Игуменья Мариамна была арестована, до крови иссечена кнутом, после этого препровождена в Барнаул, где её приговорили к расстрелу, но приговор был заменён десятью годами заключения. Расстреляли ни в чём неповинную женщину в марте 1938 г.
Одним из полков 10 кавалерийской бригады командовал К. К. Рокоссовский, начальником штаба бригады был А. В. Соколовский, будущие Советские военачальники Великой Отечественной войны. Подавив крестьянское восстание, бригада переместилась в Горный Алтай, где продолжила свою карательную миссию, затем ушла в Монголию на борьбу с бароном Унгерном.
Повстанцы гибли не только в боях. Сохранились свидетельства того, что во многих деревнях Алтайской губернии без суда и следствия расстреливали и убивали до семидесяти человек в день, сотни крестьян подверглись арестам, которых ревтрибуналы, как правило, приговаривали к расстрелу. В восставших сёлах, после их кровавого усмирения, вводился комендантский час, был введён запрет на оказание помощи «бандитам», проводилась конфискация имущества повстанцев и ссылка их семей.
В Барнауле, после разгрома крестьянских мятежей, прошло собрание партийно-хозяйственного актива Алтайской губернии. С продолжительной речью выступил председатель губернского исполкома Полюдов Евгений Венедиктович. Особое внимание в своей речи он уделил «красному бандитизму», а начал её с благодарности в адрес большевиков и бойцов ЧОН принявших активное участие в подавлении крестьянского мятежа:
«Разгром крестьянских мятежей усилил позиции большевиков, сказал Полюдов. Выросло количество партийных ячеек, они повсеместно вооружились. При этом большую роль в окончании разгрома повстанческих соединений сыграли отряды ЧОН. Истребительные отряды ЧОН, сформированные из местных коммунистов, хорошо знающие не только территорию, но и членов повстанческих соединений, содействовали наведению порядка на Алтае»
Далее Полюдов сказал на чём не стоит успокаиваться коммунистам алтайской РКП"б».
«Но нам не нужно успокаиваться на успехах. Отрядам ЧОН необходимо и после выполнения военных задач использовать методы террора. Врагов ещё очень много, они хитры и скрытны. К сожалению мы видим и констатируем, что отдельные партийные ячейки и даже волостные организации РКП (б) занимаются анархической деятельностью, превращаются в откровенные бандитские организации, не имеющие ничего общего с Российской Коммунистической партией большевиков. Пора понять таким бандитским организациям, прикрывающимся лозунгами партии, что их антипартийная деятельность будет жестоко караться органами ЧК. Красный террор это ответ большевистской партии на антисоветскую деятельность белогвардейских недобитков и красному бандитизму в наших рядах. Партийным организациям, вставшим на путь анархизма, превратившимся в чистокровные бандитские шайки, расхищающие социалистическую собственность и продовольственные запасы будет неминуемый конец. Мы всех их выявим и расстреляем. Но к вопросу красного бандитизма в наших рядах нужно относиться с особой осторожностью, чтобы ненароком не задеть честных большевиков. Не должно применяться и особых мер по отношению к пассивным и рядовым участникам красного бандитизма. А вот к красным бандитам бывшим членам партии анархистов, эсеров всех оттенков, а так же ко всем принимавшим участие в акциях со своекорыстными целями, отношение должно быть другим, они должны быть сурово наказаны, вплоть до расстрела»
На этом совещании командир отряда барнаульского ЧОН Магалтадзе был награжден почётной грамотой Алтгубисполкома и Алтгубкома Р. К.П (б).
***
Картину с пятнами крови неожиданно сменило полотно в серых тонах. В нём не было алых красок, но от этого оно не стала легче первого полотна, более, эта вторая картина вырисовалась жгуче ужасающей.
В этой картине, замерев, стояла толпа крестьян, крестьянок и их детей. Все они были одеты в рвань, несколько мужчин без головных уборов. Глаза людей были широко распахнуты и все они смотрели на него. В их взгляде не было мольбы и осужденья, не было даже стремления жить, была лишь неизбежность и покорность судьбе, которая, они это понимали, приговорила их к смерти. В их позах не было напряжения, как бывает в ожидании насильственной смерти, лишь руки десятка людей, сцепленные друг с другом по всей длине толпы, как бы хранили в глубине её нечто очень дорогое, более ценное, чем их жизнь.
Люди молчали, но кричали их позы и глаза. В этом молчаливом крике, Магалтадзе увидел не физическую боль людей, обречённых на муки, а боль их души невозможность изменить свою роковую карму. И эта кричащая немота давила на него холодной могильной плитой, которую сбросить с себя, даже при желании, он не мог. Что мог он сделать один против системы, настоянной на крови? Войти в картину и влиться в толпу людей? Что это изменит? Ничего, и он это понимал, поэтому стоял и молча смотрел на картину, в которую художник внёс новый мазок новый персонаж.
К толпе крестьян подошёл командир Красной Армии. Ухмыляясь и окидывая людей поверх голов, что-то сказал своим подчинённым, затем хмыкнул, развернулся и пошёл в обратную сторону. Но, не сделав и двух шагов, как бы вспомнив что-то, резко развернулся и упёр взгляд в какую-то одному ему видимую точку. Вот на его лице расплылась презрительная ухмылка. Следом взмах рукой и три бойца из его отряда вскинули винтовки и бросились со штыками наперевес к толпе. Люди невольно разомкнули руки, раздвинулись, и в центре толпы показалась молодая женщина в лёгком платье со свёртком в руках. Лица женщины не было видно, голова была склонена к свёртку, но по полной груди её Магалтадзе понял, что это была молодая мать, а в свёртке её новорожденное дитя. На сочную от молока грудь матери ниспадал, подвязанный за шею тонкой нитью, медный крестик озарённый лучом солнца, на короткий миг пробившийся меж туч, нависающих над селом.
Склонившись над свёртком, женщина сделала шаг, потом ещё и ещё.
Она шла к нему, и когда до него оставалось не более трёх метров, её голова медленно приподнялась, и Реваза пронзил взгляд необыкновенно красивых голубых глаз, слегка взлетающих вверх острыми внешними уголками.
Миг, всего лишь миг она смотрела на него, но он успел увидеть в её глазах не равнодушие к жизни, а любовь её, боль и что-то ещё тайное, принадлежащее лично ей, но один самый сильный луч из этого тайного она не могла удержать, он лился из её глаз сиянием любви Творца всего живого, и даже его Магалтадзе, косвенно причастного к её унижению Этот луч пронзил его насквозь, но он не мог его понять, ибо ему не дано было познать то чувство, которое испытывала женщина, крепко прижимающая к груди свёрток с новорожденным дитём, это было чувство материнства.
Всего лишь миг он видел её глаза, но этого хватило, чтобы увидеть в них не беспомощность, не беззащитность, не слабость, а силу жизни и даже её власть над всеми, кто вершит насилие и убийства.
Не он срывал с неё одежды, не он насиловал её, а командир красной армии, но он был свидетелем того акта глумления над женщиной, родившей ребёнка всего несколько дней назад. Был и ничего не предпринял, чтобы помешать извергу в свершении акта насилия, показывающего власть над беззащитной женщиной.
И сейчас он стоял, смотрел на молодую мать, видел её гордо вскинутую голову, всматривался в её глаза, устремлённые к небу, вновь стремился проникнуть в их глубину и понять, что хочет она от него, но чем пристальнее смотрел на неё, тем более ослеплялся перламутровым сиянием, льющимся на женщину с небес, которые как бы говорили ему: «Не смей смотреть на чистоту своими грязными глазами! Она унижена, но не сломлена и чиста!».
Высоко вздымалась её грудь, но дыхание было спокойным. Вот она медленно отвела голову от солнца, ещё сильнее прижала к груди свёрток, и вновь посмотрела на Магалтадзе, но более пристально, нежели минуту назад.
И он увидел, в её глазах не было ненависти к нему, они не горели проклятьем, но и любви в них уже не было, в них была жалость его. И от этого, именно от её жалости он вскрикнул и упал перед ней на колени. Она что-то сказала, но он не услышал её, хотя внутренним состоянием понял, что она прощает его. От этого ему стало невыносимо больно. Эта боль не входила ни в какое сравнение с физической болью, которую испытал, будучи изрезанным на войне, это была боль души, разрываемой не пулей, не осколком снаряда, а всего лишь тишиной, окружившей его. Но эта тишина была громче самых громких звуков, которые когда-либо доводилось слышать ему. Это была мёртвая тишина, молчание потустороннего тёмного мира.
К-к-кто т-т-ты? силясь разжать губы, попытался разорвать он гробовую тишину, но лишь издал свинцовые звуки внутри себя, и тотчас в эту тяжёлую немоту, тисками сжимавшую его душу, вплыла новая картина, она была в красных тонах. Творцы её держали в руках не кисть и палитру, а револьверы и винтовки. Вооружённые люди расстреливали безоружных крестьян, крестьянок и их детей.
Магалтадзе стоял перед женщиной на коленях и просил прощение, но голос его был слаб, она не слышала его, молча и с жалостью смотрела на него. Потом приподняла свою руку над его головой, перекрестила его и медленно пошла к реке. Все, кто ещё был жив и кто уже был мёртв, молча, смотрели на неё. Она подошла к проруби, перекрестилась и ступила в неё вместе с дитём.
Он встрепенулся, сердце сильно забилось в груди, попытался, было, встать на ноги, побежать к реке, вырвать её из ледяных рук смерти, но кто-то крепко удерживал его от этого порыва.
И он стал прокручивать картину в обратном направлении, с одной лишь мыслью предотвратить самоубийство. И вновь увидел её. Она уже не идёт, а бежит, распущенная коса веером струится за её спиной, и ему кажется, что посиневшие ноги её вот-вот надломятся и она упадёт, но она бежала, не падала, крепко прижимая к груди свёрток.
Тишина взорвалась небесным громом, в котором чётко прослушивались смех того командира, который срывал с неё одежды, улюлюканья его подчинённых и громкое завывание ветра, как последние аккорды прощальной песни.
В чём её вина? крикнул Реваз. В том, что была женой молодого крестьянина, боровшегося за её счастье и светлое будущее своего новорожденного ребёнка? В том, что была женой молодого мужчины только начавшего жить и зарубленного соседями активистами села?! В том, что хотела жить! Видимо, да! ответил, попытался остановить её от опрометчивого шага, но ноги не слушались его, как будто срослись с землёй и пустили в неё корни.
И он вновь стал прокручивать картину с первого кадра, вносить в неё изменения, но что бы он ни вносил, итог был один, она у края проруби, её прощальный взгляд в суровое небо и бросок в холодную водную пучину, в вечность, в которой только она, её дитя и Он Творец всего живого, неба, звёзд, планет и света.
Этот последний миг жизни молодой женщины потряс Магалтадзе, в нём всё ещё оставалось чувство сострадания, он даже понимал мрачность картины, но принять её не мог. В самоубийстве женщины он видел бег из жизни, а в стремлении покончить с ней слабость, как и в самой её короткой жизни не свет и любовь, а малодушие души. И в некоторой части своих суждений Магалтадзе был прав. Но поймёт ли он когда-нибудь её душу в полном объёме, прочувствует ли то, что пережила она в минуту смерти тела, в котором жила её душа в надежде увидеть созидательную роль другой души рождённой в новом теле, убитом холодным мрачным безмолвием подо льдом? Вопрос этот он не ставил перед собой сейчас, и не будет он главным вопросом его жизни ещё много лет.
И он застонал, застонал громко и болезненно. От этого страдальческого стона Лариса проснулась и посмотрела на мужа. Брезжил рассвет. Утренний свет падал на голову Реваза, высвечивал седину на его смоляных волосах и заливал бледной зеленью шрам на щеке, что вносило в его облик отрешённость и даже некую демоничность.
Лариса встряхнула головой, сбрасывая с себя столько странное видение, и вспомнила вечерний разговор с мужем.
Чей-то горластый петух объявил начало нового дня.
Лариса тронула мужа за плечо и спокойно проговорила:
Реваз, ты стонешь. Очнись!
Магалтадзе открыл глаза, недоумённо воззрился на Ларису, не понимая, что она хочет от него, ибо перед ним всё ещё была в движении картина жизни и смерти. Он всё ещё видел молодую, красивую, полную жизненных сил женщину, бегущую к проруби со свёртком в руках. В её лёгком, почти воздушном полёте виделось не желание уйти из жизни, в которой ей не осталось места, а продолжение её в каком-то новом, пока неведомом ей светлом пространстве, в котором нет боли и крови, и об этом говорили её гордо поднятая голова, яркий блеск васильковых глаз и стремительность полёта. Всё это видел, но не понимал Реваз. Понимал лишь то, что уже нет той жизни, она далёкое прошлое, как для неё, так и для её дитя. Понимал, что и для него миг её жизни, пролетевший под зимним солнцем мятежного села прошлое, которое со временем, несомненно, забудется. Для неё её жизнь и смерть свет. Для него его жизнь чужая жизнь во мраке, а будущее ребус, который он будет разгадывать до конца своих дней, но полностью никогда не разгадает.
Что-то плохое видел во сне? спросила его Лариса.
Реваз смотрел на жену и не мог понять, что она хочет от него.
Ты слышишь меня?
Реваз крепко зажмурился, тряхнул головой, пытаясь осознать, что хочет от него жена.
Лариса вопросительно смотрела на него.
Ты что-то сказала? проговорил.
Ты стонал. Что-то плохое видел во сне? повторила Лариса.
Реваз сморщил лоб, пытаясь вспомнить сон, но ночное видение покинуло его.
Не помню, ответил.
Не помнишь и ладно, махнула рукой Лариса, отбросила одеяло и встала с постели.
Ты обещал пойти к Марии. Это хотя бы помнишь? И где подарок Леонида? Крестик?..
По-военному быстро встав с постели и одевшись, Реваз сунул руку в карман гимнастёрки. Крестика в кармане не было. Проверив все карманы и даже вывернув их, пожал плечами и, в недоумении скривив губы, произнёс:
Потерял! И понятия не имею где.
Прекрасное воспитание не позволило Ларисе излить на мужа поток нелестных слов, но не уберегло его от её глубокого вздоха сожаления, по которому Ревазу было понятно и без слов, что его жена очень огорчена.
Вслед за этим его пронзила мысль, что крестик мог быть утерян на лёжке, с которой произвёл смертельный, как он полагал, выстрел в Парфёнова. И тотчас сердце его сжалось в маленький комок, затем резко распахнулось и бросило в ноги, руки, грудь и лицо мощный заряд крови, от которой воспламенилось всё его тело, а лицо вспыхнуло жарким пламенем.
Жарко что-то жарко у нас! выдавил Реваз из мгновенно пересохшего горла комок ежовых слов, подошёл к рукомойнику и, ополоснув лицо прохладной водой, вышел из дома, забыв поцеловать жену, что делал обычно ежедневно, уходя на службу.
Странный он какой-то сегодня, хотя ничего странного, ему просто стыдно, что потерял подарок от Леонида Самойловича, глядя на закрывающуюся за Ревазом дверь, подумала Лариса и, осмотрев себя в тусклое от старости зеркало, стоявшее на комоде, поправила гимнастёрку и вслед за мужем вышла из дома.
По пути к месту службы в Алтайский губернский исполком Ларисе повстречался бегущий куда-то Петя Парфёнов. Увидев Ларису, он остановился и, поздоровавшись, спросил: «Тётя Лара, а вы маму мою не видели? Может быть, она у вас. Я всю ночь ждал её, а она как ушла вечером куда-то, так и не пришла. Я уже всех знакомых пробежал, ни у кого мамы нету».