Надо понимать, вы считаете меня нахалом? Нет, нет, не отказывайтесь. Не отрицайте. Да я, собственно, и не против. Если нравится, считайте. Хоть нахалом, хоть кем-то еще. Я стерплю. У меня есть знакомые лабухи из консы, то бишь консерватории, так они Первый концерт Чайковского называют «Чайником». И ничего. Чайковский терпит, из гроба не встает. Поэтому и вы зовите. Мне не привыкать. Но только кислое со сладким не мешайте. Это все равно что смешивать добродетель с пороком, как это часто бывает у Моцарта. Те же консерваторские лабухи, желая донести до меня самую суть Вольфганга Амадея, приводят пример: юная прелесть, целомудренная невинность, широко раскрытые глаза, белые гольфы, юбка в шотландскую клетку, а через несколько тактов ее сношает кобель. Я вас смутил?
Да, смутили.
Простите, ради бога, простите. Я хотел для наглядности. Ведь у вас в Одинцове этих кобелей как собак нерезаных. Впрочем, они сами и есть эти собаки. Я о кобелях говорю. Они собаки и есть. Причем бродячие. А к чему я об этом заговорил?
Мне неинтересно.
Хорошо, хорошо, я умолкаю. Но при этом все же договорю, если позволите. Вот вы, к примеру, вся такая добродетельная, возвышенная, а порок вокруг вас так и вьется. Увивается за вами мелким бесом. А все почему? Потому что порок сладок, а добродетель те же самые зеленые яблоки, недозрелый крыжовник или кислые щи, кои ваши одинцовские бабы в горшках варят, да еще по своим секретным рецептам. Ложкой зачерпнешь и скривишься. Кисло! А от сладкого во рту приятно делается. И не только во рту, но и в печенках. Ведь печень сладкое-то любит особенно после того, как ее проспиртуешь и промаринуешь за неделю запоя, и она лишь жабры раздувает, словно выброшенная на берег рыба. Да и кто ж его не любит, сладенькое-то! Все, кого ни возьмешь, любят. И особенно балерины Большого театра. Так откровенно и признаются: обожаем сладкое, то бишь порок, но только чтобы порок этот самый был не просто так, а с каким-то изыском. А вы?
Что я? Я спать хочу.
Ну вот, сразу спать. А поговорить? Помечтать?
Я вам не балерина
Вот вы меня уже и ревнуете к балеринам. А я просто поговорить. Выяснить кое-какие вопросы. А то нам здесь доказывают, что Далай-лама, спустившийся с Тибета или откуда-то там еще, способен восстанавливать упавшее напряжение в сети. Причем без вмешательства рук. На чистом внушении. Вы в это верите?
Я спать хочу, повторила она, надеясь, что со второго раза до него дойдет, как она устала и если о чем-то мечтает, то лишь о сне.
Ну и спите а я рядом с вами прилягу. Что вы от меня шарахаетесь! Вот вы какая бояка. К вам не прикоснись. Тогда я буду стоять, как часовой, ваш девственно чистый, целомудренный сон оберегать. Или все-таки можно прилечь?
Я закричу. Я позову на помощь.
Вот вам, пожалуйста Сразу и кричать. А у меня к вам вопрос имеется. Раз уж у вас с Морошкиным такая задушевная дружба, вы скажите, с кем он там на платформе беседовал. Вернее, с кем беседовал нам известно. А вот о чем?
Мне он не докладывал. У него и спросите.
Спросим, спросим. Но важно сопоставить: что вы скажете, а что он. И еще вопрос, если позволите. А что у него в капсуле?
Я не спрашивала. Если Герман Прохорович сочтет нужным, он сам скажет.
В таком случае разрешите вас покинуть.
Разрешаю. И чем скорее, чем лучше.
А дверь закрыть можно?
Только с той стороны.
С той стороны может только проводник. У него для этого особый ключ имеется. А уж я с этой с этой чик-трак. На ночь все пассажиры закрываются.
Не смейте. Я закричу.
Кричите, а я вот все-таки рядом с вами прилягу, вот так А вы колени-то не выставляйте, не упирайтесь ими мне в грудь, а то этак грудь продавите. Ноги-то вытяните, а ко мне лучше задком повернитесь. Или я вас сам поверну. Вон какой у вас задок мягкий, округлый Вот вы вся и ослабели, податливой стали, безвольной. И в горле у вас пересохло. Это хорошо. Это оттого, что в первый раз. Страшно. А уж вам пора, пора Поэтому чего уж там подол платья приподнимите, а вот эту деталь вашего нижнего белья, наоборот, спустите вниз впрочем, я сам, сам а рот вам, уж вы простите, ладонью зажму, а то вы и впрямь закричите. И не кусайте мне пальцы. Иначе и по мордам можно получить, как в том анекдоте.
Боб отдернул руку со следами зубов на пальцах, хотел замахнуться, насколько позволяла теснота в купе, но тут Капитолина исхитрилась, вынырнула из-под его рук, и Боб почувствовал, как грудь ему кольнуло что-то острое, и увидел наставленный на него нож.
Вы что сдурели? Откуда у вас? Зачем? Бросьте!
Если дернетесь, проткну насквозь, тихо сказала Капитолина, удовлетворенная тем, что ее угрозу от исполнения отделяют секунды, над коими у него нет никакой власти, поскольку вся власть принадлежит ей.
Бойцы невидимого фронта
Жанне надоело дожидаться мужа, лежа на полке и ворочаясь с боку на бок ворочаясь самой и переворачивая холодной стороной подушку. И она вышла в тамбур покурить.
Вышла, верная испытанному правилу: ожидаемое вернее сбывается, когда его не ждешь. Вот и Жанна старалась не ждать. Она внушала себе, что просто пускает дым и разглядывает плавающие в воздухе кольца, не задумываясь ни о чем, а тем более о муже: где он там пропадает и скоро ли вернется восвояси после всяких фиглей-миглей или на торжественный лад выполнения возложенной на него почетной миссии.
Жанне понравилось иносказание: вот, мол, на Боба возложили и он выполняет. Возложили некие заинтересованные круги, к коим причисляет себя и она. Заинтересованная. Впрочем, иносказание ей быстро надоело, и Жанна сменила пластинку (вернее, повернула ее обратной стороной, как нагретую подушку): где он там шляется, черт!
Оказывалось, что она его все-таки ждет, как узник ждет, когда же к нему в тюремный мешок прокопают подземный ход и он сможет выбраться наружу. Ждет и тем самым отдаляет наступление долгожданного момента. Поэтому самообман не удался, и следовало ожидание заменить на поиски.
Жанна прошлась по коридору вагона и заглянула в другой тамбур противоположный. Пусто. Тогда устремилась в вагон-ресторан, словно ее осенило, словно она прозрела, как этот самый Сиддхартха Гаутама, будущий Будда, под священным деревом (об этом поведал Морошкин).
Ну конечно же! Где его искать, как не в вагоне-ресторане!
И не ошиблась адресом: Боб сидел там за столиком и пил (хлебал) водку, но только наливал ее не из графина в рюмку, а, наоборот, сливал в графин остатки из других рюмок, пока официант не смахнул их со стола (правило всех официантов: оставлять на столе как можно меньше посуды).
Ну что, Бобэоби. Рассказывай. Пой свою песню, акын. Жанна подсела к мужу, уперлась локтями в стол, а кулаками в подбородок.
Пою. Боб согласился быть акыном, лишь бы Жанна не отняла у него графин. Она меня чуть не зарезала.
Кто?
Наша праматерь Ева.
А точнее?
Та, что с Капитолия. То бишь Капитолина.
Чем не зарезала? Заточенной бруском ручкой от кастрюли?
Ножом.
Откуда в Одинцове ножи?
Не знаю. Но бабы их прячут в бюстгальтерах или пришивают особые карманчики к трусам. Словом, без ножей не ходят.
И что же? Ты свою миссию не выполнил? Заранее найденный оборот речи Жанне пригодился. Провалил ты миссию?
Миссия это мессия? бестолково спросил Боб.
Миссия это месиво. Месиво в твоей дурной башке. И месиво в графине, куда ты сливаешь остатки из других рюмок. Думаешь, я не вижу?
Ты все видишь. Ты всевидящая.
Поговори у меня! Так ты облажался?
Обижаешь Боб озаботился тем, как бы не выдать правду и в то же время не соврать так, чтобы его сразу разоблачили.
Значит, оказался молодцом? Жанна предлагала ему подтвердить то, во что и так не особо верила, а если бы он еще и подтвердил, то и вовсе разуверилась бы.
Он это просчитал и поэтому произнес уклончиво:
Ну, может быть, не совсем Все-таки скромность не позволяет.
Ах, ты у нас скромняга Я и забыла. Тогда выкладывай то, что скромность тебе позволила. Было у вас или не было?
Ну, наверное, было. Боб загадочно пожал плечами, не столько отвечая на вопрос, сколько осторожно подводя Жанну к мысли, что она могла бы о таком и не спрашивать.
Если что-то могло ее убедить, то лишь такой ответ.
Герой! Дай я тебя поцелую
Он решил и дальше разыгрывать скромность, чтобы разом списать на нее все неувязки в изложении фактов.
Ну, не такой уж герой Тем не менее подставил щеку для поцелуя.
Налей, пожалуй, и мне
Он плеснул ей в рюмку, умудряясь при этом недолить, чтобы самому больше хватило.
Не жидись, как говорили у нас во дворе. Что ты за жмот! Наливай полнее.
Он выполнил ее просьбу настолько, насколько она была приказом.
Только закуси нет никакой.
Выпьем без закуси. Он нас все свиным рылом пугает, а у самого теперь развесистые оленьи рога. Вот за это и выпьем. Хорошо я сказала?
Ты всегда говоришь хорошо.
Вот и выпьем. Как говорится, заложим за воротник. Ты, конечно, дрянь порядочная, раз жене изменяешь. Она хлебнула из рюмки в голову сразу ударило и ее повело.
Ты, что ль, не изменяешь?
У меня благородная цель. Я укрепляю дружбу между народами и борюсь за мир. Так что мы оба бойцы невидимого фронта, и указы о наших наградах не печатают в газетах.
Тебя хоть раз-то наградили? усмешливо спросил Боб.
Наградили ко дню рождения.
Медалью? Или сразу орденом?
Букетиком мимозы и тортом «Птичье молоко», ответила Жанна, скромно опуская глаза.
Улеглись
Все-таки часа в четыре все улеглись и хотя бы немного поспали, слыша сквозь сон, как стучат колеса, ударяют по стеклам редевшие взбрызги дождя и погромыхивает мебель, которую грузчики двигают на верхних этажах неба.
Первым проснулся Морошкин. Вернее, он толком и не спал и открыл глаза, чтобы в этом убедиться: никакой разницы между сном и явью. Как раз было Бологое, где поезд простоял две-три минуты. Отогнув угол оконной занавески, Морошкин долго созерцал сползавшие по стеклу мутные, извилистые струйки. Значит, ночная гроза иссякла, истончилась, деградировала до жалкой измороси. Вот так оно в жизни и бывает
Когда поезд тронулся (лязгнул и дернулся), Герман Прохорович достал фонарик, тихонько пожужжал им, накрыв одеялом, чтобы никого не разбудить, и, наведя лучик на багажную полку, прежде всего убедился в сохранности бесценного груза портфеля, который он уместил рядом с чемоданом молодых супругов и рюкзаком Добролюбова.
Портфель так и стоял на своем месте, ничего с ним не случилось; за время пути его ни разу не тряхануло и не сдвинуло с места.
Но Морошкин все же снял его с полки и переставил на пол, поближе к своей постели, чтобы можно было, свесив руку, в любой момент до него дотянуться, уберечь от падения, если поезд резко затормозит или вообще сойдет с рельсов, перевернется вверх колесами и свалится под откос. Такая забавная перспектива рисовалась его воображению как пугающий мираж, но он убеждал себя, что портфель и в этом, и в любом другом случае должен уцелеть.
Портфель для него самое дорогое, в случае утери невосполнимое, как для дипломатического курьера порученная ему почта, зашифрованные депеши, секретная переписка правительств.
Впрочем, сравнения здесь неуместны тем более такие, навеянные бессонницей, поскольку портфель единственный, не имеющий дубликатов, и никакому курьеру, делающему карьеру, не дано уподобиться Герману Прохоровичу, сопровождающему такой ужасный груз.
Однако курьеры карьеры не делают, и надо все-таки еще поспать хотя бы до Ленинграда, чтобы завтра какое там завтра уже сегодня Но как заснешь? Мама Ефросиния Дмитриевна, неестественно прямая, словно она носила под платьем стиральную доску, привязанную к спине, с шишаком волос, заколотым гребнем, узкими бедрами и широкими плечами говорила когда-то: «Лежи тихонько, и сон к тебе придет, как бородатый старик с большим мешком».
Вот он лежит честно, словно пионер, но что-то старик не приходит и в свой мешок его не засовывает.
Впрочем, все это глупости. Надо о чем-то другом подумать скажем, о завтрашнем о сегодняшнем дне, как он со своим портфелем прибудет к заливу, где будет ждать его катер. С катером списались, потом созвонились по междугородней связи и окончательно договорились: в одиннадцать он будет ждать. Только бы выспаться хоть немного.
Эх, мама, мама! Ты и не знала, что с таким грузом ни в какой мешок не уместишься, руки-ноги растопыришь и не пролезешь, как Ивашечка не пролез в печной зев.
Впрочем, все это ерунда. Если уж не дано заснуть, то и не заснешь, и нечего тут маму вспоминать. Лучше к ней в Востряково прямо от входа метров двести почаще ездить. Маму похоронили в ее любимом платье и свадебных туфельках, кои она забрала с собой (это был знак, чтобы отец больше не женился).
В землю зарыли Ефросинию Дмитриевну зарыли по-русски и земелькой же из горсти и присыпали, а не стали совать проталкивать в печной зев.
Печной зев печной зев Ивашечка мама. Надо просто долежать до Ленинграда, натянув одеяло по самый подбородок и глядя на свесившиеся с полки ступни Добролюбова и откинувшуюся руку Боба. Счастливцы: им все дано, но вот, кажется, и они проснулись
У себя на верхней полке заворочался Добролюбов, обнимая подушку. Затем зашелся хриплым, прокуренным кашлем Боб, будущий голодный дух, после них и Жанна зевнула, как гиена, и клацнула зубами: это означало, что и она проснулась.
Проводник тотчас (словно дежурил и прислушивался под дверью) принес чаю. И сразу попросил расплатиться за все чаи, вечерние и утренние. Точно указал, сколько было отпущено сахара.
Боб, спустив ноги с верхней полки, захлопал себя по карманам, якобы отыскивая кошелек; Добролюбов стал отсчитывать на ладони мелочь, собираясь расплатиться только за себя, а Жанна отвернулась к стенке, намереваясь еще поспать.
Морошкин заплатил за всех и открыл портфель, чтобы тотчас закрыть его, не осматривая, словно этому интимному процессу мешало присутствие посторонних.
Гадливо поморщился
Между прочим, общество интересует содержимое вашей капсулы, сказал Боб, снова с ногами забираясь на полку. Если не секрет, конечно, что в ней?
Можно не отвечать на ваш вопрос? спросил Морошкин с упреком, который означал: можно ли не задавать подобные вопросы?
Разумеется. Но все-таки лучше было бы ответить. Хотя бы из вежливости Боб пристально изучал кончики пальцев, словно вежливость была некоей тонкой субстанцией, скрывавшейся где-то под ногтями.
Ну что ж, извольте, коллега Я называю вас коллегой, поскольку вы когда-то учились на моем факультете.
Да, да, весьма польщен. Боб разгладил на коленях джинсы, словно лесть способствовала скорейшему исчезновению складок.
Не знаю, доставит ли вам удовольствие мое сообщение, но у меня два с половиной дня назад умер сын
Ах, как ужасно! Мы вам сочувствуем, отозвалась Жанна, отворачиваясь от стенки, чтобы Герман Прохорович не преминул заметить, что она из сочувствия к нему прослезилась. Примите глубочайшие соболезнования, или как там говорится
Соболезнования. Ты не ошиблась, успокоил жену Боб.
А вы примите мою благодарность. Я говорю об этом так спокойно, потому что по буддийским понятиям смерть явление обыденное и даже банальное. В ней нет ничего ужасного, пугающего и тем более сакрального. Просто прервался поток иллюзий вот и все.
Вот и все дела, Боб по-своему выразил ту же идею.
А Страшный суд? спросил Добролюбов, у которого упали с носа очки, и без них он стал выглядеть беззащитным и близоруким и впрямь как перед Страшным судом. И вообще предстать перед Богом, Творцом вселенной и это иллюзия, по-вашему?..