Остаюсь ваш и прочая,
Чарлз У.
P. S. После того как я это написал, было сражение, в котором наши псы дрались отважно и мы победили; впрочем, мы доведены до крайности недостатком провианта и, если вы не поспешите на помощь, вынуждены будем капитулировать. Захватите с собой гончую нашего отца, доктора Хьюма и еще Егеря
Прочитав это письмо, мы тут же потребовали воздушный шар и, как только его доставили, забрались в корзину и полетели в Стретфилдси. Там мы взяли гончих и Егеря, после чего направились прямиком к острову. Совершив посадку перед школой, мы глянули на миртовую рощу и увидели дивную картину: благообразный дворец торжественно вставал над обступившими его зелеными кронами и в горделивом молчании высился над островом, справедливо именуемым сновидением, ибо только в ночных грезах человеческому глазу предстает столь пышная первозданная краса, как в этом волшебном краю, а ухо лишь в фантазиях внемлет музыке, подобной той, что издает огромная арфа, сокрытая от взоров между деревьями. Прислушайтесь! Сейчас звук нежен, как предсмертная лебединая песнь, но вот усилившийся порыв ветра коснулся струн, и музыка нарастает! Как громко льется мелодия! Сколько мощи в этой исступленной ноте, однако ветер ревет оглушительнее. Я слышала рокот далекой грозы, она приближалась, голос арфы крепчал, пока в громовых раскатах и завываниях ветра струны не грянули с такой пугающей необузданностью, с таким неземным величием, что почти верилось: говорят духи. Это буря.
Однако возвращаюсь к рассказу: пробыв на острове примерно полчаса, мы увидели вдали идущего к нам лорда Уэлсли. Подойдя ближе, он обратился к нам так:
Маленькие королевы, я рад, что вы прибыли. Поспешите за мной, ибо нельзя терять ни минуты.
Мы пошли с ним, и по пути лорд Уэлсли рассказал нам, как начался школьный бунт.
Дня три после вашего отъезда дела шли превосходно, однако к концу этого срока проявились первые симптомы неподчинения. Мы старались их подавить, но тщетно. Положение не только не улучшилось, но стало еще хуже. Школа разделилась на четыре партии, возглавляемые князем Полиньяком, принцем Георгом, Джонни Локкартом и принцессой Викторией. Они постоянно ссорились и дрались самым возмутительным образом. Несколько недель мы пытались с ними совладать, но безуспешно. В итоге они сбежали и укрепились в самой дикой части острова, куда мы сейчас и направляемся. У каждой партии есть по две пушки, а также большой запас ядер и пороха. Иногда они выступают против нас все вместе, и тогда нам приходится туго. Впрочем, теперь вы здесь, и мы скоро им зададим!
Как раз когда он закончил говорить, мы вышли из леса, через который пробирались все это время, и очутились в глубокой лощине, через которую, бурля и пенясь, бежал зажатый каменными берегами стремительный поток. Дальше река расширялась и уже спокойно катила плавные воды по широкой зеленой равнине справа, орошая и освежая ее по пути. Слева от нас вздымались хмурые скалы, отбрасывающие в лощину густую тень. Кое-где на склонах росли высокие сосны, и ветер жалобно стенал в их искореженных ветвях. В других местах огромные глыбы опасно нависали над головой. Стояла мертвая тишина, но когда мы вступили в лощину, по ней прокатилось эхо далекого пушечного выстрела и с криком взмыл в небо потревоженный орел.
Довольно скоро мы отыскали место, где укрепились дети. Сторонники Виктории разбили лагерь на вершине горы, партия Полиньяка укрылась в глубокой расселине, георгианцы поставили шатры в чистом поле, а локкартисты окопались между деревьями. Шалаш маркиза Доуро и лорда Уэлсли был выстроен под сенью раскидистого дуба, и над ним высилась огромная скала. По одну сторону от него начинался пологий холм, позади роща высоких деревьев, а прямо впереди журчал чистый ручеек.
Войдя в это смиренное жилище, мы узрели маркиза Доуро на ложе из листьев. Лицо его покрывала бледность; прекрасные черты застыли, как у мраморной статуи. Глаза были закрыты, а на блестящих густых кудрях местами запеклась кровь. Едва Чарлз это увидел, как бросился вперед и, пав на ложе рядом с братом, лишился чувств. Доктор Хьюм тут же применил обычные врачебные средства, и Чарлз понемногу пришел в себя. За все это время Артур не шелохнулся и не произнес ни слова; мы думали, он умер. Егерь бушевал, и даже суровый Хьюм уронил несколько слезинок; Чарлз словно обезумел. Мы подумали, что в таком экстренном положении надо срочно послать за герцогом Веллингтоном. Так мы и сделали. Как только он показался, одна из нас выбежала ему навстречу. Узнав о том, что произошло, герцог побледнел как смерть; губы его задрожали, а все тело затрепетало от волнения. Он быстро вошел в шалаш, приблизился к ложу и, взяв безжизненную руку сына, срывающимся голосом прошептал: «Артур, сынок, отзовись». При звуках родительского голоса Артур медленно открыл глаза, увидел отца и хотел заговорить, но не мог. Тогда мы, по щедрости и доброте сердца, немедленно его исцелили посредством волшебных снадобий, после чего герцог снял с пальца бриллиантовое кольцо и презентовал нам. Мы приняли подарок и поблагодарили герцога.
Затем мы сообщили его светлости про восстание школьников. Он, не говоря ни слова, вышел; мы за ним. Герцог проследовал туда, где мятежники встали лагерем, и зычным голосом объявил, что если они сейчас же не сдадутся, то могут считать себя мертвецами, потому что с ним несколько тысяч гончих псов, готовых мгновенно растерзать их в клочья. Дети боялись собак больше всего на свете, поэтому немедля капитулировали, и вскорости школа благоденствовала, как прежде, однако мы, устав от нее, отправили питомцев по домам, и теперь на острове сновидений обитают лишь феи.
Глава 3
Примерно через год после школьного бунта в семействе герцога Веллингтона случилось следующее удивительное происшествие. Как-то приятным утром в сентябре 1828-го маркиз Доуро и лорд Чарлз Уэлсли вышли поохотиться. Они обещали вернуться до восьми, но уже пробило девять, а они не появлялись; двенадцать, а их все нет. Старый Босяк отправил слуг спать и, когда дом затих, вышел в большой зал и сел у камина, намереваясь не ложиться до возвращения молодых господ. С полчаса он беспокойно прислушивался, не раздадутся ли их шаги, как вдруг внутренняя дверь тихонько отворилась и вошла леди Уэлсли. В свете свечи, которую держала хозяйка, Старый Босяк увидел, что она бледна и очень взволнована.
Что стряслось, мэм? спросил он.
Леди Уэлсли:
Я сидела за шитьем, когда внезапно отблеск свечи на моей работе стал мертвенно-голубоватым, как будто горит фосфор или асфальт. Я подняла глаза и увидела фигуры сыновей, окровавленные и обезображенные. Я смотрела на них, пока они не растаяли, не в силах шелохнуться или промолвить слово, а потом спустилась сюда.
Не успела она закончить рассказ о своем странном видении, как с грохотом распахнулась большая дверь и вошел герцог Веллингтон. Мгновение он стоял, напряженно глядя на леди Уэлсли и Старого Босяка, затем отчетливо, но глухо проговорил:
Кэтрин, где мои сыновья? Ибо я сидел в кабинете и внезапно услышал их голоса. Они стонали и молили о спасении от неминуемой смерти. И вот теперь я не могу отогнать мрачное предчувствие. Где они, Кэтрин?
Прежде чем леди Уэлсли успела ответить, дверь снова открылась и вошли мы. Герцог немедля обратился к нам, умоляя сказать, что с его сыновьями. Мы ответили, что не знаем, но, если он хочет, отправимся на поиски. Герцог сердечно нас поблагодарил, добавив, что пойдет с нами, и мы все, простившись с леди Уэлсли, без долгих слов выступили из дома.
Мили через четыре мы очутились на безлюдной голой равнине, которой никогда прежде не видели. Мы продолжили путь, и вскоре все остальное скрылось из глаз. Вдруг вид неба резко переменился. По нему бежали огромные валы, увенчанные белой пеной, и мы слышали грохот, подобный рокоту далекого океана; луна выросла в исполинский шар многомильного диаметра. Мы в немом изумлении взирали на это поразительное зрелище, которое с каждым мигом становилось все великолепнее; шум нарастал. Внезапно волны разверзлись, и на равнину сошел великан, облеченный в солнце, с венцом из двенадцати звезд на голове. На миг мы ослепли от его сияния, а когда вновь обрели способность видеть, то поняли, что нас окружает красота, описать которую я бессильна. Здесь росли деревья и рощи из лучей, ручьи жидкого хрусталя струились по златому песку, и журчание их было мелодичнее арф и сладкоголосых соловьиных трелей. Там и тут высились рубиновые, изумрудные, алмазные, аметистовые и жемчужные дворцы; радужные арки из сапфиров, яшмы и агата перекинулись через широкие моря, и волны, приглушив мощные голоса, пели в унисон с серебряными потоками, орошающими эту лучезарную землю; их дивная песнь эхом отражалась от высоких гор, что вставали вдали, сверкая, подобно оправленным в золото опалам.
Так продолжалось недолгое время, затем небо почернело, ветер усилился, плеск океанских валов перешел в грохот. Дивные красоты исчезли, их сменили темные высокие кипарисы и ели, стонущие на ветру жалобными голосами, словно люди при смерти. Перед нами выросла огромная черная скала, и в ней открылась широкая темная пещера, где мы увидели Артура и Чарлза Уэлсли. Тут великан появился снова, подхватил их и нас на руки и, стремительно пролетев по воздуху, перенес всех в большой зал Стретфилдси.
Глава 4
Был чудесный августовский вечер; герцог Веллингтон и его сыновья сидели в маленькой гостиной наверху большой круглой башни усадьбы Стретфилдси. Лучи садящегося солнца били в готическое окно, полузавешенное зеленой бархатной шторой, которая пышными складками ниспадала с золоченого карниза. Комнату заливало малиновое сияние, подобное тому, что источает восточный рубин, но в отличие от дивного самоцвета оно мало-помалу гасло, так что постепенно остался лишь слабый розовый отсвет на мраморном пьедестале статуи Уильяма Питта, мгновения назад сверкавшем, будто начищенное золото. Когда растаял и этот последний отблеск, лорд Чарлз Уэлсли воскликнул:
Отец, как бы мне хотелось, чтобы ты рассказал о своих приключениях в Индии или в Испании!
Ладно, Чарлз, расскажу. Слушай хорошенько, отвечал его светлость. А ты желаешь послушать, Артур?
Да, очень, проговорил маркиз степенным тоном, являвшим разительный контраст легкомысленной веселости его младшего брата.
Герцог начал так:
В день битвы при Саламанке, когда уже начинало смеркаться, я покончил с чтением депеш и вышел из монастырских ворот университета, чтобы насладиться свежестью испанского вечера. Для этого я миновал город и, оставив его стены позади, беспечно зашагал по берегу Тормеса, пока не очутился у подножия высоких лесистых холмов, тянущихся до самого горизонта. В лес уходила тропка; по ней я и направился, перепрыгнув через реку, которая здесь превратилась в узенький ручей. Строго говоря, поступок этот был неразумный, и вам, если вы окажетесь в сходных обстоятельствах, я так действовать не советую: вечерело, дивный закатный свет бросал на все неверные отблески, делая путь через неведомый мне темный лес крайне опасным. К тому же округа кишела отчаянными грабителями и бандитскими шайками, живущими в этих безлюдных местах. Однако меня влекло вперед словно каким-то заклятием. Пройдя с четверть мили, я услышал вдали музыкальный звук, который тут же умолк, а когда я углубился еще дальше в лес, раздался снова, на сей раз ближе. Я сел под большим раскидистым кленом, чьи мощные ветви и листву уже серебрил лунный свет, проникающий в глубокую тьму леса. Внезапно звук, доселе нежный и тихий, словно прелюдия, играемая виртуозом на дивном инструменте, стал громким и торжественным, как глас органа, когда его ноты, вздымаясь и опадая, сливаются в Те Deum[9] и гулко разносятся под высокими сводами собора, подобно грозовым раскатам, или как лучшая из мелодий военная, когда звонкая труба и рокочущий барабан зовут храбрецов на яростную битву. Однако вернусь к моему рассказу. Едва грянул этот торжественный концерт, как темный лес исчез, словно утренний туман под лучами солнца, и передо мною медленно выросло исполинское зеркало, в котором величественно клубились смутные очертания непроницаемых облаков, а молнии чертили меж них слово «Будущее». Постепенно облака рассеялись, и вместо них мне предстал чарующий остров в безбурном океане, скованный золотой цепью с другим островом, поменьше, но столь же красивым. Посреди большого острова восседала на рубиновом троне жена, увенчанная розами; в одной руке она держала венок из дубовых листьев, в другой меч, а над троном высилось древо свободы, широко раскинувшее ветви и распространяющее аромат цветов до самых дальних концов земли. Посреди второго острова стоял изумрудный трон, и на нем восседала жена в венце из клевера и с арфой в правой руке; одеяние ее было багряным, как если бы его окрасила кровь. Величием она не уступала первой жене, однако смотрела печально, словно в страхе перед неминуемой бедой; вместо благоуханного древа, осеняющего другой остров, над нею склонялся темный кипарис; порою она касалась перстами струн, и с них лились звуки, пронзительные и скорбные, словно надгробный плач. Покуда я гадал, из-за чего она горюет, из моря на меньший из островов вылезло ужасное чудище. Едва оно коснулось берега, раздался жалобный вопль, от которого оба острова содрогнулись до основания, а море забурлило яростно, словно началось сильное землетрясение. Чудище было черное, безобразное и оглушительно ревело. Одеяние его составляли шкуры диких зверей, а на лбу было каленым железом выжжено «Фанатизм». В одной руке оно держало косу и, едва выбравшись на сушу, принялось опустошать остров: все прекрасное и цветущее исчезало с лица земли, и благодатный край обращался в зловонные топи. Чудище с неутомимой злобой преследовало жуткого старика, который, как шепнул мне в ухо кто-то незримый, звался «Римское католичество». Старик поначалу выглядел слабым и беспомощным, но, убегая, становился все сильнее, и чем больше его преследовали, тем заметнее делалась его мощь. Наконец он громовым голосом бросил вызов мучителю и в то же время попытался разбить золотую цепь, сковывающую острова. Тут я узрел приближающегося воителя; лица было не различить, но с неба над ним простирался могучий щит. Воитель приблизился к чудищу, нарицаемому «Фанатизм», и со всей мочи метнул в него дротик, на котором златыми письменами было начертано «Справедливость». Дротик вонзился в сердце, и чудище рухнуло с громким стоном. Едва это случилось, из златого облака высунулась рука и возложила на главу воителя, и без того украшенную множеством венков, еще один из сплетенных лавра и амаранта. В тот же миг обе царственные жены встали со своих тронов и, приблизившись к воителю, принялись бросать к его стопам гирлянды цветов и победные венцы, громко распевая ему хвалы. Тем временем разоренный край вновь покрылся густыми лесами и тучными пажитями, средь солнечных равнин заструились чистые реки, мелодично журча по зеленым камням, и арфа сладкозвучно запела в ветвях древа свободы. Затем все умолкло. Я понял, что сижу под кленом и соловей в листве выводит нежную трель, навеявшую мне сон о прекрасной музыке.