Нашла! отзывается Лёля. А?
Митька, шепчу я, со своими.
А, Тараненко, видела в списках. Это все программа.
Значит, думаю, все по-прежнему решается неправильно. Быть сиротой никакая ни привилегия, и все же программа, она для нас. Саньку с Никой ведь не взяли в этом году. Я даже Эдика заверила, что в этом году все должно быть по справедливости, и пять дала. Оказывается, нет.
И как мне теперь быть: то ли ненавидеть Митьку (хотя он наврядли что-то знает про пороки программы), то ли идти приветкаться, потому что это же он, а не кто-то другой мой сосед через двор, с которым мы в «вышибалу» играем и в карты рубимся?
Пока я решаю, димкина мама сама подходит к нам и сходу прижимает меня к своему боку. Тут же прощаю Митьке все италии мира.
Катенька! Лёля! А я думаю, может обозналась.
У митькиной мамы стрижка прямо как у моей, и пахнет она пенкой с ягодной пятиминутки. Как же тебе повезло, Митька. Лёля начинает болтать про жару и детей, которые не могут научиться отвечать за себя. Это она про меня, конечно. Любит гаечки крутануть.
Жизнь такая длинная, а мир такой большой, отвечает ей митькина мама и выпускает меня обратно этот самый мир.
Лёля айкает и смотрит на меня сердито.
На прощание Лёля жмет мне руку:
Я глобально за тебя, говорит она. Все, пока.
Ага, пока, отвечаю я и решаю больше не писать Лёле писем.
Летели мы по всем правилам: пристегнуть-отсегнуть-вода-орешки-туалет занят. А вот уже и закрыт. Митька летел в первый раз, и я пропустила его к окошку, хоть и сама хотела на облака смотреть. Он совершенно не знал чего ждать, и я ему даже завидовала. Хотела выдать все как на духу, про щепки, поцелуи, улыбки и душ, но Митька ничего не спрашивал, а навязываться я умею только если мне что-то нужно. А мне и было. Хотелось казаться взрослой и продвинутой (старше я точно, у Митьки день рождения в декабре, а у меня летом, так что тут мне плюс балл сходу). С умом сложнее надо было блеснуть, рассказать невероятное, удивить, ошарашить, напугать.
Я откинула голову на подголовник, опустила плечи хотела почувствовать вес своей головы. Не вышло. Положила голову на согнутую в локте руку вот так получше, голова тяжелая, но не слишком, надеюсь, между Эйнштейном и Менделеевым, снова откинулась до Тургенева мне, конечно, далеко, но и так сойдет.
Дим, ты думаешь, как там?
А что думать. Как будет, так и есть.
Ты же к чужим людям едешь, они тебя кормить будут. Может даже невкусно.
Не может быть, я все люблю. А чужие, это сначала. Главное молчать, и он растянул такую лыбу, что я свою еле сдержала, а потом завязал ее на узелком на губах.
По-другому и не получится, сказала я уже себе, но Митька все равно услышал и закивал.
Ну и кто из нас умнее? Он и без всех моих подсказок всю кухню знает. Может ему кто рассказал уже? Может даже что-то такое, чего я не знаю? Димка вгрызся в остатки самолетного сэндвича. Я упаковала свой в пакетик и сложила в карман рюкзака. Мы были так далеко от дома, от понятных завтрако-обедо-ужинов и перекусов, что мне вдруг стало слезно. Сейчас точно потекут, поняла я.
В чем твоя суперсила, Мить? спросила я, чтобы не думать о своей суперслабости.
В убыбке, ответил Митька с набитым ртом и продемонстрировал ее. Как тебе такое, ик?
Кусочек салата застрял между передними зубами, я скривилась в ответ.
Тренируйся на котах, отмахнулась я и достала из рюкзака газетную вырезку.
Это мой гороскоп, и в нем все правда. Но я все равно собираюсь проверить некоторые неясности на практике. Например, что я:
подвержена бессоннице,
должна часто бывать на свежем воздухе и принимать воздушные и солнечные ванны,
чаще, чем другие знаки Зодиака, попадаю в неприятности,
стремлюсь располагать собой,
чувствительна и непостоянна,
находчива и изобретательна,
склонна к обману.
Мить, ты в Италию зачем едешь? спросила я, чтобы не зацикливаться на последнем пункте.
Оливок поесть. Они ведь там настоящие, как папкин камуфляжный костюм для охоты. Смотри земля!
Я посмотрела в иллюминатор. Под нами было полосато.
А я на море хочу. Знаешь, я в книжке прочитала, что
«главное это всегда море. Потому что всегда, когда оно есть, оно главное»2.
Аа, протянул Митька, море это правильно. А я поесть.
Тут включилось световое табло с зачеркнутой сигаретой и стюардесса забубнила каким-то неживым, механическим голосом свои правила безопасности. По проходу туда-сюда забегали дети. Мы с Митькой, как по команде, сели ровно, закинули откидные столики, пристегнулись и уставились на кресла впереди нас. Самолет тряхнуло.
Сейчас мы все умрем, загробным голосом произнес Митька, хорошо, что я поел.
Часть вторая
Итальянская
Самая длинная
И даже когда ты сам уже исчезнешь,
твои воспоминания будут витать в воздухе,
растворяться в дожде, просачиваться в почву
Они будут существовать в самых разных местах,
и, может быть,
часть из них найдет путь к сердцу другого человека
Кадзуми Юмото.
То же день,
только там
В аэропорту все желто-синее и гудящее. «I сердечко Forli» огромные буквы и сердце прямо посреди аэропортного холла. Мы с Митькой идем за толпой, только и успевая ловить очередные команды переводчиц: сюда-направо-стойте-ждите-пошли-берем-выходим. Держусь митькиного плеча, он, наверное, держится меня, потому что думает, что я все здесь знаю, раз не в первый раз. Ошибается. Но я ловко притворяюсь.
Сейчас на автобусе поедем, уверяю я его, хотя сама вообще не знаю, где мы и что дальше.
Мы выходим из аэропорта и, точно, на парковке для грузовиков уже стоит корабль на колесах. Большими буквами на борту написано «Gentilezza»3.
Знаток, лыбится Митька и подмигивает мне.
Я горжусь собой, но только пока переводчица Ирина не окликает нас по фамилиям.
А вы сюда, она машет рукой обратно к дверям аэропорта.
Смотрю на удаляющихся детей, с которыми мы только что делили самолет. Попутного солнца вам, думаю я и машу тем, кто не едет с нами. Но никто не оборачивается. В ответ машет только водитель, стоящий возле открытых багажников. Понятное дело, ему-то сегодня не придется впечатление производить и устраиваться «как дома» у чужих людей.
Ждем бусик, объясняет Ирина. И еще парочку наших.
Хорошо, что я с Митькой. Но он даже не девочка, нечего и мечтать, что нас поселят вместе. Мы смирно молчим. Хотя на его месте, я бы спросила, что да как, он-то уж точно из тех, кого пристроили. Но он нем. Бусик беззвучно подъезжает откуда-то справа. Он похож на катафалк, стекла тонированные, водитель одет не по погоде в черное. Он тянет за ручку двери и она с грохотом отъезжает в сторону. Ирина подталкивает нас вперед. Митька проснись!
Извините, а куда мы? не выдерживаю я, толкая сумку по проходу в конец салона.
Сеньор отвезет вас к вашим хозяевам.
Как? Митька наконец очнулся.
Садимся на самые дальние сидения. Забыла его предупредить про хозяев, но начинать это долгий и колючий разговор, где я с безмятежностью бывалого отвечаю на вопросы, а Митька с выпученными глазами задает их нет, не хочу. Поэтому сразу перехожу к выводу:
Не хозяева они никакие, обычные люди.
А то я не очень, выдыхает Митька.
Ну хоть так, я уж было подумала, что ему вообще трын трава это все.
Первым делом выучи их имена, тогда не придется их хозяевами называть.
В бусик забираются еще две девочки. Они садятся сразу напротив двери, и я не успеваю рассмотреть их. Ирина ныряет к водителю. Он кричит так, что салон звенит его голосом, я понимаю только местоимения и глаголы. Мы трогаемся, колокольчик на панели брякает.
Боюсь смотреть в окно, страшно узнать что-то, что уже было. Через два светофора город, встретивший нас, становится отражением в заднем стекле. Мы поворачиваем и поворачиваем. Справа земляная стена, укутанная сеткой, слева обрыв, за ним зелено-коричневые поля. Мне хочется ухватиться за Митьку и признаться ему, что я всего этого жутко боюсь, что это была хорошая попытка увидеть Италию по-другому, но
ничего не вышло,
ничего не прошло,
ничто не забылось,
я снова тут,
МНЕ СТРАШНО.
Все бы отдала, лишь бы нарушить эту комбинацию. И надо бы предупредить Митьку обо всем, не бросать его, наивного, вот так, с размаху. Но он все повторяет «Зырь!», «Каково!», «Оливки!»
Тоже смотрю на поля и понимаю, что не нужно ему это. У него будет своя история.
Главное, про «убыбку» не забывай, говорю я митькиному полупрофилю.
Мне это проще всего, клоульничает он в ответ.
Через десять минут бусик тормозит прямо у таблички с названием города. Вся превращаюсь в ледяную скульптуру. Сейчас нас будут «передавать».
Раццуолло, читаю вслух, чтобы услышать свой голос, но слышу себя словно из-под сидения.
Ирина выходит, открывает дверь и называет две фамилии. Моей нет, митькиной тоже. Девочки выходят. Вижу их головы через стекло, обе темноволосые и какие-то разные. У одной конский хвост, другая с кудрявой карешкой. Ирина ведет их за бусик. Не оборачиваюсь, не хочу знать, кто там у них. Мне недолго осталось, но пока можно хоть сколько поожидать лучшего.
Смотрю вперед, там мост. В Раццуолло, значит, река есть. А там и до моря недалеко, думаю я свои отвлекающие мысли.
Пенья, снова читаю вслух название с таблички перед мостом.
Голос уже ближе, где-то под подмышкой.
Речка течет вдоль дороги от самого знака и уходит резко влево там, где высаживается Митька. Когда Ирина назвала его фамилию, я совсем растерялась: как-то неуклюже повернулась и задела его рукой, потом зацепилась за стоящую в проходе сумку и упала коленом на что-то твердое, в довершение ругнулась, хотя я вообще не такая.
Пока, промямлил Митька.
Я смотрела, как он тащит свой баул по проходу, и молила-просила себе хорошую семью или чтобы где-нибудь разверзлось и все застыло бы вот так, когда я могу еще дотянуться до митькиной спины. Но все ползло ровно не туда, затягивалось и закольцовывалось, как и должно было. Митьку забрали, я осталась последней. Даже речка и та утекала от меня куда-то в противоположную сторону. Следующая остановка моя новая итальянская семья.
День нового дома
Дом приемной семьи был последним на улице ДаВинчи. Белые фасады, два этажа, лестница и два окна дом состоял из таких блоков, похожих на дома чернобыльских переселенцев, в одном из которых несколько лет жила баба Маша. Я посмотрела на окна второго этажа на меня тоже посмотрели. Это была Руби.
Ciao! выкрикнула она и скрылась.
Это твоя хозяйка, уточнила Ирина, скоро увидимся, пока.
Когда я зашла внутрь, дом замер. Я наоборот ожила.
Уау, разом выдохнула я десять часов дороги прямо в белые стены.
Е? переспросила Руби.
Бьютифул, белла, красьива, перевела я свое «здравствуйте» на все известные мне языки.
Ааа, поняла Руби, кесинемольтопьювольчеинонмире4, пояснила она и показала на стену над камином с пригвожденными к ней тарелками.
Си-си, не поняла я, но решила согласиться.
Дом услышал мой голос и тоже согласился принять меня на этот месяц. Мне резко расхотелось становиться своей, даже гостьей. Я захотела обратно, сразу, моментально. Дом молчал. А я бормотала уговаривала себя, что
нам придется смириться друг с другом,
и не нужно мне телека на полстены,
и этого кресла с накидкой в розочки,
если только этот журнальчик там, на низком столике слева.
На обложке девушка в голой грудью. Ей хорошо, это видно по запрокинутой голове и баночке с кремом в руке. Обязательно узнаю, как он пахнет, и стану такой же, голой и довольной. Я протянула к журналу руку, но только в мыслях.
Руби отодвинула стул и показала на бежевую седушку с виноградным орнаментом. Сама присела на тот, что напротив.
Но, чуть громче, чем требовалось, ответила я и потерла спину.
Она, пожав плечами, встала.
И тогда тарелки на стенах чуть заметно покачнулись. Вперед-назад. Они знали это слово, такое короткое и непобедимое. Они бы хотели ответить так же, но как и я были приговорены к этим стенам до лучших времен, в которые даже я верила.
Я подошла к застекленной дверце шкафа с фигурками на полках. Слезы уже неслись по своим руслам, готовые размазать картинки за стеклом. Я пялилась на них невидящими глазами. Там были пейзажи и фотографии в рамках с опять розами и семья фарфоровых псов с бровками-аля-дисней, стеклянные подсвечники и вязанные крючком салфетки (я тоже так умею, если что). На полках жило чужое прошлое, мне сюда никогда не попасть.
Руби стояла за моей спиной, я стояла спиной к ней и не знала, какое из моих лиц сейчас повернется к ней. Я потеряла с ними связь и видела только тьму внутри.
Снаружи, тем временем, светило июльское солнце. Льняные шторки на окнах что-то шептали, но я не понимала их язык, но чувствовала дуновение этих слов. Они хотели как лучше, хотели хорошего для меня. Я попятилась.
Vieni qua5, потянула меня за руку Руби.
И я поддалась, но не поворачивала головы и так и шла за ней, словно мышцу на шее свело. Такая болевая поза.
Opa, она постучала носком о ступеньку.
Я посмотрела вниз. В шее что-то хрустнуло. Две ступеньки. Руби отпустила мою руку и повернула за угол. Нас ждала лестница на второй этаж. Господи, меня ждут еще комнаты, а я уже не хочу идти дальше. Вперед, Кэт. И пока, гостиная не-моего дома. Я зашагала наверх. Второй этаж как второй шанс, и, возможно, в этот раз мне повезет.
Хлюп-блюб! Пенопластовые шлепки играют музыку моих шагов. Наверху все по-другому, никаких дребезжащих тарелок и признаков-призраков прошлого. Два белые двери справа, одна напротив. Раз, два Руби проходит их и открывает третью. Рядом ванная комната.
Toilette6! восклицает она и сразу два унитаза угрожают мне своими открытыми пастями. Е?
Нэ, быстрее отвечаю на тарабарском, подтверждая свои намерения шагом назад.
Унитазы по-прежнему пялятся на меня. Не дождетесь, думаю я, к счастью, не вслух, соображу, как разобраться с нуждой. Вы пока поскучайте, ребятки. Когда Руби закрыла дверь, в кране что-то засвистело. Наверное туалетная досада.
Руби поворачивает меня на девяносто градусов и закрывает ладонями глаза. Зеркальные нейроны проделывают тоже самое с моими. Пусть моя комната будет белой или хотя бы с окном.
Руби нажимает на ручку и..
Tralalala! голосит она.
Не могу удержать веки на месте и открываю глаза, когда дверь еще не успевает распахнуться полностью. Мой новый спальный мир сантиметр за сантиметром обнажает себя. Он белый и солнечный. Мне не может так повезти, а-а-а! Елки-палки, горелые тарталеты, да я в раю. Я смотрю под ноги и ступаю, перешагивая невидимый порог привычка из детства.
Подхожу к окну и улетаю ровненько туда, где у меня был свой дом. Мне было четыре года, когда он появился. Папа внес меня на руках в серые стены на высоте неба, и я обалдела. Он входил в каждую комнату и говорил: «Вот это детская. И спальня. А это зааал!»
А потом поставил меня на ноги и сказал, что я могу ходить везде.
Я и хотела ходить везде, но каждый раз падала. Перед каждой комнатой шлепалась на коленки и вползала в нее. Потом поднималась и ходила до окна и обратно и иногда наискосок.
Чтобы выйти, снова падала на коленки. Мама не видела этого чуда. Она громко разговаривала с кем-то в подъезде. Эхо летело через пролеты с первого на шестой этаж. Я слышала, дверь была открыта счастью.
А папа видел и спросил:
Зачем ты падаешь?
Не помню, чтобы ответила ему. Вряд ли знала. Зато помню, как папа засмеялся и хотел насмешить маму, но она еще не успела подняться к нам, под облака.
Тогда он сказал:
Тебе больше нечего бояться. Здесь нет порогов.
И я посмотрела на пол. Точно! Между комнатами больше не было этих невидимых детскому глазу возвышенностей! Этих эверестов, дважды выкорчевавших мне ногти из правого большого пальца. Теперь у меня не было препятствий, чтобы входить в любые двери. Мне больше не нужно было падать, не нужно бояться, а потом плакать и забывать, а потом снова падать!