Но за стол Степан с Матреной сели степенно, рядышком, чтобы тепло друг друга ежеминутно чувствовать, чарочки с рубиновыми напитками подняли плавно, глаза в глаза глядючи, но только тенькнуло стекло о стекло громкий стук железного калиточного кольца словно развел чарки в стороны: эх, кто-то не вовремя напрашивался в гости.
Матрена привстала пойти открыть задвижку, но Степан, положив тяжелую руку на мягкое плечо, усадил ее обратно:
Я сам.
Матрена проводила его до двери ласковым взглядом и неожиданно всхлипнула счастливыми слезами: хозяин! В доме снова есть хозяин! Махнув рукой, выпила свою чарочку дай бог ему здоровья! и вновь наполнила. Чтобы не заметил и не обиделся ненароком, что пьет без него.
4
Степан открыл калитку и невольно сделал шаг назад: за воротами стоял Григорий Вогул. За время, пока они не виделись, прежний друг-приятель оброс черной бородой с обильной проседью, а голова под суконным картузом оказалась брита наголо. На нем были яловые сапоги, черные штаны с синей рубахой-косовороткой, черную же куртку он из-за жары снял и держал в руках.
Шлык рыскнул глазами туда-сюда по двору, нет ли поблизости чего тяжелого, однако все было чисто прибрано его же руками.
Не колготись, криво усмехнулся Григорий. Поговорить надо.
Говори, ежели, значитца, есть чего сказать. Степан стоял напряженный, явно не собираясь отступать в сторону.
Ну что ж мы будем в воротах толковать, будто неродные? пошутил Вогул, но глаза его оставались серьезными, даже, скорее, угрюмыми.
А мы давно уже неродные. С той самой поры, значитца, когда ты Гриньку чуток не убил
Ну не признал я тогда тезку, так рад же был, что не убил! Виноват, каюсь!
и дело наше огню предал!
Не ваше дело, а муравьевское, угрюмо сказал Григорий. Ну что, добром пустишь в дом али как по-иному?
А чего тебе в доме делать?
Сказал же, поговорить надо.
Поговорить и во дворе можно. Степан неприязненно посторонился, пропуская Григория, и добавил ему в спину: Хотя, по-хорошему, тебя бы стражникам сдать, поджигателя и убивца!
Сдашь, если сможешь. Вогул, не оглядываясь, направился к лавке, вкопанной возле оградки палисадника, разбитого под окнами избы, и уселся, широко расставив ноги и положив куртку на колено.
На крыльцо вышла Матрена, увидела незнакомца и Степана, закрывавшего калитку, что-то по-своему поняла, поклонилась:
Желаю здравствовать!
Вогул поднялся:
И вам, хозяюшка, того же.
А вы проходите в избу, как раз к столу поспели.
Степан хотел было что-то сказать, но передумал махнул рукой, представил:
Хозяйка моя Матрена Михайловна, а это мой знакомец давнишний Григорий Как тебя по батюшке-то, я и не ведаю.
Алексеевич, усмехнулся гость.
Вот, значитца, Григорий Алексеевич.
Проходите, Григорий Алексеевич, пропела Матрена. Гостем будете. Небось с дороги дальней?
Да уж не близкой, снова усмехнулся Вогул, поднимаясь на крыльцо и входя в избу вслед за хозяйкой. Степан хмуро шел позади.
А остановились где? Давайте, Григорий Алексеевич, вашу одёжу я на гвоздок повешу. Вон рукомойник в углу, и опосля прямо к столу.
Благодарствую, Матрена Михайловна. Григорий прошел к рукомойнику, вымыл руки тепловатой водой, вытирая, ответил на первый вопрос: Да пока нигде не остановился. Вот с дороги прямо к Степану к вам.
Так у нас и остановитесь, ежели не побрезгуете. У летней кухни пристроечка, топчанок там имеется с тюфячком и подголовничком. И простынка с наволокой найдутся. А ночи стоят теплые перинка не потребуется
Матрена говорила и говорила провожая Вогула в горницу, усаживая за стол, ставя перед ним глиняную обливную тарелку и чарку зеленого стекла, подавая вилку железную двузубую и железную ложку обе были начищены до блеска. Говорила так воркующе, что Степан, вернувшись на свое место, как раз напротив Григория, почувствовал болезненный укол в сердце: его-то Матрена столь горячо не обласкивала. Однако тут же сам себе возразил: а как же ее всклокоченный от страсти шепот в ночи, в самые изнеможительные мгновения «Степушка родненький ох!., еще!..» и быстрые радостные поцелуи? Подумал и устыдился все тело, снизу до самой головы, окатило жаром и невольно приобнял за плечи невенчанную пока невенчанную! жену, как бы показывая Вогулу свое право на нее.
Но Григорий, похоже, не обратил внимания ни на слова Матрены, ни на ревность Степана, он словно ушел в себя, в какие-то свои не очень-то веселые мысли. Отвечал, правда, впопад, пил-ел неторопливо; узнав от хозяйки, что стол посреди недели богато накрыт по случаю Степановой удачи, ничего не сказал, лишь поприветствовал именинника поднятой чаркой и выпил полную за здоровье и счастье хозяйки. Закусив пельмешками, поднялся:
Позвольте, Матрена Михайловна, нам со Степаном выйти. Подышать свежим воздухом.
Дак окошки все открыты, простодушно улыбнулась хозяйка.
Поговорить надо, коротко сказал Степан и встал. Ты, Матреша, спроворь, значитца, чайку, а мы перетолкуем и возвернемся.
Они вышли в июньскую ночь, хотя называть ночью это состояние природы было, пожалуй, неправильно оно скорее напоминало прозрачно-дымчатые сумерки: парящий над гаснущей вечерней зарей молодой месяц пронизывал теплый воздух рассеянным светом, а на востоке небо уже начинало высвечиваться снизу, словно там, за горами, разгорался огромный, но бездымный, лесной пожар. Только в зените, на сгущенно-синем небосводе, сложившись в загадочные рисунки, горели яркие звезды. Сквозь кусты и деревья палисада время от времени высвечивались далекие сполохи.
Что это там горит? кивнув на них, спросил Вогул.
Домницы на заводе. Руду плавят. У них работа ночь и день без продыху.
Григорий сел на лавку, хлопнул, приглашая, ладонью по оструганной доске:
Садись, Степан, в ногах правды нет.
А в жопе, значитца, есть? хмыкнул Шлык, опускаясь рядом с Вогулом.
Не до смеху мне, брат, опустив голову, неожиданно севшим голосом сказал Григорий. Я ведь пришел на крючок тебя посадить
Этта на какой такой крючок?! Степан вознамерился вскочить, но Григорий успел ухватить его за локоть. Я чё тебе, значитца, вроде сома, чё ли?! возмутился столяр. Он попытался вырваться, но пальцы Григория держали, как клещи.
Сома, щуки, ерша какая разница? Крючок такой, что не сорвешься, сколь ни трепыхайся. Григорий поднял голову, встретился взглядом со Степаном и даже в рассеянном свете месяца увидел в них такое напряжение тревожного ожидания, что отвернулся и ослабил хватку. Я должен тебе дать задание, а ты должен его выполнить, глухо сказал он.
Этта какое такое задание?! все-таки взвился Степан. И почему я должон его выполнить?!
Не кричи, попросил Вогул. Соседям об этом ни к чему знать. Для тебя же лучше.
A-а, понял я, с каким заданием ты сюда явился! Шилкинскую историю, значитца, решил повторить? Злоб свою супротив генерала потешить? Ан не выйдет у тя ничего. Пароход железный, а железо-ть не горит! Не подожжешь, варнак, не подожжешь! И для полноты превосходства своих слов над словами Вогула Степан даже припляснул, выворачивая ноги в домашней войлочной обувке и выделывая руками кренделя. Оппа-оппа-оппа-па
А я и не должен ничего поджигать. Ты б не скоморошничал, а сел и послушал. Григорий сказал это так спокойно-угрюмо, что Степан обескуражился и вроде бы покорно уселся на прежнее место. Но весь вид его говорил: ну чего тебе еще? Поджечь, брат, должен ты! Да поджечь так, чтобы все сгорело. Весь завод.
От неожиданности Степан громко икнул и закашлялся. Он кашлял долго, останавливался, чтобы глотнуть воздуха и снова заходился в длинном кхаканье.
Вогул терпеливо ждал.
На крыльцо с ковшиком в руке выскочила Матрена:
Ой, Степушка, чтой-то с тобой? зачерпнула дождевой воды из деревянной кадки, что стояла под водостоком с крыши, и плеснула Степану в лицо.
Кашель прекратился.
Иди в дом, Матрена, рыкнул, отплевываясь, муж невенчанный.
Женщина открыла было рот возразить, но окинула быстрым пытливым взглядом обоих мужиков и послушалась. Даже дверь за собой притворила.
Степан рукавом рубахи обтер лицо и несколько раз глубоко вздохнул, успокаиваясь. Потом спросил почти весело:
Ну, выкладай, брат мой Каин, каким, значитца, макаром ты меня заставишь завод жечь? На какой крючок возьмешь?
Да крючок-то простой, Степа, но уж больно надежный. Такой надежный, что с души воротит. Зверская надежность!
Григорий замолчал. Степан ждал. Он не мог предположить, что будет дальше, но каким-то неведомым образом почувствовал, что в старом друге-товарище, неожиданно ставшем врагом и убийцей, происходит что-то очень серьезное, идет невидимая миру, но беспощадная схватка.
Я лучше тебе другое скажу, продолжил Вогул. Я вот уже пять лет свою обиду тут вот, он ткнул себя в грудь, ношу. Все делаю, чтобы генералу досадить, в любом его деле, большом ли, малом неважно. В Петербурге хотел на перо посадить, ну ножом пырнуть, да ловок он оказался, видать, не в одной рукопашной бывал, меня самого едва не зарубил Две засады устроил у Байкала и на тракте Охотском. Облом вышел! Прям заговоренный какой-то!
Григорий глянул на Степана тот внимательно слушал, а навстречу взгляду встрепенулся, спросил:
А с чего ты мне все это сказываешь? Совесть проснулась?
Скажу и о совести. Ты слушай, слушай. Ну ножиком пырнуть это я сам додумался, а вот засады устроить меня один человек подбил. Не наш человек, из моей жизни прошлой, когда я в легионе был. Ох, Степа, какая же у него злоба на генерала! Куда мне, с моим задом поротым, с этой злобою тягаться!
А ты, значитца, у энтого человека на коротком поводке? съязвил Степан.
Нет, отрубил Вогул. Я ему сразу сказал, что с Россией не воюю, что наша дорожка общая только до генерала.
Слышь, уж не ты ли машину паровую по весне по-задавешной украл? прищурился Шлык. А мы теперича над ей головы ломаем.
Какую паровую машину? удивился Григорий.
Каку-каку! рассердился Шлык. Для парохода, что ты сжег. Аглицкую машину аж с Уралу везли, а она возьми и пропади по дороге! Твоих рук дело?
Машину ты мне не приплетай. Не знаю никакой машины! Ты слушай, что дале скажу.
Значитца, не ты, задумчиво сказал Степан. Ну да ладно, сказывай.
Занесло меня в Китай, в Маймачин, что на границе
Слыхал про такой, обронил Шлык.
а там цельный выводок против генерала. И все наши, русские, зубы на него точат. Ну я поначалу-то обрадовался: эвон сколько заединщиков на ворога моего! Оттуда и на Шилкинский завод в охотку сходил, чтобы красного петуха Муравьеву пустить.
Ты не Муравьеву, а нам с Гринькой, значитца, петуха подпустил. А сына вобще чуток не убил.
Да ладно тебе! Я ж повинился. Не думал я тогда, Степан, куда злоба моя поворачивает, не думал. А потом объявился этот англичанин Ричард и вывернул дело так, что мы должны работать на Англию, что скоро будет большая война и надо помешать Муравьеву укрепить Камчатку и русские посты на Амуре. А для начала сжечь Петровский завод, чтобы не мог он пароходы строить. А потом и верфь в Сретенске, и плотбище в Атамановке. И все это поручено мне! И до того мне, Степан, тошно стало! Как же так, думаю, целюсь в генерала, а стреляю в Россию-матушку? Знамо ж дело, он не для себя старается. Я ведь прежде-то, пока в Европу, а после в Африку не попал, о России нашенской и не думал вовсе. Знал дом родительский, соседей, городок наш уездный, а где-то была Тула губернская, где-то Москва Первопрестольная, где-то Петербург столичный. И всё на особицу, а в целом нет, не думалось. Ведь только издали начинаешь воспринимать это, брат, Россия! Отечество! И при этом все внутрях закипает, аж до слез иногда. Потому я и зарок дал, когда в легион Иностранный пошел: против Руси-матушки не воевать! В легион-то всякий сброд набирают, там одни офицеры французские, и послать легионеров могут куда угодно, а им похрен лишь бы деньги платили да после контракта гражданство дали. А мне оказалось не похрен!
Небо на востоке над горами уже наливалось красным, месяц на закате уплыл за горизонт, звезды в зените гасли одна за другой. Григорий говорил, замолкал, снова говорил, чертя сломанным прутиком на земле какие-то ему одному ведомые фигуры, Степан слушал, не перебивая. Он чувствовал, что вся эта неожиданная исповедь неспроста, что за ней последует что-то важное, а пока Вогулу надо выговориться; за те три месяца, что они проработали вместе в Туле, Григорий про свою иностранную жизнь рассказывать не любил, и потом у него вряд ли с кем было время и желание пооткровенничать, а человек всю жизнь молчать не может так и умом рехнуться недолго.
Когда Вогул в очередной раз промолчал дольше, Шлык осторожно спросил:
Для тя, значитца, жечь завод супротив Расеи-матушки, и ты задумал энто варначье дело переложить на меня?
Вогул кивнул, но добавил:
Только не я это задумал, а Ричард, когда узнал от купца Христофора Кивдинского, что тебя отправили сюда.
Степан оторопел:
Откуль энтому купцу про меня известно? Мне об нем доводилось слыхивать, сбег, мол, с-под стражи от суда губернаторского, а чтоб он меня знал чудно!
Видать, есть у него осведомители, мотнул головой Григорий. Я сам чуть зубами не клацнул, когда имя твое услыхал. А еще больше охолодел, когда англичанин крючок для тебя выдумал.
Крючо-ок! И каков же он, энтот крючок?
А ты не догадался? Аринка, внучка твоя, вздохнув, сказал Григорий.
Аринка?! Внучка?! вскрикнул Степан. Вам и об ней известно!
Я ж говорю, осведомители хорошие.
Ах вы сволочи-и! Дитё малое заместо крючка! Степан схватился за голову, но потом развернулся и рванул Вогула за рубаху на груди. Да ежели что с Аринкой случится, мы ж вас на куски порвем! Ты понял, сучий выродок?!
Понял, понял, спокойно сказал Григорий, высвобождаясь из захвата Степана. Я чего пришел-то? Давай, брат, вместе думать, как быть и что делать.
Да как чё делать?! Как чё делать?! снова взъерошился Шлык. Щас кликну соседей, и сдадим тя, значитца, стражникам.
Ну и дурак. Ничего-то ты не понял. Я битых два часа толкую, что не хочу больше вредить делам генерала, коли они для России полезные, а ты за грудки хватаешь. Ну сдашь ты меня стражникам не буду вилять, есть за что, а что после? Думаешь, Кивдинский с Ричардом не найдут кого другого послать, кто за деньги ни матушки, ни батюшки, ни дитёнка не пожалеет? Это для меня ты с Гринькой да с Аринкой, можно сказать, родные люди, а тот же Хилок наступил бы сапогом и не оглянулся.
Чё еще там за Хилок? хмуро спросил Степан.
Да был такой у Кивдинского. Телохранитель. Шлепнули его в одной заварушке и поделом! Зверюга был не приведи господь. Очень о нем купец сокрушался.
Да хрен с им, с твоим Хилком! взвыл Степан. Вот скажи, как Аринку охоронить от варначья?!
Григорий вздохнул:
Честно скажу, Степан: не знаю. Пока стерво́ это сидит в Маймачине, и тебе угроза будет, и внучке твоей.
А вы чё ли не мужик, Григорий Алексеевич? раздался женский голос из кустов, густо росших в палисаднике, да так нежданно-негаданно, что оба они вздрогнули и разом обернулись на полускрытое листвой распахнутое окно. В нем виднелись голова и плечи Матрены, очерченные светом деревянного фонаря, висевшего у нее за спиной. Взяли бы и разорили это осиное гнездо.
Глава 3
1
В Мариенбаде Муравьевы пробыли до конца мая. Николай Николаевич пил воду из источника Рудольфа, холодную, неприятную на вкус, но чрезвычайно полезную от почечных колик, которые начали мучить его еще в Стоклишках. Екатерина Николаевна, побывав у специалиста по женским органам, пила более легкую, пузырящуюся газом целебную жидкость из источника Креста. Она не теряла надежды забеременеть, хотя муж ни единым словом не упрекнул ее за отсутствие детей и даже больше ей порою казалось, что ему, при его огромной занятости, дети могут помешать, однако упорно просила свою покровительницу святую Екатерину о ниспослании зачатия и пыталась лечиться от бесплодия. И в то же время она вновь и вновь обращалась к мысли о том, что причина кроется в Анри, в невозможности, при всей ее любви и преданности мужу, выбросить из сердца первое чувство. Это он, Анри Дюбуа, не позволяет ей иметь детей от другого мужчины. О, как она его ненавидела за все, что случилось между ними в Иркутске! Как ненавидела себя за то, что сразу не открыла Николя глаза на «прекрасного офицера и славного человека» Андре Леграна! Она не представляла себе, как посмотрит в любящие глаза мужа, когда он узнает правду. А рано или поздно он, конечно, узнает. Только от кого? Вопрос отнюдь не праздный.