Вильгельм. Это ещё нормально. Самый странный случай, как по мне, был тот раз, когда уже он с кем-то был в непосредственном процессе и вдруг, прервав молчание, говорит: «Извини, мне с тобой скучно как-то стало», молча одевается за минуту, уходит, а она в своей позе от удивления и застыла! (Все смеются.)
Якопо. А помните, когда (Замечает, что Август просыпается.) Наконец-то. Здравствуй, милый, а мы тут о тебе говорим.
Лоренцо. Лиза, ещё кофе!
Генрих. Яша считает, что ты нам сейчас захочешь рассказать что-то интересное.
Август. Это, братцы, рай, а не сон! Сколько спал я?
Вильгельм. Полчаса уж мы играем, а ты спишь. Расскажи нам.
Август. Мне снилась моя милая. Я узнал во сне её имя, разглядел её поближе: глазки добрые, красные на вечернем холоде ланиты и уста, и носик вздёрнутый. Она со мною говорила на «ты», а что потом, так я не помню. Волосы кудрявые и рыжие рыжие, огненные волосы. Во сне я подарил ей накануне написанный стих, сказав, чтобы прочитала поскорей, а то он скоро исчезнет. А ещё ещё я её поцеловал, поцелуй такой настоящий! Будто то и не сон был совсем. (Лиза принесла Августу кофе.)
Якопо. Друзья, записали ль вы? Только что лилась Поэзия! А поцеловал ты её резко и с огнём?
Лоренцо. И крепко прижав к себе?
Август. Нет-нет. Целовал я её тихо, нежно.
Генрих. Говоришь, как её зовут?
Август. Представляешь, забыл! Слишком хорошее у неё было имя, чтобы помнить.
Вильгельм. Может, Франческа?
Август. Нет-нет, оно простое, привычное.
Лоренцо. Бьянка?
Август. Да уж, привычно.
Генрих. Как у Данте, Беатриче?
Август. Братцы, слышите вы меня?! Простое! Хотя очень мне нравится всё равно ход ваших мыслей.
Якопо (встаёт, со значением и с ухмылкой оглядываясь на всех и начиная свой театр). Что ж тут гадать, дурни?! Знаю я уж имя: зовут её Евгения, Евгения Онегина. (Начинает драматизировать и преувеличивать каждую фразу, расхаживая по гостиной, активно жестикулируя и играя.) Знаете ли, родилась в Петербурге; пресыщенная светской пустотой, желала найти избавление от скуки в своей деревне, что от дяди получила. Пару дней ей было там хорошо, но вновь к Чайльд-Гарольдихе пришёл сплин. Соседи все её бесили, но была одна невеста, на которую все соседские молодые господа заглядывались Влада, Влада Ленская. Она была поэт, чьё сердце воспламенили Шиллер и Гёте, и муз возвышенных искусства счастливица не постыдила. От соседства также изнывая, в той пустыне лишь с Онегиной она желала знакомство покороче свесть. Они сошлись: волна и камень, стихи и проза, лёд и пламень не столь различны меж собой. Сначала: от делать нечего подружки, но дружба их всё же углублялась, хоть Женя давно не верила в дружбу, но с молодой девицей она была нежна, и тепло ей было от наивности Ленской. (Все слушают заворожённо, периодически смеясь, но стараются не перебивать, присоединяется к спектаклю Лоренцо.)
Лоренцо (Читает шутливо переделанный стих).
Влада к себе в сердце поселила
Ещё с детских лет свою музу
Милого Олега! Каков он!
Русые локоны, крепкий стан!
Откройте и найдёте верно его портрет.
Он очень мил, я прежде сам его любил,
Но надоел он мне безмерно.
Читатель также будет рад,
Рекомендую старший брат.
Его брат звался Татий.
Впервые именем таким
Страницы нежные романа
Мы своевольно освятим.
Ни красотой брата своего,
Ни его свежестью румяной
Не привлёк бы никого.
Дик, печален, молчалив,
И, как лань, он боязлив.
Якопо. Лори, милый, прекращай! Умру я со смеху!
Остальные. Да, мы тоже! (Якопо и Лоренцо сели к остальным и продолжили вместе громко смеяться.)
Якопо. Если чуть серьёзней насчёт имени, то путь будет она Джульетта.
Август. Нет, но очень близко будто бы. Что-то есть, но не вспомнить пока что мне. Забыл сказать: я ведь во сне ей позвонил, а потом, вспомнив слова Якопо, решил вживую ей признаться.
Якопо. Как же мне приятно!
Август. Право, сон был долгий, но теперь, думаю, всё кончено, и пора бы (Звонит телефон Августа.) Как занятно: незнакомый номер, но я именно по нему звонил во сне. А может погодите, а почему я здесь спал?
Якопо. Я захожу, ты на полу лежишь, откуда-то пришедший, уложил тебя на диван.
Август. А где ж я мог быть?
Генрих. Ответь ты уже! (Август отвечает, все смотрят на него.)
Юля. Алло, вы мне сегодня звонили утром, то есть вчера утром. Извините: всё спуталось у меня в голове. Скажите, пожалуйста, кто вы?
Август. Я я Август.
Юля. Так это и вправду вы, то есть ты, Август.
Август. А ты и вправду говоришь со мной на «ты».
Юля. Если тебе не нравится, я перестану, но я помню, что ты мне разрешил, но я боялась, что это сон.
Август. Прошу, всегда говори мне «ты», если это не сон.
Юля. Нет, теперь точно знаю, что это не сон, ведь есть у меня твой номер, твой стих и твой твой обжигающий поцелуй всё ещё на моих губах!
Август. Значит, всё, что говорил я, всё услышала ты и всё приняла, и стих мой прочитала?
Юля. Не просто услышала, приняла и прочитала. Я теперь со смелостью, что видела в тебе, хочу открыть свою Любовь Но прошу, хоть есть и стих, и поцелуй, и всё-всё помню, но прошу: скажи, правда ли я твоя Любовь?
Август. Да.
Юля. А ты моя (Она слышит шум и суету с другой стороны линии.) Август?
Якопо (отвечает через телефон Августа). Алло, извините, но он сейчас не может говорить: он потерял сознание. (Раздаётся хохот, поэты говорят, и всё слышно в телефоне.)
Вильгельм. С другой стороны поднимай.
Лоренцо. Давай, Генрих, ты слева.
Генрих. Якопо, помоги уже!
Якопо (по телефону).Извините, мне пора. Вы не беспокойтесь: Это верный знак, что его чувства искренни, радуйтесь пока что этому, а потом он, когда сможет, перезвонит. (Громко.) Стёпа!
Сцена VI
Конный двор поместья. Федя спит в конюшне. Входит Генрих.
Генрих. Спит! Вставай! (Федя просыпается.) Сколько спишь уже?
Федя. Сэр, не более получаса, кажись.
Генрих. Смотри у меня: из-за тебя уже одна из лошадей Лоренцо померла, ведь за ней не уследил.
Федя. Ну с дуру, сударь, с дуру, голова дырявая у меня, извините. Сегодня изволите покататься?
Генрих. Я бы хотел, но одному мне будет скучно, а остальные пока желания не изъявили. (Входит Вильгельм.)
Вильгельм. Ничего себе! Желания не изъявили! Ты даже нас не подождал.
Генрих. Не мог дождаться. Знаешь ведь, как я это люблю.
Вильгельм. Это, брат, хорошо, но езда верхом моя стихия, хотя и в этом ты хорош.
Генрих. В тот раз ты победил: я хочу реванш.
Вильгельм. Всегда рад. Федя, седлай лошадей! (Идут ждать лошадей.)
Сцена VII
Лоренцо и Якопо выходят из зала в форме, со шпагами и шлемами.
Лоренцо. Снова и снова проигрываешь, ты невнимательнее, чем обычно. О чём ты так задумался?
Якопо. Интересно, что будет дальше у Августа с как её? С Джульеттой?
Лоренцо. Мы так и не узнали имени, но он сказал, что близко был тогда твой вариант. Я знаю, что у Гуси всё будет хорошо с ней, я верю, что он любит, а Любовь он уважал всегда.
Якопо. Да. Я думаю, помнишь ты тот случай, когда он не в первый раз с какой-то девицей уединился, но она вдруг останавливает его, говоря, что не может, потому что любит другого; Август, посмотрев на неё, понял, что это не игры, это чистая правда; он сразу прекратил, пожал ей руку, сказав, что уважает её искренние чувства, и ушёл.
Лоренцо. Я тоже именно это вспомнил сейчас. Всё будет хорошо у них, а пока что нам бы помыться да поесть.
Якопо. Согласен. (Отдают шлемы и шпаги подошедшему слуге.) Филя! (Приходит Филя.) Повару скажи, чтобы сегодня добавил к обеду какие-нибудь супы да мясные блюда. (Филя молча поклонился и ушёл. Якопо и Лоренцо тоже ушли.)
Сцена VIII
Кабинет Августа. Он за письменным столом пишет и рвёт очередные стихи.
Август. Не пишется что-то никак. (Входит Вильгельм.)
Вильгельм. Знаешь, что не так?
Август. Привет, Милорд, и что ж, по-твоему, не так?
Вильгельм. То, что ты тут ещё.
Август. А где ж мне быть?
Вильгельм. Скажи мне, ты поэт?
Август. Надеюсь, что да.
Вильгельм. Чем занимается поэт?
Август. Пишет стихи.
Вильгельм. Шире.
Август. Может, видит красоту?
Вильгельм. А где она есть? Где есть красота?
Август. Во многом: в душе, в облаках, в улыбке, в горении огня.
Вильгельм. А если ещё шире?
Август. Не пойму.
Вильгельм. В самой жизни, милый мой! Хорошим может быть поэт, что терпит жизнь, ища отдушину в стихах; но тот, кто любит её и выражает Любовь на своей лире тот может быть ведь даже лучше.
Август. А каковы есть мы?
Вильгельм. К сожалению, пока что все мы к первым относимся, но изменить то должно, ведь куда может привести сие лишь в пропасть
Август. Почему же начал ты с меня?
Вильгельм. Нет, милый, начал я с себя. Но ты теперь к тому даже ближе, и я рад. Неужели ты не понимаешь?
Август. Чего же?
Вильгельм. И далёкий от любви Якопо, и не знакомый с нею Лоренцо, и боящийся ложности Генрих, и я, что всё это вместе все мы теперь наблюдаем, мой брат, за тобой с белой завистью и ожидаем чего-то волшебного и прекрасного, того, что нам ещё недоступно. Твоя Поэзия сейчас не в чернилах и бумаге, не ищи её там; твоя Поэзия сейчас в кафе, поёт, смотря на лица и не видя твоего Какой же ты тогда поэт после такого отношения к Поэзии?! (Август резко встаёт.)
Август. Милорд, как всегда, ты прав! Прошу, никогда не забывай давать мне советы и направлять меня. (Подходит, крепко обнимает и целует Вильгельма.) Я должен нынче заниматься другой Поэзией! (Уходит.)
Вильгельм. Буду с нетерпением ждать твоих стихов. (Уходит.)
Сцена IX
Столовая. Сидят Лоренцо, Якопо и Генрих. Входит Вильгельм.
Якопо. Ты почему так долго? Остынет. а где ж Август?
Вильгельм. Там, где быть он должен. Прошла уже неделя, он с ней уже виделся не раз, но почему-то увидел я снова в нём трусость и помог ему. (Садится за стол к братьям.)
Якопо. Его Любовь питает, а нас лишь суп.
Генрих. Этого уже немало. (Братья вместе помолились и приступили к еде.) Предлагаю тост. (Слуги наливают всем шампанское.) Пусть Любовь сделает нашего брата лишь лучше, хотя изменения я в нём уже вижу, но быть их должно больше, ведь взаимны его чувства. (Пьют.)
Лоренцо. Любви искренней, как у Августа, желаю вам, братья мои, да и себе. (Пьют.)
Якопо. Сможете вы терпеть её в нашем доме? Тяжёлое испытание для нас.
Лоренцо. Нисколько не тяжело, ведь если Август, мой брат, увидел в ней достойное себя создание, то думаю, в ней что-то есть; а значит, будет, о чём с ней поговорить.
Генрих. Согласен.
Вильгельм. Якопо, никто не будет её «терпеть», следи за словами, мы её радушно примем и станем ей добрыми друзьями. Тебе то ясно? (На миг установилась тишина.)
Якопо. Не понимаю, откуда в тебе из-за неё такая щепетильность?
Вильгельм. Не столько из-за неё, сколько из-за Августа, ведь он мой брат, и твой тоже.
Якопо. Августа я люблю и уважаю, в этом меня не упрекнуть!
Вильгельм. Как же твои Любовь и уважение на него распространяются, а на связанное с ним и важное для него нет?
Якопо. Не понимаю, в чём неправ. Объясни.
Вильгельм. Объяснять нечего. Ты слышал слова Лори?! Сравни со своими! В нём я тоже вижу много самолюбия. Что греха таить: и в своём глазу вижу я это бревно; но в тебе оно переходит всякие границы!
Якопо. Хорошо. (Допивает свой бокал и швыряет его в стену, тот разбивается; берёт полную бутылку у слуги и молча уходит. Генрих и Лоренцо хотят пойти за ним.)
Вильгельм. Не надо, сидите. (Слуга убирает разбитый бокал.)
Лоренцо. Виль, не слишком ли это было жёстко с твоей стороны?
Вильгельм. Я что-то сказал неправильное или своими словами я желал, по-твоему, обидеть его?
Лоренцо. Нет.
Генрих. Может, всё ж пойти за ним?
Вильгельм. Пусть идёт, обидится, но зато запомнит. Он мне небезразличен, поэтому я так с ним говорил. Мне надо, чтобы он начал понимать, что за одну его наглость не будут его помнить, хоть и харизмой он очень преисполнен; но всё хорошо, друзья, что в меру. Я вижу в нём светлую душу, но он её тщательно старается скрыть. Так хорошо получается, что даже от себя её скрывает и про неё он часто забывает; так и погибнуть она может. Душа есть самое важное в человеке. Он очень талантлив, но, если душа в нём будет мертва, зачем талант?! Человек может не быть Поэтом, но Поэт обязан быть человеком. Кто ж Поэт без души? Сосуд для Сатаны и всех его бесов. Я такой судьбы для брата не хочу. Может, вы хотите? (Молчание.)
Генрих. Прости, Виль, не можем мы быть строгими, как ты.
Лоренцо. Видим, что это тебе самому также нелегко даётся, но ты, как родитель, иногда строг должен быть к ребёнку, чтобы воспитать в нём человека.
Генрих. И справляешься ты со своим долгом.
Вильгельм. Надеюсь. (Продолжают обедать.)
Сцена X
Долина Братских Земель. Входит Якопо.
Якопо. Где ты, брат? Извини, давно я не был здесь: найти не могу, хотя, может, оттого, что пьян и темно. Вот и ты, душа моя. (Подходит к надгробному камню.) Привет. (Садится перед ним.) Интересно, да?! Пока со злостью и гневом шёл к тебе пожаловаться, вечерняя прохлада и прекрасные чащи вдалеке настрой мой уж изменили. И прав наш Виля, конечно, прав; а я осёл: всё гордыня, брат, всё эгоизм. Вот видишь: даже сейчас, спустя сто лет пришёл к тебе и снова про своё; даже не спрошу, как у тебя, брат мой, дела эгоизм! Ну, может, не сто лет, но согласись: пару недель тоже немало. (Появляется дух Бенедикта, которого Якопо не видит и не слышит.) Что случилось? Ничего нового. Всё то же: меня поругал Виля наш, и поделом. Я взял твоё любимое шампанское. Хочешь? Ну ладно, на самом деле случайно его выхватил. (Льёт слегка на траву перед камнем.) Тебе много не надо: я помню, что ты тогда начал меньше пить. Постоянно говорил: «Якопо, хватит наливать, ну куда мне столько?!». (Слегка посмеялся.) Не знаю, право, почему ты так вдруг тогда решил. Как интересно, да?! Ты вот о здоровье думал, а в итоге знаешь, ты сейчас лучше всех нас. Наши жизни суетливы; хорошо, что мы хотя бы не в городе живём, где нет жизни лишь работа, но суеты и здесь ведь много; хоть счастлив вроде я, насколько может быть человек без любящей и любимой женщины. Ты же лучше всех, мой друг: там, где ты, нету суеты. Всегда мне казалось странным, почему так далеко ты лежишь от нас, хотя думаю, ты тоже здесь размышляешь много обо всём. И вот что я понял: хоть любим был ты больше всех и сердцем всякого добрей, но Жизни Смерть противна; она о Смерти вспоминать не любит, боится осознать свой неизбежный путь лишь к ней. Так и мы, нет: так и я, упиваясь жизнью, памятник твой смиренный редко посещаю и вздох я редко посвящаю пеплу твоему. Когда пытаюсь осознать, что нет тебя уже во плоти, то год прошёл я не изменился, Но ты ты под землёй стал совсем теперь иной; тогда начну я вспоминать и переделывать крылатые песни. Начну корить тебя, что ты, юноша прекрасный, кощунственно растратил Божий дар красоты, не передав его сыну своему. Ужели не было той девы, что создала бы малыша, который в будущем возьмёт и твой ум, и взор, и стан, и черты твои иные? За то я тебя корю, как корил друга своего великий поэт. Но тебе что тебе с того? Уж не изменить былое. Представь, как было бы хорошо, если б я сюда с сыном твоим ходил, говоря: «Смотри, малыш, отец здесь твой. Да, не написал он так много, чтобы славу обрести, но слава его есть в Божьем чертоге, ещё среди его братьев по духу, и в тебе, малыш, слава его. Будешь славою отца гордиться?». И скажет он: «Да, дядя, буду!». (Со слезами на глазах, напрягаясь, чтобы голос не дрожал.) Но нет, не бывать тому. Вот я сейчас тебя корю, но ещё одно я понял: весь укор мой не к тебе, мой брат, направлен это твой укор ко мне; к тому, кто ещё может что-то сделать. Теперь любовь начну я уважать и, может быть, (как знать?) по сердцу я найду подругу, которой я скажу: «То в Вышнем суждено совете: ты души моей супруга!». Но обещаю ещё я кое-что. Выплакав все глаза, страдал я очень долго и теперь страдаю; понял, что ещё одного брата потерять буду я не в силах; потому дам тебе обещание. (Шёпотом, нагнувшись ближе.) После тебя, мой милый, очередь моя; никого вперёд не пропущу, место почётное рядом со светлою душой первый я займу. (Целует надгробный камень, громко.) Мой брат, теперь я начертал тебе надгробный мадригал. (Уходит.)