Вика, слушавшая Михаила с напряженным вниманием, еле заметно кивнула головой.
«Долго придется ждать», подумал он.
А Ольга Александровна не говорила, с какими еще издательствами она собирается иметь дело?
Сказала, что, кроме «Современника», еще несколько издательств предложило взять новые вещи Глеба, но поименно она их не называла.
Магаданское не упоминала?
В разговоре со мной определенно нет. Хотя думая о чем-то своем, пробормотала Вика:
Дело в том, что Алик Мухитдинов, который прилетал на похороны, говорил мне, что постарается пробить издание романа в Магадане.
Я не знаю, кто этот Алик, сказал Михаил. Но ему Вы бы доверили «Ваш» вариант романа?
Вика широко улыбнулась, потом ответила:
Нет, ему бы я тоже не отдала.
И, уже откровенно смеясь, добавила:
Ни за что не догадаетесь, почему.
Михаил только развел руками.
Я была невестой Алика до того дня, как он познакомил меня с Глебом Кураевым.
Вот как?
Только не подумайте, стараясь опередить его мысли, сказала Вика, будто я оставила жениха, потому что Глеб сходу очаровал меня. Думаете, мы просто пришли в гости и нас нормально встретили? Да ничего подобного! Глеб лежал на полу голый, на той самой шкуре белого медведя, которая теперь висит на стене. Он был в пьяном бреду. А я, ненормальная, вместо того чтобы бежать, осталась, чтобы как-то привести его в порядок. Да не на один вечер, а на семь лет.
А с вашим женихом он как познакомился? спросил Михаил, прерывая затянувшееся молчание.
Вместе резвились. На Чукотке и в Магаданской области.
Как?
Известно как. Пили вместе. Однажды допились до того, что решили на собачьей упряжке добраться до Америки. Погнали собак в торосы, вскоре потеряли ориентацию, несколько протрезвели. А тем временем их засекли радаром пограничники. Ну, и вернули молодчиков назад, составив акт о попытке нарушения государственной границы. С Глебом бывали случаи и похлещи. Вы когда-нибудь слыхали, чтобы органы высылали кого-нибудь из Магадана в Москву?
Разумеется, никогда.
А вот Глеба выслали! торжествующе заявила Вика.
Ну и ну.
У Глеба был роман с очень красивой дикторшей Магаданского телевидения. Этакое миниатюрное создание, которую Глеб знаете как назвал? Капелька! Так вот, за этой Капелькой ухаживал некто из высшего областного начальства. И, как оказалось, тоже добился успеха. Когда Глеб об этом узнал, он сразу прекратил с ней отношения. Все ее попытки вернуть его ничего не дали. И тогда она попыталась покончить с собой, но ее вытащили. А Глеба как виновника трагедии и опасного конкурента в двадцать четыре часа выслали в Москву.
Мда-а, уникум, пробормотал Михаил. Почти как в анекдоте о проститутке, которую выгнали из публичного дома за моральное разложение. В «московской ссылке» вы и познакомились?
Да. При каких обстоятельствах, вы уже знаете. Вот тогда-то для меня и началась нескончаемая работа. Сделать из него настоящего писателя.
Михаил было подумал, что ослышался: ОНА решила сделать писателем ЕГО!
Но Вика продолжала:
Вы думаете, он действительно умел писать профессионально после того, как выпустил первую книгу в Магаданском издательстве? Ему не хватало воли работать, работать и работать изо дня в день. И он, если хотите знать, еще слишком мало умел.
Вы что, отпарировал Михаил, полагаете, что профессиональный писатель должен писать как машина? Не признаете досуг необходимой частью творческого процесса, когда человек созревает для того, чтобы выдать небывалую вещь?
Нет, отрезала Вика, и Михаил, пожалуй, впервые осознал, с каким жестким, пожалуй, железным человеком (или даже противником?) имел дело Кураев.
Нет и еще раз нет, повторила Вика. Знаете, сколько времени он бы сам «дозревал»? И сколько еще алкоголя вместил бы такой «досуг»? Я заставляла работать его всё это время, я задавала ему норму, читала, критиковала, объясняла, как надо писать.
ВЫ ЕМУ объясняли?
Конечно.
И он выслушивал Ваши наставления?
А что ему оставалось? Я расширяла его кругозор, давала ему книги, которые он должен был читать, чтобы знать, что такое настоящая литература. Или Вы считаете, что он мог без этого обойтись?
Не знаю, мог или не мог. То, что он с вашей помощью узнавал, как и о чем пишут мастера, это безусловно хорошо и наверняка пошло ему на пользу. Однако я говорю о другом. Все самое главное у Глеба уже было Вы сами сказали, что жизненного материала в его записных книжках хватило бы на дюжину романов. Опять же Вы сказали и я согласен, что он был прирожденный стилист, скажу даже больше он обладал безукоризненным чувством меры во всем: в композиции, в характеристиках, авторских комментариях, в диалогах, в отвлеченных описаниях и в чем хотите еще. Разве все это вместе не мастерство?
Ну почему вы думаете, что его не надо было учить?
Потому что он свободно мог обходиться без этого и даже, если хотите, обязан был обходиться.
Но вместе мы составляли ударную силу! Что он мог самостоятельно выбрать из океана литературы? Сам он, что ли, познакомился с современной классикой? А когда я приохотила его к хорошему чтению, порой до смешного доходило. «Великий Гэтсби» он перечитывал несчетное число раз. Я даже прятать стала от него эту книгу, а он все равно находил.
Послушайте! Мне просто показалось, что в Вашем стремлении сделать из него «большого писателя» Вы заходили слишком далеко и вторгались в сферу, из которой он все равно выталкивал Вас назад. Это было его собственное и, если хотите, священное!
Ничего себе священное! Вы бы еще сказали неприкосновенное!
Так и скажу! Вот ответьте, «Северо-восточные полигоны» Глеб начал писать при Вас?
Судя по тому, как вспыхнули и тут же погасли глаза Вики, Михаил попал в самую точку. Она не сразу нашла, что сказать.
Ну, при мне он к этой теме только начал приступать. Основную работу он, конечно, проделал позднее. И Вы, похоже, думаете, потому что освободился от меня?
Может быть. То, что Вы вложили в него, не пропало, конечно, осталось с ним навсегда Но отсутствие повседневного контроля Ведь было ясно, что историю чукотского золота он давно и неспроста прощупывал с разных сторон, пытаясь рассечь весь сгусток, весь клубок известных ему легенд, рассказов, документальных версий и собственных наблюдений одним мощным ударом. И нанес он его очень точно, в том числе и потому, что его никто не пытался подправлять.
Он обнажил самый фокус сложной проблемы вторжение в нетронутую богатую природу. С хищническими целями и людоедскими методами. Это драма личной ответственности особой породы трудяг тундровиков, которых к тому же нещадно эксплуатирует начальство. Кто мог развернуть такое повествование, кроме самого Глеба? Кто еще был ему нужен?
Ну, это уж слишком!
Да-да! На своем направлении он продвинулся куда дальше любого, кто ставил перед собой сходные задачи. Равняться ему было попросту не на кого.
А кого вы ставите выше него?
В прозе?
Да.
Лермонтова, Фолкнера, Маркеса, Скалона. Я думал, что со временем и Глеб сумеет присоединиться к этой компании. Знаю только, что он к этому медленно, с натугой, но продвигался.
Вы, очевидно, хотели бы убедиться в этом, прочтя новый роман Глеба?
Да, конечно.
Не знаю, дам ли я его читать кому-нибудь в обозримое время, в том числе и Вам. Я к этому еще не готова.
Михаил пожал плечами.
Какие у меня основания рассчитывать на особое отношение? Я бы и просить об этом не решился.
Почему?
Потому что отдаю себе отчет или человек сам предложит, или ничего не даст, несмотря ни на какие просьбы.
Если созрею, предложу.
Спасибо. Михаил поклонился. И, в отличие от многих, мне из наследия Глеба Александровича ничего не нужно.
Да, я уже думала об этом, и никакой корысти с вашей стороны не нашла.
Михаил подумал, что за такое признание, возможно, тоже следует поблагодарить, но смолчал. Вместо этого он спросил:
А чего вы опасаетесь больше корысти или профанации?
А это почти одно и тоже. Ольга Александровна дает нам прекрасное этому подтверждение, вы не находите?
Нахожу.
Вот это и позволяет надеяться, что вы поймете меня. Так что ждите.
Михаил счел, что беседа подошла к концу и стал прощаться. Он подумал, что ждать другой встречи придется долго.
II
Но он ошибся. Вика позвонила меньше, чем через неделю.
Михаил Николаевич, я хотела бы продолжить нашу беседу. Вы не против?
На другой день он уже был у нее, на сей раз с бутылкой вермута, глянув на которую Вика сразу отпустила себе под нос некое замечание, из которого Михаилу стало ясно, что он принес что-то не то. Знатоком напитков он себя никогда не считал, поэтому реакция Вики его не смутила.
Михаил не знал, с чего она начнет разговор, и приготовился слушать.
Всю неделю после моих откровений с Вами я места себе не находила. Думала о том, как Вы всё это можете продать
Ну-у, благодарю, вставил он, но она не обратила на это внимания.
Да-да, как Вы всё это можете продать. И пришла к выводу, что Вам действительно нет никакого смысла.
Раз возникают сомнения, стоит ли откровенничать со мной, лучше, разумеется, не откровенничать и даже вовсе не говорить. Я не обижусь.
Он хотел встать и уйти, но она удержала.
Сделайте скидку на состояние моих нервов, Михаил Николаевич, и обратите внимание я откровенна и в своих сомнениях. Не для того же я Вас пригласила, чтобы объявить о прекращении знакомства!
Сильно на это надеюсь.
Понимаете, скоро два месяца пройдет, а я все думаю, думаю
О чем? О том, что только Вы могли спасти его?
Да.
Перестаньте себя винить. Вы говорили, что он был у вас здесь незадолго до смерти.
Да.
Вы ощутили, что он совсем плох?
Нет.
А он дал повод так подумать.
Тем, что отдал мне рукопись?
Да, но не только. Про записные книжки он тоже говорил. С какой стати было заботиться об их судьбе, если б все было в порядке?
Вы знаете, после разрыва с Глебом пришлось как-то устраивать свои дела. Вот и упустила Я получала страшно мало, а тут мне предложили место секретаря у экзарха Русской Православной церкви в Скандинавии. Приличный оклад. Я согласилась. И экзарх оказался весьма необычным духовным лицом. Для начала, он был ученым, не богословом, а самым настоящим геологом, член-корром Академии наук. К рассказу о Глебе это, конечно, не имеет отношения, но я хотела рассказать Вам и о себе.
А мне самому это давно интересно, только спрашивать было неудобно.
Ну вот и послушайте. Вы, наверно, догадались, что я не столичная штучка. Я родилась на Алтае, наше село недалеко от тех самым Сростков, где родился Василий Макарович Шукшин. Там я и кончила школу, потом педагогический институт по специальности литература и русский язык. А немного погодя поступила в ГИТИС и окончила его как театровед. Отец у меня был парторгом очень крупных строек, затем секретарем обкома. (В этом месте Михаил подумал, что положение отца, должно быть, открыло перед ней возможность получить второе высшее образование в таком штурмуемом абитуриентами институте, как ГИТИС). Характером я, пожалуй, пошла в него.
Что это Вас потянуло к театру? спросил Михаил. По-моему, это не лучшее место для человека, который хочет посвятить себя изучению искусства.
То есть как? растерялась Вика.
Театральные достижения эфемерны. Их только в наши дни научились кое-как фиксировать. Сам предмет исследования исчезает со временем. Актеры уходят. Режиссеры уходят. Иногда от спектаклей остаются костюмы, реквизиты и достаточно нищенски выглядящие вблизи декорации. А то самое, что волновало в спектакле, бесследно пропадает, вы не находите?
Оригинальный у вас взгляд на театр, покачала головой Вика. Чем он провинился перед вами?
Это вопрос?
Ну, если хотите.
Он передо мной ничем не провинился. Речь идет только об отчуждении между миром театра и миром человека. Вот и всё.
Ну-ну! А что вы скажете об актерском мастерстве?
Ничего плохого, за исключением того, что это лицедейство.
Актер в чужом образе может быть очень убедителен и потому абсолютно фальшив. А привычка к лицедейству, хочет актер или нет, делает с ним страшную вещь он перестает быть самим собой.
Вы считаете актеров ущербными людьми?
Смотря что называть ущербностью. Способность притворяться расширяет возможности преуспеяния. Прельстить и обольстить актеру или актрисе куда проще, чем обыкновенному смертному. Ну, а какой ущерб несет собственно личность, душа актера скорее Вам видней, Вы с ними явно больше общались.
Михаил продолжил.
Вот и вы, театровед по профессии, разве не изменили театру в пользу литературы?
Вы имеете в виду Глеба?
Да, но не только. Насколько я понимаю, ваш бывший жених Альфред Мухитдинов тоже подвизался на поприще литературы. За то время, что мы с вами не виделись, я купил и прочел одну его книгу.
И какое впечатление?
Вполне прилично пишет. Прочел с интересом.
Ладно, об Алике мы можем поговорить потом. А насчет театра должна Вас разочаровать. Я не изменила ему. И сейчас я работаю в ВТО куратором ряда периферийных театров.
Ну и признайтесь честно, разве они в большинстве не удручающее зрелище?
К сожалению. Но эта беда от бедности и зависимости, а не принципиальный изъян театрального дела.
Вы думаете?
Я знаю. Знаю, что перед каждым Первым Мая и Седьмым Ноября в театрах бывают торжественные заседания, а после них устраивается пьянка с областным начальством. Мерзко? Безусловно, мерзко! Но без этого местный театр не смог бы выжить. А так он все-таки существует и там появляются талантливые люди, часть которых пробивается потом в Питер, в Москву.
Пополняя ряды столичных режиссеров и лицедеев.
Да, пополняя. А что плохого? Вы же не считаете, что настоящие таланты могут появиться только в столицах?
Нет, разумеется. Иначе мы бы вряд ли с Вами познакомились. Глеб появился на свет в глухой провинции, но его талант вряд ли от этого стал хуже. Скорее, наоборот.
Вы настроены по отношению к Глебу слишком комплиментарно. Вам, наверно, и в голову не приходило, что он тоже был лицедей.
Как так?
Сейчас скажу. В экспедициях он играл роль полярного супермена. Хорошо играл. Мог месяцами работать по двадцать часов в день, таскать по тундре пятидесятикилограммовые рюкзаки, выживать в немыслимом холоде и голоде. Это один Кураев. Другой мог пить по двадцать четыре часа в сутки без сна и отдыха неделю, две или больше и при этом говорить, говорить и говорить, и всячески сходить с ума, и, лежа голым в обнимку с ружьем на шкуре белого медведя, представлять себе, что он охотится на слонов в Африке. Третий Кураев, протрезвевший, соскучившийся по делу, садился за стол и писал безукоризненно прекрасные повести и рассказы пером совершенного трезвенника. Вот вам по меньшей мере три лица, которые он демонстрировал мне попеременно в течение всех семи лет!
Но это же не было с его стороны притворством!
Ну это как сказать! возразила Вика. Да, согласна, отчасти это происходило без притворства, потому что он действовал не по заранее сочиненному сценарию. Но разве не было для него универсальном сценарием на все времена жизни напиваться до белой горячки, с трудом выкарабкиваться из запоя, а потом становиться великолепным писателем и замечательным человеком, пользующимся успехом у женщин, которыми он, как правило, не пренебрегал. Наверно, я была единственной дурой, познакомившейся и оставшейся с ним во время запоя. Правда, другим дурам повезло еще меньше. Они были очарованы героической личностью, да еще подающим большие надежды писателем, и спешили взять над ним шефство таким беззащитным и наивным. Можете быть уверены их разочарование было ужасней моего. Вместо обаятельной личности их любовь оказывалась лицом к лицу с помойным ведром. Вам, наверно, будет интересно знать, что племянница Григория Алексеевича Огинского, Юля, была влюблена в Глеба, и у них был довольно долгий роман, который очень дорого ей обошелся. Ей понадобилось несколько лет, чтобы прийти в нормальное состояние.