Для буддиста вселенная не сотворена, а существует вечно, периодически разрушаясь и восстанавливаясь. Впрочем, не будем заплывать так далеко
За буйки, подхватил Боб высказанную мысль и придал ей конкретные, осязаемые формы, сделавшие ее совершенно непонятной.
За какие еще буйки? спросил Морошкин, на всякий случай оглядываясь, словно буйки могли находиться здесь, рядом, маскируясь под другие предметы.
Это он образно Жанна по праву жены истолковала намерения мужа.
Вы сказали: не будем заплывать далеко. А я добавил: за буйки.
Ах, эти буйки! Простите, давно не был на взморье. Как-то, знаете, не до этого
А ваш сын был буддистом? спросил Добролюбов и с извиняющейся улыбкой взглянул на Жанну, которая одновременно с ним задала этот вопрос:
А ваш сын?..
Да, произнес Морошкин так, будто в этом коротком слове содержалось все, что нельзя было вместить в более пространный ответ.
Буддистом? переспросила Жанна, словно она чего-то не расслышала и в его ответе скрывалось нечто, нуждавшееся в уточнении.
Да, да! раздраженно повторил Морошкин. И поэтому он завещал кремировать его, а прах развеять над Финским заливом.
На минуту все смолкли.
Над Финским заливом? пролепетала Жанна, опасаясь, что Добролюбов вновь задаст этот вопрос одновременно с ней и этим лишит его всякого смысла. Развеять?
Я же, кажется, сказал. Герман Прохорович готов был усомниться в том, что он говорил, раз этого упорно не понимают.
Вот это да! И я бы так хотела. призналась Жанна.
Боб гадливо поморщился.
Значит, мы едем рядом с пеплом от сожженного трупа. Хорошенькое дело. Не очень-то это вдохновляет. Вы должны были бы взять отдельное купе, в конце концов.
Заткнись, прошипела жена, хотя сама подумала о том же.
Почему это я должен заткнуться? Я что не имею права сказать?
Молодой человек, вообще-то, прав. Я поэтому и избегал этой темы. Но вы сами настояли. Морошкин смущенно улыбнулся в знак того, что теперь ему приходится извиняться. К тому же я пытался избежать попутчиков. Но спрос на билеты столь велик, что на одного купе мне не продали, а СВ в этом поезде нет. Да и все равно проводник нашел бы предлог, чтобы кого-нибудь подсадить. Знаете, как у нас Билет билетом, но все зависит от высочайшего соизволения. Он поднял глаза к потолку, но, чтобы высочайшее соизволение не было истолковано превратно, добавил для ясности: Я имею в виду, конечно же, проводника.
Умора
Жанна решила, что сейчас будет нелишним всех немного рассмешить, чтобы загладить неловкость, возникшую из-за бестактной и глупой болтовни мужа, вынудившей Морошкина перед ним оправдываться, а заодно продемонстрировать свою осведомленность в том, как живут великие. Неловкость усилилась оттого, что в купе зашла Капитолина с полотенцем на шее. Перед этим она заняла очередь в туалет, и Жанна поспешила воспользоваться этим к своей выгоде:
Чур я за тобой. Скажешь, что я занимала.
Что занимала? Капитолина была слегка огорошена этим внезапным натиском.
Жанна снисходительно улыбнулась ее непонятливости.
Ну не сто рублей же, дорогая. Всего лишь очередь, очередь. После этого Жанна вернулась к своему намерению всех смешить и развлекать на примере жизни великих, о которых она кое-что слыхала: Мне рассказывали, что академик Капица, гений в области химии или физики, я точно не помню, но ему, однако, не очень повезло с сыном Так вот этот Капица имел привычку называть сына «мой дурачок». Ха-ха-ха! Мой дурачок сыночка-то Представляете! Умора! Между прочим, я так же иногда называю своего мужа. Жанна рассчитывала на успех своей остроты, но никто не засмеялся, кроме Боба, который некстати хохотнул и тотчас смолк, словно получил увесистый подзатыльник.
Действительно, смешно сказал при этом Морошкин, догадываясь, что Жанна старалась (трепыхалась) ради него.
Но она держала в запасе еще кое-что.
Граждане, у меня родилась идея, сказала Жанна слегка обиженно из-за отсутствия должного внимания к ней. Сегодня каждый постарается подсуетиться со своими делами. Кто-то навестит больного духовника, кто-то займется подаренной квартирой, кто-то посетит Эрмитаж, она толкнула плечом Капитолину, а кто-то совершит печальную церемонию над Финским заливом. Завтра же мы встретимся в том же составе
Зачем? спросила Капитолина, мечтавшая поскорее избавиться от Жанны и ее мужа.
Хороший вопрос, сказала Жанна, словно у нее не было другого способа всем внушить, что на самом деле вопрос очень плох. Кто на него ответит?
Можно я? вызвался Боб (для него это был шанс оправдаться за допущенную бестактность).
Слушаем тебя, Бобэоби.
Мы должны встретиться, чтобы поддержать товарища после совершения печальной церемонии.
Умница. Можешь, если захочешь. Да, мы должны поддержать Германа Прохоровича. В этом цель нашей завтрашней встречи.
Я, собственно, не очень нуждаюсь, сказал Морошкин, на самом деле благодарный Жанне.
Извините, конечно, но это вам сейчас так кажется. Завтра же одному с этой вашей капсулой в незнакомом городе
Я Ленинград очень хорошо знаю, возразил Морошкин, скорее не возражая, а соглашаясь с Жанной. Я здесь вырос, учился и вообще
И вообще вы баюкали в колыбели новорожденную революцию, подхватила Жанна, и на этот раз ее остроту оценили все улыбнулись, кроме Капитолины.
Что ж, я согласен. Называйте место.
Раз вы потомственный ленинградец, то вы сами и называйте
Хорошо, есть одно кафе, как раз недалеко от Эрмитажа.
Жанну слегка задело, что место выбрано к выгоде Капитолины, и она решила отыграться на времени:
Я предлагаю завтра в два часа дня.
Все подумали и согласились.
Две цыганки
Перед самым Московским вокзалом, когда все уже стояли с вещами в коридоре, по вагону, протискиваясь между пассажирами, оттесняя женщин и детей, прижимаясь (прилепляясь) грудью к мужчинам, прошли зазывалы две цыганки. Обе были смуглые до черноты, одна совсем старая, пропахшая табаком, с бельмом на глазу, другая помоложе и постройнее. Обе шуршали пестрыми юбками, шелестели монисто, посверкивали серьгами с поддельным жемчугом и показывали золотые коронки на передних зубах (намеренно держали приоткрытым рот).
Погадаю на трефового короля, пела старуха.
Снимаю сглаз, порчу, вторила ей та, что моложе.
Девочки, кому аборт недорого, заговорщицки предлагала первая.
Исправим карму, обещала вторая.
Сама, что ли, исправляешь? спросил Морошкин, пока она переступала и перетаскивала юбки через его портфель.
Зачем сама? Ученые люди есть. Вот адресок, барин. Она достала из-за пазухи и протянула ему бумажку.
Какой я тебе барин? Я мужик, пролетарий умственного труда.
Не пролетарий ты. Барин и есть. Вон руки белые и борода вся в серебре Только сына потерял хоронить едешь.
Морошкин обомлел.
Ишь ты! Откуда про сына знаешь?
А у тебя на лице все написано. Позолоти ручку я тебе еще больше скажу. Цыганка выставила лодочкой ладонь для позолоты.
Не надо мне. Не хочу. Хоть ты сама меня озолоти, не буду.
Боишься, барин Не из храбрецов ты, однако.
Ну боюсь. Боюсь я свое будущее узнавать. Давай адрес.
Я тебе все будущее открывать не стану. Только скажу на ушко шепну Цыганка и впрямь потянулась губами к его уху. Скажу, что сейчас ты вдовый, барыню свою схоронил, но скоро опять женишься.
Не было у меня никакой барыни. Жена вот была
А она для тебя та же барыня
На ком женюсь-то?
На одной тут, помоложе тебя Только ты ей верь. Не прогадаешь.
Герман Прохорович, вы же интеллигентный человек. Неужели вы цыганок слушаете? не выдержала и вмешалась Жанна, беря Морошкина под руку, как поводырь слепого, и отводя в сторону подальше от ямы, куда он по неосторожности мог упасть.
А ты молчи, завистница. Лучше о душе подумай. Тебе жить недолго осталось, сказала цыганка, словно не о Жанне, а о ком-то другом, кто был где-то далеко и не мог ей на это достойно ответить.
Но насчет самой Жанны цыганка ошиблась: та ответить как раз могла.
Недолго? Мне? Да я тебя переживу и морду тебе расцарапаю.
Не расцарапаешь. Коготки-то спрячь. Цыганка сняла и натянула под смуглым подбородком платок, острый как бритва.
Девочки, не ссорьтесь, примирительно сказала старая цыганка. Никто из вас не умрет. Это мне, старухе, помирать пора.
Слыхала? Жанна хотела посильнее толкнуть свою обидчицу, но чуть не обрезалась о ее натянутый платок. У-у, чтоб тебя!.. Она отдернула руку.
Я-то слыхала, но ты меня, похоже, не услышала.
А что ты мне такого сказала, чтобы тебя слушать?
Что сказала, повторять не буду.
О душе, что ли?
И о ней тоже.
Ой-ой, держите меня! Так никакой души нет. Во всяком случае, буддизм так считает. Верно, Герман Прохорович?
В известном смысле, пожалуй, верно, сказал Морошкин, никогда до конца не соглашавшийся с собеседниками, даже если они повторяли его собственные слова.
Что ж ты адресочки раздаешь, а сама об этом не тумкаешь, насмешливо упрекнула Жанна цыганку.
Я тумкаю, ответила та, вновь повязывая платок. Только говорю, как вам, дуракам, понятнее.
Между тем поезд прибывал к Московскому вокзалу.
Московский вокзал, объявил проводник, словно без него никто об этом не узнал бы.
Часть вторая
Глава четвертая
Кощунственных пародий не одобрял
Как всякому москвичу, приезжающему в Ленинград, Николаю Добролюбову нравилось думать, что у него есть заранее намеченная программа, о коей на досуге так приятно помечтать, что-то добавить, что-то убрать или поменять местами, хотя бы от этого ничего и не изменилось. И пусть она затем наверняка сократится, ужмется или вообще не будет выполнена, но приезжающий все же утешается мыслью, что она была, его заветная программа.
Была! И это гораздо лучше, чем вообще не иметь никакой программы и тем самым истолочь драгоценный подарок несколько дней пребывания на берегах Невы, как горький лекарственный порошок в ступке, чтобы затем принимать по ложечке.
Принимать и строить при этом страдальческие мины, означающие, что вместо наполненной, счастливой и беспечной жизни ему подсунули обманку в виде каких-то мелких дел, унылых забот и пустых обязательств, на кои так жалко тратить бесценное время.
Программа Николая Добролюбова включала многое и Эрмитаж, и Русский музей, и Царское село, и Петергоф, и другие пригороды Северной Пальмиры, но он не обольщался и трезво сознавал, что все это лишь мечты. Ведь ехал он не за этим, а по весьма печальному (слава Богу, не скорбному) поводу навестить тяжелобольного. Утешить его, отчитаться перед ним, а в чем-то и исповедаться, как бывало прежде.
Поэтому, предвидя неизбежные ужатия и сокращения программы, Николай заранее смирялся с тем, что придется оставить в ней всего лишь два наиважнейших пункта, без коих Ленинград не Ленинград. А именно: утреннее парадное дефиле по Невскому проспекту (от Московского вокзала до самого Зимнего дворца) и посещение гостиницы «Англетер», где имел несчастье повеситься тот, кто чуть позже будет назван звонким забулдыгой, подмастерьем народа-языкотворца.
Сам Николай при этом упорно не верил, что Есенин повесился.
Не верил по простоте душевной, хотя считал, что подобное неверие, напротив, свидетельствует об особой проницательности и изощренном складе ума, всегда ищущего свою версию там, где другие довольствуются общепринятой.
Вопреки общепринятым мнениям, он склонялся к мысли, что Есенина убили большевики, люто, до умопомрачения ненавидевшие все русское. Один Троцкий чего стоит, да и Яков Михайлович ему под стать ненавистничек А ведь Есенин самый русский из всех поэтов и по своей русскости мог бы поспорить с самим Пушкиным.
Тот, правда, возгласил однажды: «Здесь русский дух, здесь Русью пахнет», но возгласил как-то на французский манер, с французским прононсом (сам Николай французского не знал, но прононс чудился ему повсюду). Александр Сергеевич ведь и воспитан был на всем французском на Парни и Вольтере, а уж «Гаврилиада» та и вовсе пародия на все отечественное, национальное и прежде всего православие.
Николай же кощунственных пародий не одобрял.
Так что недоброе ты сотворил, Пушкин, ужо тебе
Есенина же не в пример Пушкину воспитывала русская почва и исконно русская деревня (Николай не раз совершал паломничества на Оку в село Константиново). Вот ненавистники (а среди большевиков их было особенно много) и убили его. Заманив в «Англетер», придушили подушкой, а затем уже сунули голову в петлю.
И Николай несколько лет сидел по библиотекам (особенно любил Историчку в Старосадском переулке, рядом с Ивановой горкой). Истово, скрупулезно собирал материалы об этом для статьи, а может, и для книги. Сам он такую книгу не осилил бы (не хватало таланта), но рассчитывал на помощь одного умного, знающего, снисходительно-насмешливого человека, который его поощрял, поддерживал, подбрасывал кое-какие идеи и даже более того вдохновлял.
Вдохновлял так, что временами аж щеки пылали и жар в груди разливался впору охладить, выпив бутылку плодово-ягодного («плодово-выгодного», как его называли), самого дешевого, за рубль с копейками или даже девяносто копеек
Незаживающие ранки
Познакомился с ним Николай еще в Питере. Жил он тогда у Смоленского бульвара, в полуподвале, или уходил на чердак, где у него был свой закуток, выделенный ему под тем предлогом, что он якобы охранял сохнущее там белье. Владельцы простыней и пододеяльников ему даже за это ни копейки не платили, поскольку за всю историю Смоленского бульвара (ручаемся лишь за советский период) не было случая, чтобы кто-нибудь на вывешенное белье польстился, и жил Николай на пенсию родителей своих старичков, как он их называл.
Сам он устроиться никуда не мог, да и особо не пытался (не хотел обслуживать советскую власть, по собственному выражению). И, дабы не выслали за сто первый километр, каждый год правдами и неправдами раздобывал справку, что якобы сторожит церковь.
В этой церкви, где служил отец Анатолий, его духовник, и произошла судьбоносная встреча. Во время службы его тронули за плечо попросили передать свечку к празднику (был канун Иоанна Предтечи). И передававший был так не похож на обычного прихожанина, что Николаю сразу запомнился.
Он выглядел светски, даже отчасти либерально, службой явно томился, немного позевывал, высматривал что-то на потолке изучал, как каждый попадающий в церковь из университета старается первым делом что-нибудь непременно изучить, а уж потом выполнить положенные обряды.
Казалось, что он попал сюда по необходимости: надо было кого-то повидать, с кем-то переговорить, а заодно решил выстоять службу не ради того, чтобы причаститься, а хотя бы по-интеллигентски приобщиться к церковной жизни.
Раз уж выпал такой случай, грех им не воспользоваться.
Они вместе с Николаем вышли из церкви; тут на ступенях и познакомились, словно передача свечей к иконе их настолько сблизила, что оставалось лишь назвать свои имена и обменяться рукопожатиями. «Владимир», представился гость, молодой, лет сорока, коротко стриженный, гладко выбритый, с рассеянной задумчивостью натягивая перчатку, и тотчас спохватился, сорвал ее, чтобы, как подобает, пожать руку новому знакомому.
Это уже выглядело не столько по-университетски, сколько по-офицерски в духе тех времен, когда офицеры пили шампанское, умели щелкнуть каблуками, поднести два пальца к козырьку и служили на Кавказе. Тем более что и отчество у Владимира было редкое и к тому же кавказское Жанболатович.
Николай тогда еще удивился совпадению: отчество как у другого кавказца, отца Анатолия, внешне на него совершенно непохожего, с поповскими спутанными космами (слишком длинные пряди заправлены за уши), клиньями залысин по обе стороны лба и клочковатой бородой.