Вчера был в Остфризии; Фрисландия это такая земля на Северном море, частью в Голландии, частью в Нижней Саксонии. Римская история отмечает фризов как самых сильных из германцев, а современный европейский фольклор постановил, что фризы самые глупые. Про фризов столько же анекдотов (и похожих), как в России про чукчей. И сами фризы про себя анекдоты рассказывают они добродушные.
Приехал я ночью, иду в гостиницу темно, холод от холодного моря. Чуть не врезался в столб кто-то догадался: посреди лощади столб вкопал. Едва уберегся: со столба свисает огромная цепь, на уровне головы болтается булыжник на цепи, в пуд весом.
Под булыжником освещена надпись:
«Это осфризский определитель погоды.
Если камень холодный значит холодно.
Если камень горячий значит, солнечный день.
Если камень мокрый значит, дождь.
Если камень качается значит, сильный ветер.
Если вы расшибли голову о камень значит, вы еще глупее фризов»
Совершенное концептуальное произведение, лучше Бойса и Дюшана, причем с глубоким культурным смыслом.
Вот бы в музеях современного искусства такие ставить для определения ценности искусства. Только вместо булыжников вешать кураторов. (Maxim Kantor21 сентября 2012 г. в 22:27. ОПРЕДЕЛИТЕЛЬ ГАРМОНИИ)
Перельман (даже) не улыбнулся. Ещё до рождения Перельмана всё давно сказано, и теперь говорить было не о чем. Перельман вышел из ресторана.
Вот только его душа у монитора всё еще не решила: будет ли Хельга ожидать его при выходе из ресторации, или ему придется её догонять: от добра добра не ищут; к (человеческому) злу это тоже относится.
С одним Перельман был не согласен. Переход в виртуальность «серой» зоны (Украина-окраина) создавал не иллюзию свободы, а лишь (постмодерновое) чувство вседозволенности.
Так что «внутренне встроенный» в европейский колониализм Максим Карлович очень напрасно приписал всему удобную ему лично окончательность.
Ещё (и за этим) на Украину следовало отправиться самому (какой-то своей ипостасью): убедиться, что с человечеством не покончено.
Как же не любить женщину? Она нам Бога родила. (Николай Островский)
Перельман не рассматривал женщину как проход в инобытие (восприятия). Перельман вообще не рассматривал женщину как средство. Перельман понимал женщину настоящей, всамделишной (воплощающей тонкий мир).
И не имело значения, что помянутая ранее Хельга таковой не оказалась. Чтобы решить, как физически забросить телесного Перельмана в ad marginem (посредством ли соития с Хельгой, или посредством от неё бегства), душа Перельмана естественным образом читала хорошую версификацию:
И вот здесь-то даже «здешнему» Перельману подумалось: а ведь теперь у меня, как у той кошки, девять жизней (он знать не знал, сколько); и что бы мне их не потратить? Алкаш, не жалевший себя и других, возжелал ощущений?
Так вот ему приключения! Он пошёл от ресторации и от засевших в ней (отчего-то в обществе древнеримского мальчика) двух тогдашних «властителей дум».
Перельман шёл (вышивал круги Данта). Шёл (и совсем не казался Вергилием) как идет по экрану стрелка курсора! И сам того не заметил, как перемешал пространства и времена, и вот перед ним другая страна (а ведь прошло уже двадцать лет, как ССС-э-Р-а нет), и ид1 т он теперь по Крещатику.
То есть он не в Санкт-Ленинграде, а в Киеве.
Он не удивился и продолжил читать текст поэта Самойлова:
В своей Руси будуют волю и здесь он (Перельман вне времени и пространства) спохватился: опять он себя привязал к конкретному мгновению, а меж тем даже самойловский текст разъяснялся «на сотни лет версификаций человеческих убеждений»: откуда есть и пошла земля наша, и как именно произросли в наши мозги столетние корни того непонимания между русскими и т. н. «украинцами», что вот-вот ввергнет его в кровавое приключение.
Перельман шёл по Крещатику. Крещатик, разумеется, был виртуальный, извлеченный из памяти.
Когда-то, лет тридцать назал, Перельман подростком побывал в Киеве и запомнил часть пространства у метро, а так же часть того времени, тех людей (что тогда жили, а теперь, верно, некоторые уже и нет).
Перельман шёл по воображаемому Крещатику, аки стрелка курсора по монитору: вёл на расстрел Бандитку (с заглавной буквы я и буду её теперь называть).
Меж тем на Юго-Востоке Украины шла война. Как и в тексте Самойлова, она была порождена в головах, воображаема и придумана не здесь, а за десятки или даже сотни лет от настоящего момента.
Перельман шёл по воображаемому Крещатику и (предположим, если под его ногами булыжная мостовая) словно бы ступал по черепам, в которых копились версифицированные реальности.
Здесь и сейчас был тридцатилетней давности мир. А «там и у нас» в захваченном госпитале Красного Лимана украинская национальная гвардия расстреливала раненых ополченцев-повстацев, протестантов против тупого национализма и радетелей моего русского языка.
Так версифицировалась прошлая реальность, становясь реальностью настоящей: Перельман шёл по воображаемому Крещатику, а где-то «там и сейчас» людей убивали, и им не было дела, что потом когда-нибудь мы заберем у их убийц наш Киев.
Перельман, что шёл по советскому Крещатику, прекрасно понимал, насколько всё происходящее является иллюзией, одной из версифицированных реальностей.
Тем не менее убийства были реальны, жизни людей прекращались. И много их будет насильственно прекращено (без должного этому насилию противостояния): встреча с Хельгой и беседа с Топоровым и Кантором произошли лет на десять раньше начала русской спецоперации на Украине.
Разумеется, Перельман мог (бы) переместиться и во время операции, и даже после неё. Но показать, как и почему ad marginem столь чреват откровенным бесовством, было удобней именно сейчас, когда бесовство откровенно взращивается.
Да и возможно ли было (передвинув стрелку на мониторе) изгнать беса из человека? Изгнать, не убив человека.
Вряд ли.
А если нельзя, возможно ли (сдвинув стрелку на мониторе) было бы человека воскресить? И какое «здесь и сейчас» для их воскресения выбрать, но так, чтобы их тотчас опять не убили? Ведь на Украине (ad marginem огранриченного сознания) ищут какой-либо определённой веры, для-ради самооправдания.
Перельман сразу бы добавил: простой веры.
Эта вера всё объясняла. Сокрушить эту веру (как, впрочем, и любую) было невозможно. Зато возможно забросить невод. Виртуальную сеть, то есть пусть весь мир погрузится в наши версификации!
Или виртуальные сети не в нашей власти? Душа Перельмана у монитора вновь двинула стрелку курсора.
Перельман (родом из Санкт-Ленинграда) шёл по «когдатошнему» Крещатику. Советский Союз еще не был разрушен. Украина ещё была самой богатой и передовой республикой, а не упертым Диким Полем.
Сам Перельман тоже был не то чтобы исчезающе молод, но совершенно юн и невежествен, годами лишь немного старше того мальца из ресторана на Невском. Зато внешней миловидностью ничуть не уступал
Ну вот, только помянешь черта! Малец объявился идущим с Перельманом бок о бок! И с чего это он оставил полезных гениев в Санкт-Ленинграде?
Верно, у него были резоны.
А потом он даже ладошку протянул и взял его за руку. Перельман руки не отнял, но не оставил своей мысли (помятуя об оставленной в Санкт-Ленинграде Хельге) найти себе в Киеве по душе Дульсинею.
Хоть и молод оказывался в Киеве Перельман, но помнил, что мужчина определяет себя только посредством женщины (и реальной женщины, и ирреальной женщины).
При этих словах шедший с ним по Крещатику малец (напомню, в ресторане на Невском даже рас-целованный Перельманом) позволил себе усмешечку. Перельман усмешечку заметил, но не озаботился ею, а стал жадно Крещатик (тогдашний, ныне уже не бывалый) разглядывать.
Малец (напомню) был особенный: он был явлен последовал на Крещатик за Перельманом даже не из Санкт-Ленинграда, а из античных времен. Поэтому тоже глазел по сторонам изо всех сил.
Посмотреть ему было на что, но даже я (автор данной истории) не могу сразу же заявить, что зрелище мальца впечатлило: Древний Рим и центральные города его провинций не то чтобы не уступали, но даже превосходили глубиной своей ноосферы размытую ауру современности.
Впрочем, краски предметов были по украински глубоки и словно бы омыты слезами по многим убитым, прошлым и будущим; Малец осознал эту мысль Перельмана и дернул его за руку, прочитав на чеканной (то есть отнюдь не вульгарной) латыни:
Малец давал понять, что виденное ими надумано. Что представшее сейчас перед ними может точно так же и отстать, если они надумают мысли ускорить. Если начнут переступать богами, как переступают ногами. Разумеется, они так и поступили и шаги ускорили; и всё видимое заколебалось, следовать ли за ними.
Видимое даже приотстало и крикнуло вдогон:
Я по москальски не размовляю!
Видимое несколько опережало события, ведь Перельман с мальцом находились годах этак в восьмидесятых или даже в семидесятых. Тогда на Украине ум ещё не заходил за разум (по крайней мере, настолько), чтобы городить подобные огороды и самозабвенно отдавать свои тела бесам.
Этому ещё на Украине придет время.
Но и «данное» видимое было не столь простым, и сказанное имело смысл: реальность версифицировалась и нагнала ушедших вперед Перельмана и древнеримского мальчика.
Только тогда Перельман обратил внимание на различие оставленной реальности и теперешней.
Точнее, обратила душа у далекого монитора. Ибо сам Перельман был все-таки аутентист. Ибо только рассудок не просветленный (сиречь, мглистый) может вожделеть к видимому: сравнивать убожество советской одежды рядовых прохожих с нынешней пестротой пустой оболочки.
Впрочем, пустое! Что о нём говорить?
Как нить Ариадны (сейчас) будет для нас стрелка курсора: перенестись ли душе моей в Красный Лиман или в Дом Профсоюзов в Одессе, или (непосредственно) даже и в головы честных убийц Правого сектора, или в лютые извилины мозга какого-нибудь душегуба Коломойского.
Не всё ли равно, убийцы очень одинаковы.
Перельман шёл по Крещатику, видел обычных советских украинцев; но ещё и (точно так же) видел перед собой глиняного голема с вложенной в рот бумажкой: этот составной гомункул культуры состоял из множества рук и ног и только одной головы.
Перельман шёл по Крещатику и не хотел быть где-то ещё, ибо бессмысленно.
Но вдруг
Мальчик выдернул ладошку из его руки, остановился, прихлопнул и запел:
Малец стал видим. Люди его увидели, стали останавливаться и смотреть.
Он заплевал меня своими грязными поцелуями, крикнул малец. После он и на ложе взгромоздился и, не смотря на отчаянное сопротивление, разоблачил меня. Долго и тщетно возился он с моим членом
Мальчик лукаво глянул на Перельмана, после чего ткнул в него пальцем и возопил ещё громче:
Он не таков, каким видится. Пока он меня домогался, я увидел его настоящим, гомункулом культуры, лишённым вдруг маски. С него, привыкающего мир и себя версифицировать, стекало его искусственное лицо: по потному лбу ручьями стекала краска, а на морщинистых щеках оказалось столько белил, что казалось, будто дождь струится по растрескавшейся стене.
На лицах вмиг обступивших их советских украинцев выписалось ошеломленное непонимание. Малец только этого и добивался: показать Перельману разницу между цивилизациями.
Перельман понял. Перельман кивнул. Малец перестал вопить.
Прошлые люди сразу перестали их (будущих) видеть. Стали видеть друг друга и тотчас забыли о завтрашнем.
Куда идем? спросил Перельман.
Не всё ли равно, если (всё равно) к смерти, отозвался малец (напомню, он объявился из времен Сенеки и Петрония, двух сыновей гармонии, и порою позволял себе щеголять ещё более ранними сентенциями, из времен Эзопа)
Не всё ли рано, повторил малец, Можно в Красный лиман, можно в Краматорск или Славенск: если не знаешь, что выбрать, выбирай дорогу, ведущую к смерти.
Душа Перельмана (находящаяся, впрочем, в другом времени и другой стране) сдвинула стрелку курсора и позволила телу Перельмана (идущему по Крещатику к своей особенной гибели, о чём тело ещё не ведает) достойно ответить на выпад:
Не лезь в петлю, имелось в виду: по своей воле.
Римский мальчик понял (и произнесённое, и произнесшего) и усмехнулся:
Поймал меня. Теперь будешь сбивать с пути истинного.
Под истинным дао он понимал размышления киников. На этом Перельман поймал его ещё раз:
Здесь другая культура. Даже Бусидо здесь ни при чём. Почти.
Но даже Перельман(!) ещё не прозрел настолько, чтобы представить, как через двадцать лет здесь будет декларироваться ненависть ко всему русскому. Сейчас, на советской Украине, это было бы трудно представить. Трудно представить, чтобы Украина выбрала такой путь к смерти (истинный пседо-Бусидо).
Ведь здесь (от века) другая культура.
Душа Перельмана у далекого монитора. Одно тело Перельмана шло по советскому Крещатику, вокруг него точно так же двигались советские украинцы, рядом шёл римский мальчик.
Другое тело Перельмана наслаждалось опьянением на санкт-ленинградской кухне. В этом был истинный искус версификации.
Душа Перельмана понимала, насколько её восприятие виртуально
Насколько версифицированы её мироздания
Душа Перельмана (у далекого монитора) понимала, но насколько ей сейчас необходима реальная точка опоры: душа женщины? Да и есть ли у женщин душа? Или душу им заменяет необходимость быть и остаться, и продолжаться на той или на этой земле, в той или этой реальности?
Если ты видишь юношу, парящего над землей, опусти его на землю, сказал ему римский мальчик.
Никакой Дульсинеи (ни в какой реальности) рядом не было. В той реальности (где-то там) была «чисто конкретная» Хельга, был и ресторан на Невском; но к этой реальности «добавлены» (как искушение душе) и изощрённый Малец, и прошлый Крещатик, чреватый будущими революцьонными маразмами и прочей гражданской войной.
Ибо хотя ты, Перельман, и получил этот мир как компьютерную игру, число версификаций игры ограничено твоей ограниченностью.
У тебя только пять или шесть телесных осязаний, сказал ему Малец. Попробуй их переставить с места на место.
Хорошо.
Сделано! воскликнул Малец.
Голос показался подозрительно знакомым. Но Перельман не стал его узнавать.
То, что ты видишь, псевдо-любовничек (и извращённо-мой, и просвещённый Хельги), это имитация жизни. В некотором смысле эта форма версификаций лучше обычной: в случае чего ты всегда можешь переиграть.
Малец был лукав, и весёлость его была луковой (так сказать, от псевдо-Эрота): плакать хотелось, но предстояло выжить.
Далеко заглядывать не будем, продолжил Малец. Ульянову в Разливе печёную картошку не отравим или Корнилова с Деникиным не избавим от участия в заговоре против царской семьи.
Далее он заговорил о том, чего доподлинный (пребывавший без демонических качеств) Перельман не мог бы узнать в своём прошлом; а поди ж ты!
Но не хочешь ли спасти (даже) не ополченцев в Красном Лимане или заживо сожжённых в Одессе, а хотя бы погибшего оператора-телевизионщика Анатолия Кляна? Согласись, человек очень достойный.
Согласен, сказал Перельман.
Малец тотчас замер.
Человек очень достойный, сказал Перельман.
Малец усмехнулся (без малейшего разочарования):
Всё-то ты знаешь и понимаешь, и провидишь.
Перельман не ответил. Он смотрел на советский Крещатик. Который тоже был воображаемым и (почти) не реальным.