Не говоря уже о том, что если я поддамся волне его памяти сейчас, то могу и не всплыть на поверхность, так мне кажется.
Мы наполняем комнату звуком, и мой страх и волнение насчет того, что я привела его сюда, тают. Водопад звуков моего органа смешивается с его неопытным голосом, и я холодею.
Его пению место здесь.
Когда ария из «Агатона» заканчивается, мы поем еще. И еще. Чем больше я слышу, тем меньше хочу, чтобы он останавливался. Теперь я уделяю внимание его голосу, а не памяти, и кровь стынет от такой несправедливости.
Сирил не дал Эмерику даже шанса на прослушивание. Он отказал ему просто потому, что тот никогда не учился.
Мир заслуживает его услышать. Проведя столько лет в оперном театре, я ни разу не встречала такой голос, созданный, чтобы повелевать сценой.
Если бы я могла слушать его каждый вечер до конца своих дней, то боль, с которой я жила с рождения, жажда выйти наружу Все это могло бы померкнуть. С крепкой поддержкой его живых воспоминаний мне не нужны были бы собственные. Я прожила бы жизнь его глазами. Если он станет оперным певцом, я смогу проводить вечера в его воспоминаниях о сцене. Его память такая живая, что я словно сама выходила бы на сцену. Даже если я так ничего и не узнаю о том гравуаре за время наших уроков, то, если смогу сделать так, чтобы он остался здесь навсегда, чтобы его наняли в Шаннский театр оперы, у меня появится шанс прожить почти настоящую жизнь.
Пальцы прокатываются по клавишам в резком крещендо, а Эмерик разражается ангельским фальцетом, от которого слезы наворачиваются на глаза.
Мне нужно устроить его на эту сцену.
Я отбиваю последний аккорд, и мелодия вибрирует внутри меня, пока я не отпускаю клавиши. Стены и потолок держат звук еще долго после того, как мы затихаем, дрожа под натиском музыки.
Глава 6
Где ж ты научилась так играть? едва шепчет Эмерик.
Я самоучка. Я оглядываюсь. Он стоит в паре дюймов, грудь его тяжело вздымается.
Как?
Я указываю на ряды книг по музыке вдоль стен.
Много читала. Много училась. Очень много практиковалась.
Он осеняет себя знаком Бога Памяти: проводит указательным и средним пальцем правой руки от левого виска к правому.
Никогда не слышал ничего подобного.
Могу то же самое сказать о тебе. Я отрываю от него взгляд и собираю ноты. Но тебе нужно разобраться с техникой дыхания и еще с кое-чем. Нижний диапазон нужно бы немного усилить, но это придет с практикой.
Я направляюсь к книжным полкам, чтобы вернуть ноты на место, затем просматриваю книги по технике в поисках гамм и упражнений по арпеджио. Эмерик идет следом, вместе со мной читает заголовки, но руки на этот раз уважительно держит в карманах подальше от моих вещей.
Во-первых! Я вытаскиваю одну книгу и листаю ее. Тебе нужно следить за тем, чтобы дышать диафрагмой. Я буквально слышу, как у тебя плечи поднимаются на вдохе. У тебя выйдет гораздо более полный и мощный звук, если наполнять воздухом живот и выталкивать его мышцами пресса.
Я все болтаю: велю ему класть при пении ладони на живот, чтобы чувствовать, как он надувается с каждым вдохом, описываю дыхательные упражнения на укрепление мышц.
Ты все это носишь? перебивает Эмерик, я резко оборачиваюсь и вижу, что он совсем забросил учебники и глазеет на ряд масок на полке.
Ты хоть слово слышал из того, что я рассказываю? раздраженно спрашиваю я.
Конечно. Дыхание и все такое. Ты все эти маски носишь? Он указывает на одну и улыбается мне этой своей дурацкой улыбочкой. Замечает мой сердитый взгляд и поднимает руки: Не злись! Я ничего не трогаю.
Тяжело вздохнув, я захлопываю книгу, которую просматривала, беру ее под мышку вместе с другими отобранными томами и подхожу к нему.
Многие я носила раньше. Они больше не по размеру. Я касаюсь места, где та маска, которая на мне сейчас, обхватывает подбородок. Эту сделали на заказ.
А украшения тоже на заказ? Стразы и эти крылышки? Он веером растопыривает пальцы около глаз и машет ими.
Пряча улыбку, я качаю головой.
Нет, стразы и «крылышки» я сама пришила. Кстати, они называются «перья».
Перья. Он улыбается так широко, что ямочки делят щеки напополам. Посмотри-ка, уже поучаешь меня!
Ты уже нашпионился? Можем вернуться к уроку?
Уже нашпионился, да. Он замолкает, привлеченный чем-то еще за моей спиной. Ой, подожди! Я соврал. Что это там?
Я иду вслед за ним к полке, где расставлено множество вещиц, которые я за годы собрала в театре. Большая их часть всякие мелочи, случайно забытые зрителями, которые я находила после представлений: часы, зажигалки, шелковая перчатка, сережка, блокнот, вышитый кружевной платок. Крупицы внешнего мира, которые можно подержать в руках.
Эмерик все это разглядывает, а у меня с каждой секундой все жарче и жарче горят щеки. Он решит, что я дурочка: коплю тут всякий хлам, как будто это драгоценности. Я замечаю, что вытащила кулон из-под платья и стискиваю его грани, чтобы успокоиться, и заставляю себя дышать ровно.
Он разглядывает старый ловец памяти маленькую плетеную подвеску, которую суеверный люд носит на шее, надеясь вспомнить забытое после потери эликсира памяти. Ловец рваный, не особо красивый или дорогой на полке есть и подороже, но Эмерик с теплом рассматривает его. Защитный символ Бога Памяти, простой круг внутри ромба, тщательно выплетен в центре.
У моей мамы тоже был похожий ловец памяти, тихо говорит он. Только ее был голубой. Она то и дело его целовала. По несколько раз на день. Помню, как-то в детстве спросил ее, зачем, и она сказала, что целует его всякий раз, когда желает сохранить в памяти момент, который не хочет забыть.
Я не знаю, что ответить. Ловцы памяти милые безделушки, но они бесполезны. У памяти ограниченный запас эликсира, человек рождается с эликсиром на семнадцать лет. Когда люди достигают семнадцати, их тело начинает использовать заново эликсир, потраченный на самые ранние воспоминания, чтобы создавать новые. Но если в тяжелые времена человек решит продать свой эликсир, емкость памяти уменьшается.
Единственный способ никогда ничего не забыть купить достаточно эликсира, чтобы хватило на всю жизнь. Переборщить невозможно: когда человек поглощает достаточно эликсира, чтобы все запоминать, добавочные порции помогают четче обрисовать детали, уберечь ощущения от выцветания с ходом времени. Самые гениальные умы принадлежат богачам людям, которые могут позволить себе миллионы порций.
Это наука. И пусть ловцы памяти прекрасная идея, но ничто не спасет от потери памяти, если у человека не хватает эликсира, чтобы удержать ее.
Наверное, есть кое-что, за что мне стоит быть благодарной. Ни у фандуаров, ни у гравуаров нельзя забрать эликсир. Я буду помнить каждую секунду жизни до самой смерти.
Что это? Эмерик указывает на мою руку.
Я опускаю глаза на кулон в кулаке.
Нашла его как-то в гримерке.
Можно? Он протягивает руку.
Я обдумываю ответ. Я едва знаю Эмерика и без того уже слишком многое ему открыла. Какой вред он способен причинить мне, зная то, что он знает, увидев то, что увидел сегодня?
Я вглядываюсь в его лицо, выискивая обещание беды, ту описанную Сирилом ненависть, которую мир затаил к таким, как я, то отвращение, которое, как меня учили, течет по их жилам. Но вижу только любопытство. И доброту.
Дрожащими руками, с колотящимся сердцем я снимаю через голову ожерелье и кладу его в протянутую ладонь.
Он подносит кулон к глазам, бережно рассматривает золотое украшение. Взгляд скользит по необычной форме коробочки, красивым гравировкам на наружной стороне, зубчатому верху, стеклянному окошечку спереди, в которое видно крошечную, изумительно проработанную балерину, замершую на середине вращения. Он оглядывает танцовщицу, наклоняя кулон вперед-назад, чтобы поймать свет.
Я нашла его под конец сезона, когда мне было пять, говорю я, чувствуя себя до кошмарного выставленной напоказ, пока он рассматривает кулон. Я сняла его впервые за много лет. В детстве я смотрела в окошечко и представляла, что эта маленькая балерина это я, а коробочка вокруг это театр. Мечтала, каково это иметь такое лицо, уметь танцевать. У нее красивая улыбка, правда?
Меня бесит дрожащий голос, который трепещет крылышками колибри по прутьям клетки.
Эмерик кивает.
Она красивая. Да и вообще всегда питал слабость к рыжим. Он ловит мой взгляд и подмигивает.
Я делаю шаг назад, меня охватывает такой жар, что кажется, будто я вот-вот потеряю сознание. Поправляю маску, убираю обрамляющие ее волосы, что выбились из прически, за уши.
Тут как будто петли есть, задумчиво произносит он. Он открывается?
Открывается? хмурюсь я. Вряд ли.
Вот же, похоже на петли. Маленькие, но я почти уверен, что это петли и есть. Он показывает мне кулон.
Я сощуриваюсь и качаю головой:
Похоже на декоративные выступы.
Он скользит ногтем по невидимому шву, прикусив язык. Берется за обе половинки кулона и, крякнув, тянет.
Я пытаюсь отобрать у него кулон.
Если сломаешь, клянусь Памятью, я убью
Кулон распахивается. Постамент маленькой балерины поднимается на несколько сантиметров и вращается. Играет тихая звонкая мелодия.
Я изумленно смотрю на нее.
Откуда ты
Тсс! он прижимает палец к губам и закрывает глаза.
Музыка колокольчиками течет по комнате, не громче вздоха, но прелестная мелодия прогоняет дрожь из рук, а страх из сердца. Я закрываю глаза и слушаю.
Эмерик тихо напевает себе под нос контрапунктом, что вплетается в ноты.
Ты ее знаешь?
Это старая южная ворельская колыбельная, отвечает он. Мама пела ее мне, когда я был маленький.
Он прочищает горло и, когда мелодия начинает повторяться, поет:
Я не дышу, пока его голос нежно скользит от слова к слову, и не впускаю в себя его воспоминания, потому что хочу слышать каждую ноту. Когда мелодия начинает вновь повторяться, я присоединяюсь.
Благодаря идеальной памяти гравуара я уже выучила слова наизусть, так что мы поем вместе, и я срываюсь в высокое сопрано.
Холодный воздух подземелья вокруг колышется, и наша музыка вплетается в его дыхание. С закрытыми глазами существуют лишь наши голоса да перезвон крохотных колокольчиков.
Наши голоса взмывают вместе, дуэт возносится, пока не заполняет всю землю, пока не вздымается горами, взлетает на крыльях ветра и мчится к небесам, чтобы встряхнуть звезды.
И впервые я чувствую себя свободной.
Голос Эмерика обнимает меня, пронизывает, вплетает пальцы в мелодию, пробирается сквозь мое вибрато, занимая все пустоты. Перевиваются гласные. Согласные волнами набегают друг на друга.
Я не могу дышать, не могу думать. Вокруг лишь звезды, цвета и свет. Вверх-вниз по рукам снуют разряды, искры танцуют под кожей.
Как один, мы поем последнюю строчку, последним ударом разбиваясь о каменистый берег, усеянный лунным светом.
Я распахиваю глаза. Мы неотрывно смотрим друг на друга, тяжело дыша. Он стоит в паре дюймов, так близко, что я вижу каждую янтарную искорку в его темных, темных глазах. Каждый взмах этих черных ресниц. Каждый трепет нижней губы на вдохе.
Я пьяна его карамельным ароматом, отравлена жаром, что пышет меж нами.
Тихая мелодия кулона замедляется и останавливается, и мы замираем в тишине, прерываемой лишь тяжелым дыханием и стуком бурлящей крови в моих ушах.
Часы бьют час ночи, и я вздрагиваю всем телом.
Нельзя так петь и так чувствовать себя с кем-то еще. Я гравуар, тень в подземном мире мертвых. Я хватаю кулон с ладони Эмерика, не обращая внимания на то, как мозоли на его пальцах оставляют горящие следы на коже, и накидываю цепочку обратно на шею.
Тебе пора. Я пихаю ему книги по музыке, о которых чуть не забыла.
Но
Возьми. Делай дыхательные упражнения. Тренируйся петь в нижнем регистре.
Погоди!
Помнишь, где выход?
Я чуть ли не бегу к двери склепа, чтобы распахнуть ее, и роюсь в кармане в поисках зажигалки.
Да, но
Чудно. Я выпихиваю его в катакомбы и бросаю ему зажигалку. Увидимся завтра ночью. В то же время.
Исда
Я закрываю дверь так резко, что в воздух вздымается пыль. Прижимаюсь спиной к холодному камню, срываю маску и вытираю пот со лба. Колени дрожат и подламываются, и я падаю на пол.
До вчерашнего дня я знала лишь одну жизнь ту, которую я урывками перехватывала из воспоминаний оперных певцов. Единственные чувства, что были мне знакомы, тоска и одиночество.
Всего за несколько часов благодаря одному рвущему сердце, душераздирающему, сокрушающему звезды голосу я оказалась в полном раздрае, все части моей симфонии перепутались, переписали себя в новый громовой мотив.
Я делаю медленный рваный вдох, пытаясь вспомнить, как Сирил всегда учил меня держать чувства в узде. Вдох. Выдох. Найти равновесие. Раствориться в тишине.
Но нет ни тишины, ни покоя. Крошечная музыкальная шкатулка в кулоне, которую я убрала обратно за корсет, касается кожи. Металл теплый, будто там его рука, нежно прижимается к бух-бух-бух сердца.
Глава 7
На следующий вечер я стучу в дверь Сирила, чтобы обсудить представление, на удивление спокойная, учитывая, что меньше чем через два часа я вновь увижу Эмерика и проведу второй урок вокала.
Сирил не кричит мне войти, а лишь приоткрывает дверь.
Сейчас вернусь! говорит он обратно в комнату, выходит ко мне в коридор и прикрывает дверь за собой.
Кто там? дрожащим голосом спрашиваю я. Неужели Эмерик кому-то рассказал обо мне? Вдруг там меня поджидает член Королевского Совета Шанна, чтобы увезти прочь? Я прижимаю ладони к животу и пытаюсь вдохнуть, но легкие будто стиснул железный кулак.
Эксперимент. Глаза Сирила сверкают.
Я грызу щеку изнутри и жду, пока он продолжит. Сирил не улыбался бы так легко, если бы нам грозила какая-нибудь опасность.
Я привел кое-кого проверить одну теорию, которая появилась у меня насчет твоих сил.
И что это за теория?
Ты сказала, что стерла момент, когда у тенора сорвался голос, из памяти слушателей, так?
Oui.
Он берет меня за плечи и склоняется ближе.
Моя теория состоит в том, что если ты способна изменять чувства в памяти, а также можешь стирать воспоминания, то логично предположить, что, вероятно, можешь и создавать собственные образы.
Я потрясенно смотрю на него.
Уничтожить часть памяти совсем не то же самое, что создавать что-то из ничего.
Иззи, ты сможешь, тепло говорит Сирил, выпрямляется и убирает ладони с моих плеч. Тебе надо только постараться.
Но
Ты гораздо могущественнее, чем думаешь. И от того, получится у тебя или нет, зависит, сможешь ли ты помочь мне в одном маленьком дельце.
Что за дельце?
Его глаза блестят.
Дельце в городе.
Я стою и моргаю. Во рту пересохло.
Он кладет мне на плечо руку.
Я еще не уверен, возможно ли это в принципе, и детали еще нужно проработать, но мне кажется, ты готова для серьезных дел, Иззи. Просто нужно убедиться, чтобы не рисковать зазря.
Я проглатываю комок ужаса и киваю.
В городе. Под величавым, огромным, усыпанным звездами небом. Как нормальная девушка.
Я попробую, глухо говорю я.
Умница, улыбается он. Так вот, в кабинете сидит мальчик. Его зовут Амаду. Я хочу, чтобы ты проникла в его воспоминания и нашла момент нашей встречи. Она случилась всего пару часов назад, так что это нетрудно. Когда разыщешь это воспоминание, измени его. Я все думал и думал, как же нам убедиться, что у тебя все получилось, и придумал только один способ: дай мальчику повод меня бояться. Что-нибудь такое, чтобы он отреагировал на меня в настоящем.
Я заставляю себя кивнуть, но все мое тело будто застыло от тревоги. Я раньше никогда такого не пробовала. Вдруг у меня не выйдет? Вдруг Сирил решит, что у меня не хватит сил для того дела, которое он запланировал?