто ящик с инструментами упал на бетонный пол, затем тишина. Я бегу к Жоэль, которая лежит на земле рядом с машиной, прижав руку ко лбу. Лицо в крови. При моем появлении она начинает плакать и извиняться, словно нельзя показывать слабость, даже если ты и вправду беспомощен. Я веду ее в дом, укладываю на диван, нахожу алкоголь и промываю рану. Через некоторое время ее дыхание успокаивается. Мне приятно быть рядом, помогать ей. Напоминает мне о последних неделях, проведенных с матерью. Чем больше рушились ее защитные стены, чем больше она позволяла увидеть свою беспомощность, тем ближе мы становились друг другу возможно, ближе, чем когда-либо прежде. Она стала ребенком, я стала матерью, и так же происходит сейчас; я держу руку Жоэль и чувствую ее тихую благодарность.
А он красивый, неожиданно говорит она.
Кто?
Его сын.
Она улыбается озорно и немного потерянно.
Честно говоря, Жоэль, я не думаю, что он убил его.
Не верь всему, что думаешь, chérie [14].
Да и зачем ему? Из-за виллы? Он явно не такой.
Дорогая, ты и раньше ошибалась в мужчинах.
Как и ты. Твой отец. Он и абу Элиаса.
Она криво усмехается и достает сигареты.
Может, он сделал это не ради виллы. Но он явно что-то скрывает.
Ты знаешь что-нибудь о его матери? Была ли в вашей жизни женщина по фамилии Бишара?
Нет.
Постарайся вспомнить.
Жоэль закрывает глаза, и я не знаю, пытается ли она оживить воспоминания или же убежать от них. Память не архив, она капризна, избирательна и неуловима. Она не только связывает нас с прошлым, но и защищает от него. И если хочешь знать всю правду, не доверяй своей памяти, а ищи себя в памяти других.
Глава
9
Мы видим вещи не такими, какие они есть.
Мы видим вещи такими, какие мы есть.
Анаис Нин
Хайфа
Не было никаких арабов, говорит Жоэль. По крайней мере, мы их не видели. Несколько дней мы провели в приюте для иммигрантов, как-то ночью слышали выстрелы, а потом приехал автобус и отвез нас в кибуц. Там мы прожили всю зиму, а когда вернулись в Хайфу, арабов уже не было.
Куда они делись? спрашиваю я.
Была война.
А где был Мориц на этой войне?
На стороне Ясмины. Он сдержал обещание.
А Виктор?
В тот момент, когда Ясмина ступила на новую землю, она решила, что Виктор умер.
* * *
Воспоминания Жоэль о кибуце это самозабвенные блуждания по полям, среди дикого инжира и кактусов. Сине-белый флаг на лугу и «Атиква» каждое утро. Скудно обставленный класс, короткая стрижка учительницы иврита и частые дожди. Слякоть снаружи, а внутри сырость и сломанные газовые печки в общей спальне, ноги никогда не высыхали. Шалости местных детей, тех, что уже родились здесь, и мама, которая внушает:
Мы не арабы, мы итальянцы! Если кто-то спросит тебя, откуда ты родом, никогда не говори, что из Туниса. Говори, что мы из Рима. Это даже не ложь, потому что мы были там в лагере и потом сели на корабль, помнишь?
Почему?
Все любят итальянцев. Никто не любит арабов.
Как и на Кипре, здесь существовала своя иерархия. Сабры, пионеры, родившиеся на территории Израиля, были важнее выходцев из диаспоры. Сабры более мускулисты и более уверены в себе. «Ты приехал по убеждению или ты приехал из Германии?» спрашивали они. И даже если Жоэль говорила, что она из Италии, дети в кибуце называли ее просто «йекке» [15].
Солнце только встало, а девочки уже носятся в платьях с коротким рукавом, а мальчики по пояс голые, соревнуются, кто быстрее загорит, чтобы стать как пионеры на плакатах: лопата на плече, рабочая кепка и короткие белые штаны. Ясмина нашла работу в детском саду и еще помогала в поле. Морису, чьи руки не годились для грубой работы, плуга или лопаты, поначалу пришлось трудно. Чему ты учился, спрашивали они. Я умею фотографировать, отвечал он. Но фотограф здесь никому не требовался. Фотографии должны хранить память о прошлом. А здесь прошлое не имело никакой ценности. Даже настоящее было лишь мостиком в будущее.