Он поднимает одну бровь:
Вы? Но вы слишком юны для
Дело же не в возрасте. А в опыте а этого у меня достаточно. Ну, так что скажете? Хотите учиться или нет?
Мне нечем заплатить.
Я разве упоминала деньги?
А если не ради денег, то зачем вам все это?
«Затем, что я чувствую себя живой благодаря твоим воспоминаниям. Ради того, что я могу узнать благодаря девочке-гравуару из твоего прошлого. Ради шанса на свободу».
Если у меня получится обучить певца для здешней сцены, сочиняю я на ходу, то докажу, что кое-чего стою как Как мастер вокала. Меня начнут воспринимать всерьез.
Но Он неловко мнется, вновь торопливо проводя ладонью по волосам. Но вы же фандуар, да? Фандуарам вообще-то нельзя работать в профессиях, связанных с музыкой, учитывая, что вы можете вытянуть весь наш эликсир памяти или что там еще.
Вам не кажется немного нечестным, что фандуарам можно работать только в Maisons des Souvenirs? спрашиваю я. А если бы вы родились с определенным даром, некой способностью, которую вы ненавидите, а мечтаете заниматься чем-нибудь другим ну, скажем, музыкой? Разве правильно, что целая жизнь определяется формой лица и какой-то силой, которой я не просила я опускаю голос до низкого глубокого шепота, или какой-то судьбой, которую я не выбирала и не желала?
Он долго молчит, а когда заговаривает, то его голос едва слышен:
Вы правы. Это нечестно.
Я не прочь учить вас, продолжаю я, не отводя глаз. Потому что у вас выдающийся голос, который заслуживает быть услышанным.
Он выглядит задумчивым, но все равно чуть кривит бровь, и я понимаю, что он еще не убежден до конца.
А где мы будем проводить уроки? И когда?
Я сглатываю. Единственная возможность, единственное место, где нас не обнаружат, это мой подземный склеп. Сирил туда годами не спускался, так что вряд ли пойдет и сейчас. Но при одной мысли о том, чтобы привести туда кого-то, в мое личное пространство, тихое и мирное, внутри все леденеет.
Сжав на юбке кулаки, я отвечаю:
Я живу здесь, в театре. Ну, под театром. В полночь вы могли бы спускаться туда вместе со мной и учиться.
Звучит жутко таинственно. Почему бы просто не попросить мсье Бардена выделить нам какое-нибудь помещение в течение дня?
Время утекает. Мой слух обращен к потолку, я жду скрипа половиц и стука каблуков, знака, что Сирил уже ищет меня.
Сирил позволяет мне жить здесь, скрываясь от профессии фандуара, до тех пор, пока я не вмешиваюсь в дела, которые могут повредить его репутации. Я больше чем уверена, что ему не понравится перспектива того, что я стану давать уроки вокала, да еще и днем, когда кто угодно может на нас наткнуться.
Сирил?
Месье Барден! раздраженно поясняю я. Ну почему он задает так много вопросов? Он старый друг семьи.
Эмерик чуть расслабляется.
Правда? Так вы близко его знаете?
Сколько можно ему рассказать?
Он, наверное, даже больше, чем друг семьи. Он мне как отец.
Эмерик вскидывает брови, а уголки губ ползут вверх.
Я бросаю взгляд на лестницу за его спиной, ожидая, что увижу там высокую тонкую тень Сирила, который спускается к нам.
Простите, но мне пора. Так что вы скажете насчет уроков?
Эмерик вслед за мной оборачивается поглядеть на ту же самую пустую лестницу, но, кажется, он больше не сомневается.
Если вы обещаете не красть мой эликсир во время этих уроков
В самом деле, мсье Роден, это уже оскорбительно.
Он поднимает руки:
Осторожность не будет лишней, когда в деле замешаны прекрасные дамы в масках.
Я вздрагиваю. Он что, только что назвал меня «прекрасной»?
Он вновь протягивает мне руку:
Когда начнем?
Я какое-то время взираю на его руку, а потом подаю ему собственную. От прикосновения к чужой коже я прихожу в смятение. Но не только. Еще есть какое-то сладкое чувство, будто теплые объятия бойкой кантаты.
Встречаемся в полночь в вестибюле, велю я, отпускаю его руку и стремительно иду мимо него к лестнице со всем возможным достоинством.
Сработало! Эмерик мне поверил, и меньше чем через час мы встретимся снова на первом уроке.
Если все получится, я могу и в самом деле оказаться такой же, как гравуар из его воспоминаний: свободной.
Глава 5
Встреча с Сирилом проходит быстро, а когда оканчивается, я слетаю вниз по ступенькам, чтобы навести порядок в комнате. Запихиваю под кровать платья и чулки, поправляю покрывало для более приличного вида. Бросив взгляд на маленькие, украшенные серебром деревянные часы на ближайшей книжной полке, я издаю стон. На тумбочке громоздятся грязные бокалы, пол усыпали скомканные листы пергамента с прошлой недели, когда работа над музыкальным сочинением застопорилась; а до полуночи осталась пара минут.
Я хватаю с полки кинжал и запихиваю за пояс, прячу в карман платок и бегу по катакомбам наверх, в театр.
Добежав до вестибюля, я останавливаюсь за углом, чтобы привести в порядок маску и поправить корсет. Выждав, пока дыхание не успокоится, я расправляю плечи и стремительно выхожу.
Эмерик стоит напротив главного входа, неотрывно глядя на острые крыши Шанна и иссиня-черное небо над ними.
Месье Роден! Я останавливаюсь на полпути.
Эмерик, поправляет он, не оборачиваясь. Город незабываем ночью, правда? Все эти фонари и дым из труб
Мне тоже всегда так казалось.
Он оборачивается ко мне, и глаза его ярки, как звезды за спиной.
Вы жили в Шанне всю жизнь?
Я достаю из кармана платок. Некогда болтать: Сирил может пройти мимо в любую секунду.
Нам пора. Завяжите глаза.
Он фыркает:
Ни за что.
Я делаю несколько шагов вперед, все еще протягивая ему платок:
Будет безопаснее, если вы не узнаете дорогу.
Безопаснее? он выгибает бровь, но криво ухмыляется в той манере, которая углубляет ямочку на правой щеке. Простите, но перспектива блуждать с завязанными глазами по полному призраков театру вслед за загадочным фандуаром с кинжалом не выглядит «безопасной».
Я сердито смотрю на него.
Не говорите глупостей!
А, так это я глупости говорю? он качает головой, расплываясь в улыбке.
Надевай чертов платок!
Нет!
Я свирепо гляжу на него.
А если я скажу «пожалуйста»?
Вежливость никогда не помешает.
Я закатываю глаза.
Пожалуйста?
Такая замечательная, вежливая юная леди! Но Все равно нет.
Я пихаю ему платок.
Ты всегда такой?
Какой?
Неисправимый. Невыносимый. Невозможный.
Да, смеется он. И, позволь заметить, дивная аллитерация вышла.
Теперь понимаю, почему ты так хорошо моешь полы.
Он сощуривается:
Какое отношение мытье полов имеет к лучшим чертам моего характера?
Ты же говорил, что мама заставляла тебя все отмывать каждый раз, когда ты плохо себя вел.
Он откидывает голову и смеется звонко и чисто, как колокольный перезвон:
Touché[8]!
Смех его, хоть и тихий, отражается от плитки и стен. Я оглядываюсь через плечо, молясь, чтобы Сирил или был поглощен работой и не слышал, или уже собрался и ушел домой.
Ладно, я оборачиваюсь к Эмерику и отбираю у него платок. Не надевай.
Разворачиваюсь на каблуках и раздраженно иду прочь.
Мне идти за тобой или
Я резко оборачиваюсь:
Серьезно, тебя головой роняли в детстве?
Я бы сказал, это не исключено. Многое бы объяснило.
Я всплескиваю руками:
Да, тебе идти за мной!
Ладушки, рад, что все прояснилось. Он трусцой догоняет меня. Веди, Исда!
Я застываю при звуке собственного имени. Сирил произносил его тысячи раз, но никогда так.
Все хорошо? Эмерик смотрит на меня, и в уголках глаз собираются морщинки любопытства.
Да, отлично. Я поспешно иду по коридору, не утруждаясь проверить, следует ли он за мной.
Мы поворачиваем за угол и выходим к картине во всю стену: Троица свирепо смотрит на святого Клодена, а тот тянется сияющим изогнутым клинком к их глоткам. По спине бегут мурашки, и я отвожу взгляд от искаженных лиц трех гравуаров, чьи крики навеки запечатлены в красках на стене. Я собираюсь пройти мимо, но Эмерик останавливается. Он пристально всматривается в картину, поджав губы.
Вслед за ним я поднимаю взгляд на Троицу. Слева Маргерит, она самая высокая из трех; светлые, практически серебристые локоны омывают ее тонкую фигурку. Фиолетовые глаза сияют из-под густых ресниц, а рябое лицо искажено бешенством.
Следующая Элуиз. Она маленькая, пухленькая и гневная, волосы у нее рыжие, как у меня, и обрезаны так коротко, что они пламенем полыхают вокруг головы.
А справа Роз. Шелковистые пряди, черные как вороново крыло, гладко спускаются к босым ногам. При виде ее длинных тонких пальцев и острых зубов меня всегда продирает мороз. Наклон шеи, стиснутые кулаки, румянец на щеках вся она воплощенная ярость. Но я вижу и боль. В глазах. Боль, тоску, предательство. Потому что по легенде это она любила Клодена. И это ее кровь он пролил первой, когда убил Троицу и стал спасителем мира.
Эмерик подходит ближе и ведет рукой по их нарядам туда, где мазки черной краски дымом завиваются вокруг ног. Пальцы скользят к крови, капающей из дюжин знаков, покрывающих кожу. Я узнаю Символ Управления на щиколотках: прямая линия, пересеченная молнией, которая напоминает мой старый шрам тот, что подарил мне возможность работать каждый вечер в театре. Руны мерцают багрянцем на их руках, ключицах, горле.
Я много раз спрашивала Сирила о прочих знаках гравуаров. Он всегда отвечал, что они слишком опасны, слишком капризны, и что он и так рисковал, обучая меня использовать Символ Управления.
И все-таки каждый раз, проходя мимо этой картины, я гадаю, на что еще я способна. Что еще я смогла бы с этими символами.
Но узнать мне не суждено. Если Сирил заметит на моей коже любую из этих рун Меня передергивает при мысли об этом. Его доверие одна из немногих ценностей в моей жизни.
Тоненький голосок в голове шепчет, что я прямо сейчас предаю Сирила, приглашая Эмерика в свой склеп и допуская в свою жизнь.
«Это другое, убеждаю я саму себя. Я буду осторожна. Ничего не случится».
Пойдем. Голос звучит сдавленно. Вдруг Эмерик переосмыслит свой вывод о том, что я просто фандуар, который прячется от судьбы? Вдруг он поймет, кто я, по лицу Роз?
Он опускает руку и кивает, но глаза его не отрываются от Троицы.
Я никогда раньше не видел их портретов. Большинство о них даже говорить не желает.
Правда? Я бросаю взгляд на картину. В театре дюжины подобных изображений, а в кабинете Сирила стоит статуэтка. Но теперь, когда Эмерик упомянул об этом, я понимаю, что ни разу не видела их портретов ни в одном из воспоминаний.
Они прекрасны, мягко произносит Эмерик.
Я таращусь на него:
Что?
Он замечает выражение моего лица и смеется:
То есть они, конечно, и ужасны одновременно. Не пойми меня неправильно. Я бы, наверное, в штаны наделал, если бы встретился с ними на самом деле.
Я фыркаю:
Да уж. Эм Сюда.
Я иду дальше, и через мгновение он следует за мной.
Какое-то время мы идем в тишине. Слышно только шаги да шуршание моей юбки по полу. Когда я поворачиваю к винтовой лестнице, которая спускается в подвал, Эмерик спрашивает:
Ты так и не ответила на вопрос.
Какой вопрос?
Ты всю жизнь прожила в Шанне?
Ведя рукой по перилам, я спускаюсь во тьму. Внизу нет окон, но я знаю эти лестницы и коридоры как свои пять пальцев.
Да, коротко отвечаю я. Ни разу нигде больше не бывала.
Ни разу? Даже в Шантере[9]? До него же меньше дня пути!
Даже в Шантере.
Он присвистывает, а потом спотыкается и впечатывает меня в стену.
Извини! Ничего не видно.
Точно. Я лезу в карман и достаю простую зажигалку, которой зажигаю свечи в своей комнате. Щелкаю, и крошечный желтый огонек освещает лицо Эмерика.
Так лучше? Я вручаю зажигалку ему и продолжаю спуск.
Замечательно.
Огонек за спиной делает мою тень на полу длинной и неестественной. Перья на маске выступают из головы рогами демона, и мне становится не по себе. Я отвожу взгляд, пока веду Эмерика мимо коробок и груд старых костюмов, беспорядочно хранящихся в подвале, к большому позолоченному зеркалу на стене в дальнем углу комнаты.
Мы становимся перед ним, и отражения его лица и моей черной маски чуть колышутся в свете зажигалки. Я прижимаю ладонь к холодному стеклу и давлю. Зеркало поворачивается внутрь, открывая крутые ступеньки вниз. Ледяная тишь подземного мира знакомо щекочет холодом ноги.
Ты живешь там? Эмерик подносит к проходу зажигалку, но света не хватает, чтобы пронзить тьму внизу.
Боишься?
Знаешь, если быть совершенно честным Он глядит мне в глаза. Да.
Не бойся. Я самое страшное, что тут есть, а я тебя вроде не беспокою.
Пока что. Он будто дразнит меня. После вас, мадемуазель.
Я шагаю во тьму, а он спускается сразу за мной, пока мы не добираемся до подножия.
Он осматривает гранитный тоннель, паутину, свисающую с потолка, сырой пол под ногами.
Прям уютненько тут.
Сюда, говорю я, и он идет за мной по тоннелям, следуя резким поворотам и длинным спускам, пока мы не добираемся до катакомб.
Хрупкие бурые кости вытянулись вдоль стен, и каждые несколько футов линия черепов и бедренных костей прерывается тяжелыми дверьми склепов, исчерченными старыми рунами.
Кем были все эти люди? Эмерик разглядывает один из черепов, когда мы проходим мимо, да так близко, что носом чиркает по его челюсти.
Когда Шанн стал слишком многолюдным несколько десятков лет назад, их перенесли с кладбищ. Надо же было куда-то их деть.
И было решено художественно разложить их под землей. Логично, бормочет Эмерик, и мы доходим до моего склепа. Я распахиваю каменную дверь и завожу его внутрь. Свечи еще горят с тех пор, как я спускалась сюда прибраться, и мягкое сияние будто успокаивает его. Он гасит зажигалку и отдает мне, проходя мимо.
Я медленно вдыхаю через нос, а сердце подступает к горлу.
Я привела в свою комнату другого человека.
Эмерик останавливается и оглядывает все вокруг.
Это тут ты живешь?
Я деловито прохожу мимо него к книжным полкам у дальней стены и листаю бумаги в поисках каких-нибудь нот.
Да.
Я делаю вид, что мне все равно, но на шее встают дыбом волоски, пока он окидывает взглядом мои безделушки, мою кровать, одежду. Мой орган.
Так стиснув зубы, что в висках ломит, я беру несколько арий из знаменитых опер и возвращаюсь к Эмерику. Замечаю, что он изучает трубки с одной стороны органа, и ладони холодеют.
Какая мастерская работа, замечает он.
Не трогай.
Он моргает, касаясь большим пальцем одной из самых толстых трубок:
Что?
Я сказала я гневно бросаюсь к нему и стряхиваю его руку с органа, не трогай!
Прости, я не хотел
Ты знаешь что-нибудь из этих арий? я пихаю ему ноты, руки дрожат, щеки пунцовеют.
Может, зря я привела его сюда. Это мой мир. Это мои вещи. Здесь нет места для лезущих не в свое дело чужих рук или осуждающих взоров.
Забрав ноты, он пролистывает их.
Более-менее. Вот эту, из «Агатона», очень люблю. Он показывает ее мне.
Давай споем что-нибудь из них, чтобы я получила представление о твоем диапазоне, навыках и умении управлять голосом. Так я лучше пойму, над чем работать. Я выдергиваю ноты у него из рук и занимаю место перед органом, раскладываю страницы и успокаиваю дыхание.
Он становится за мной, держа руки в карманах. Он так близко, что если чуть отклониться назад, я коснусь его. Я сижу, будто палку проглотила, и пытаюсь не думать о том, как вьется вокруг его запах, аромат ванили и жженого сахара.
Я кладу пальцы на клавиатуру, а глаза пробегают по нотам, отмечая тональность и размер. Эмерик за спиной набирает воздуха, и я начинаю играть первую арию из оперы «Агатон».
Когда голос Эмерика наполняет склеп, мне приходится все силы положить на то, чтобы не впустить в себя его эмоции. Если я собираюсь соответствовать тому, что о себе говорила, если я хочу убедить его, что я достойна его времени, нужно вести себя как простая учительница вокала. Ему нужно увериться, что у меня нет никаких тайных побуждений. Это значит, что мне следует сосредоточиться на его вокальных данных, а не на прекрасных картинах и душераздирающих эмоциях, которые его голос доносит до самых глубин моего сердца.