Анна Зенькова
Те, кого не было
Моим маме и папе
Художник Вольга Пранкевич
© Анна Зенькова, текст, 2023
© ООО «Издательский дом «КомпасГид», 2023
Часть первая
Шел СильверстайнМалыш сказал: «Я иногда роняю ложку».А дед в ответ: «Я тоже, милый ты мой крошка».Малыш шепнул: «Я писаюсь в штанишки».«И я», смеясь, ответил дед мальчишке.Малыш сказал: «Я часто плачу».Старик поддакнул: «Я тем паче».«Но хуже нет, вздохнул малыш, бубня,Когда большим нет дела до меня».Коснулась внука нежная рука.«Я знаю», дрогнул голос старика.
ПЕТРОВИЧ
Голик сказал: надо написать о нас книгу. И назвать ее «Сироты»! Якобы такое читают сейчас. Я не стал уточнять, кто и когда его по голове тюкнул. Главное, есть результат.
Потом немного подумал и все-таки спросил:
Ты, Голенький, каши, что ли, объелся? Или компотику перепил?
Мы все так его зовем. Голенький. И ржем. А Серафимовна злится. Говорит: вы что, дети малые ржать? Забывает, что мы и впрямь такие. Как малые.
Как, потому что есть еще дурнее. Младшая группа.
Вот мы сегодня сидим за завтраком никого не трогаем. И тут этот приходит из малышовых. Главное, ни здрасьте вам, ничего. Булочку со стола хвать и дальше пошел. Я, понятно, не стал молчать. Ну-ка стой, говорю. Стол-то наш, не общий.
Да мне не булочки жалко! Но надо ведь и культуру иметь. В общем, хотел ему в лоб дать заряд на перевоспитание. Но Серафимовна эта как коршун. Тут же влезла.
Стихли оба! шипит.
И раскинулась. Заслонила грудью птенца.
А Голик знай себе:
Ты бы ей еще под юбку спрятался, кричит. Позорище! Смотри там, не задохнись в чужих панталонах!
И ржет. Ну и я вместе с ним. Так наш завтрак и проходит.
А этот, который Панталонович, он же неуравновешенный! Его раз задень, потом ни в жизнь не отстанет. Стал, значит, в дверях и нас караулит. Еще дружка своего свистнул Витька.
Там тоже персонаж! Сам белый натуральная моль, а брови как у нелюди: волосистые, с дурной такой рыжиной. Может, потому все и зовут его Бурый, а не Витек. Вроде как уважительно.
Хотя на деле с чего его уважать-то? Дикий черт. Мелкий. Вечно пальцем в носу ковыряет.
И меня это задевает, да. Он, видите ли, Бурый, а я просто Петрович. Петрович, и все! Такой вот примитив.
Уж лучше бы по имени тогда называли. А то, получается, я совсем негодящий раз у меня и этого больше нет.
А ведь когда-то было! Мамка меня, помню, Лёшиком звала. Или Алексейкой. Нежная бывала, пока не доведешь. А если вспылит, там уже всякое в обиход шло. Много чего такого обидного.
А я? Что я мог, разу человека язык такой? Не выдернешь же!
Да и не со зла она, как я сейчас понимаю. Я нынче и сам могу перебрать с резкостью-то. Близкого обидеть известно, дело плевое.
Вот и Голика я, получается, оплевал с этой его книгой. Так и сказал: иди поспи! Можешь еще на горшке посидеть главный свой орган думающий прочистить.
Хотел еще кое-что по сюжету добавить, но было не до обсуждений. Мы же с этими дефективными дрались.
До мордоплясия, жаль, дело не дошло Серафимовна вмешалась. Но тумаками кое-как обменялись. Панталонович теперь ходит по углам скулит. Жалуется, что мы с Голиком такие-рассякие сирот обижаем.
Вообще, если разобраться, идея с книгой не так плоха. Просто ее обыграть нужно. Вот даже с названием этим Если бы это я писал, совсем по-другому назвал бы. Сказать как? «Безымённые»!
Ну а как еще? Сироты они и есть такие. Вроде есть, а вроде и нет. Корней нет, имен нет. Петрович, Бурый, Голенький. Бзик еще это наш вахтер. Он вроде и солидный дядька такой, а вот же сирота. С поста своего ни ногой. Потому что идти некуда.
А тот, кому идти некуда, с любого угла сирота.
Я, чтобы Голенького задобрить, сказал: пошли на берег посидим. Мы туда часто ходим. Особенно когда припекать начинает.
Вот и сейчас. Я же видел, как его всего скрутило! Думаю: ну-у, началось. Сейчас еще, не дай бог, заплачет придется врачиху звать.
Он же непредсказуемый, этот Голик, сил нет. Бывает, придем на утес, а он вдруг: я кидаться буду! Шут гороховый! Я тогда ему в руку вцеплюсь и стою. Спокойно стою, а у самого сердце как шмель кувыркается. Потому что идея она вроде и ничего. Я бы, может, и сам кинулся. Если бы только знать, что от этого легче станет.
Голик и сам всё понимает. Или нет? Мы на эти темы не говорим. Но я по лицу вижу, по тому, как он слезы рукавом вытирает. С надеждой на будущее, так сказать.
Он после такого обычно к воде уходит. А я на обрыве сажусь. Челюсть выставлю, чтобы не сводило, и смотрю далеко, в небо. Долго-долго смотрю, пока шею не заломит. Все хочу рассмотреть, что там внутри. Должно же что-то за этими облаками прятаться.
Или нет?
Вот это самое страшное. Если нет. Тогда лучше и правда кидаться.
Голенький хоть и дурной, но и друг тоже. А кому еще верить, если не друзьям. Это для остального мира мы «безымённые». Но не для своих.
Здесь я Петрович. Он Голенький. Ну Бзыкеще. Так и живем
ТАИСИЯ ПАВЛОВНА
Эксперимент? Кажется, так. Забыла, как правильно называется.
Интересно, это от лекарств или я просто путаюсь?
Ну точно же он! Эксперимент. А как еще назвать такое?
Сначала ко мне Лидочка прибежала. И как начала! Виновато так, в пол:
Таисичка Пална, милушенька моя, вот вам крест я ни при чем. Они всех сами распределяли, без меня.
Я молчу. Дышу просто обвинительно. Пусть знает, что я о ней думаю.
А она снова как будто ее ключом завели:
Да что они и правда не понимают? Проклятые! У вас ведь и возраст какой. А с дочей как же? Здесь совсем другие условия нужны. Деликатные.
Ну а я что говорю? Молчу вот! Лучше всяких слов получается.
Лидочка как будто и ни при чем. Хоть она и жена Высоченного.
Однажды сказала мне, что это не повод ее ненавидеть. А что я могу, если закон такой: ненавидеть Высоченного и всех, кто с ним общается! И попробуй здесь не послушаться!
Но с Лидочкой я так не могу. Чтобы ее совсем ненавидеть! Она мне конфеты приносит. И с дочей видеться дает.
За что мне все это не понимаю. Как было раньше хорошо. Я маленькая, и дом есть, мама. А теперь что? Уже и не поплачешь. Большие девочки не плачут так Лидочка говорит. А сама в подсобке ревет, когда никто не видит. И всё из-за главного. Высоченного! Он у нее за спиной что-то там с Нинкой крутит. Это наша медсестра. Краси-и-ивая! А Лидочка вот ревет.
А я молчу. Я почти всегда молчу. Даже когда к доче прихожу. Просто смотрю на нее. А она на меня. Как будто не видит.
Таисичка Пална, так вы собираться будете? Лидочкин голос трескается, как наш потолок.
Буду, говорю. Что еще делать?
Хотя у меня и вещей-то Но я их берегу. Для дочи берегу. Ей важнее.
Ей мама нужна. И все эти мелочи, я решила, пусть тоже ей будут.
Лидочка снова суется:
Гребенку-то возьмите.
Зачем мне гребенка? злюсь. Как будто ты не видишь, что я почти лысая.
Это дело наживное, говорит Лидочка, а сама себе в тапочки смотрит. Все у вас наладится.
«Ерунда какая-то, а не тапочки», думаю я. И молчу. Без всякой злобы молчу. Просто мне давным-давно сказать нечего.
ПЕТРОВИЧ
Вот это я сейчас не понял! Что значит эксперимент?
Пришел, значит, какой-то лысый и давай вещать. Еще такими словами мудреными. Я из ста штук хорошо если десять понял. И то под сомнением. Очень уж странно звучит.
Так это я еще не сразу вник что за эксперимент. Подобные новости лучше постепенно переваривать. Чтобы несварение не случилось.
Лысый этот какой-то ученый-социопат. Голик ржет, говорит, сам ты социопат, а он социолог. Спец, который изучает людей и разные штуки, сними связанные. Почему одни любят, например. А другие только жрать.
Ну, это не Голик такой умный. Сам лысый про себя и рассказал. Наврал, конечно, с три короба. Я с первого взгляда определил, кто есть кто. Социопат он и есть, а не оговорка.
А Голику лысый понравился. И, что уж совсем странно, Голик лысому тоже. Иначе как еще объяснить, кого ему в пару дали? Вполне себе мужик. Димоха или Тимоха? Я не расслышал.
Да и какая разница? С таким хотя бы поговорить можно. Пободаться.
А с этой что? О чем мне с ней говорить?
Пришла, главное, и села. Губы под нос закатала, руки сложила. Я говорю: может, познакомимся? Ну что, я нормальный человек. А она мне криво так:
Таисия Павловна.
Я чуть не грохнулся! Говорю: а можно попроще? Таисия, там? Или Тося?
Ну!
А она опять точно уксуса маханула:
Нельзя. Так только своим можно! И доче. Я для нее Тося.
«Доче? я почти икнул. Без шуток?»
А она сидит и глазами хлоп-хлоп. Еще берет свой туда-сюда тягает.
Я только потом увидел. Вот это на ее голове.
Родственники они, что ли? С нашим социопатом?
А тебя как зовут?
«Это она мне?»
Смотрю ну да. На меня же зыркает.
Петрович, говорю. Можно просто Лёха.
А фамилия?
«Опять берет дергает. Психичка».
Это и есть фамилия, нехотя отвечаю я. Зовут Алексей.
Взял зачем-то и поклонился:
Сергеевич, если так угодно.
Она меня прямо из себя вывела!
Странно звучит, выдает эта мымра. И снова беретом этим туда-сюда Чтоб ее
Так и Таисия Павловна кхм-кхм не так чтобы очень смотрится.
Это уже я ей ответным комплиментом грохнул.
И что? Она просто встала и пошла.
Мне пора.
Чума бубонная!
Я сразу к лысому и говорю:
Уберите от меня эту. Я с ней жить не буду.
А от него как пахнёт чем-то сладким. Упасть можно, а не одеколон. Хоть бы проветривался иногда, вонючка.
Так и не надо жить! Просто общаться, дружить! Дарить друг другу тепло и флюиды радости.
Это он меня так успокоил, значит. Еще и руку на меня положил, смердяй!
Что за мура? я отодвинулся, чтобы высвободить плечо. Какие флюиды?
Энергия жизни! начал кривляться этот чмошник. Таинство общения!
«Убью сейчас! я замер, как кобра перед прыжком. Или покалечу!»
Но лысый продолжал жеманничать:
Общение, друг мой, вот где основа основ! И эта основа всем вам жизненно необходима.
Кому это вам? лицо у меня стало «свинсовое». Не металл, а как у дикого хряка свирепое.
Но он как будто и не заметил.
Вам, говорит, в смысле одиноким людям.
«Баран!»
Но я как-то моментом понял, что бить этого межеумка бесполезно. Смирился, что ли. И двинул искать Голика. Вдруг он согласится поменяться?!
Но Голик не согласился. Удивился это да.
Ты обнаглел? такой. Мы с Димоном уже вовсю ладим. Захотел чего!
Так а чего? я сразу весь закипел. Ты хоть видел, кого мне дали?
Ну видел, Голик равнодушно пожал плечами, Ты же с Серафимовной ладишь? Вот! Так и с этой поладишь. Делов-то.
Ты это знаешь, я тряханул перед ним кулаком. Не выводи меня!
Вон Палыча тоже мадамой наградили, прыснул Голик.
Ну? я недоверчиво покрутил головой.
Ага, Голик мотнул своей, но как-то без сочувствия. Говорят, мужского пола на всех не хватило.
Я все еще не сдавался.
А у Казбека кто?
Казбек это тоже наш. Из соседней комнаты.
Голенький весь раззевался. Напоказ или так, я не понял. Но он явно от меня устал.
Да перец какой-то. Но ты это не обольщайся. То ж Казбек. Знатная жмотяра.
А ты не жмотяра, да? я обиженно сморщился.
Бери, Петрович, что дают! заржал Голик. Авось поладите.
Иди ты знаешь куда! я слабо отмахнулся и пошел.
Сам не знаю куда.
Пришел к воде. Она здесь повсюду, куда ни ступи. Но я всегда в одно место хожу, где Левый берег хорошо виден. Стану и смотрю. А Центр, я спиной чувствую, на меня смотрит.
Ерунда, конечно. Что этой глыбе может быть интересно в человеке? Да еще и таком маленьком. Этому месту все равно, кто ты и откуда пришел. Уж я-то знаю.
Центр мы там живем. Не дом, нет. Пристанище. Так Казбек говорит. Он тоже дурной, но иногда вот соображает.
Ну хорошее же слово! Именно что про нас. В нем и горькота чувствуется, и много чего такого Отчего сердце сжимается! Запах хлеба еще. А там, где есть хлеб, уже не страшно. Даже когда про страшное думаешь.
Я особо не думаю. Вот только когда к воде прихожу. Тут все такое правдивое. Когда стоишь лицом к небу и вроде как бежать некуда. Ты у этого неба как на ладони весь. Чувства, мысли. Не соврешь.
Так-то мы всегда врем. Люди вообще плохо устроены что тот пылесос. Даже если японский, все равно со временем ломается. Но здесь, где небо в лицо дышит, все иначе чувствуется. Когда смотришь в него и себя видишь. Как в зеркале. Все свои свищи, трещины, ржавчину. Стоишь и думаешь: ну и что? Ну свищи, ну ржавчина. Японцы тоже люди. Все ошибаются!
И вроде как примиряешься. Небо оно любого примет. Так ветер всегда говорит и по ушам гладит.
Я однажды Голику то же сказал. А он заплакал. Поверил, значит.
Голик из нас самый дурной.
ТАИСИЯ ПАВЛОВНА
Я с ним жить не буду. Не хватало еще!
Натаниэль Карье Карэнович! Все время на словах спотыкаюсь. В общем, он сказал, что так надо. Это как игра. Эксперимент. Но я ему не верю. У меня самой игра не верить всем.
Я только доче могу. И Лидочке еще. Она если говорит горькое, значит, нужно приготовиться. Ам и все.
Лидочка милая. Жаль, что меня от нее забрали. Дурацкий эксперимент.
Хорошо еще, мы не в одной комнате будем жить. Просто в одном здании. Если бы в одной, я бы тогда сразу жаловаться пошла куда надо.
Правда, забыла куда.
Бабушка туда часто ходила. Потом как придет обратно злая-презлая и кричит с порога: никогда никому не верь!
Я и в дочу особо не верю. Просто притворяюсь, чтобы сохранить илью. зию? Да, вот эту вот семьи.
Лидочка говорит, и это пройдет недоверие. Вопрос верю ли я Лидочке?
Нет, конечно нет. Она ведь тоже все.
Пошла без спроса к воде. Красивая такая! Широкая. А вокруг берега! Как у пирога, на вулкан похожего. Там внутри еще жерло! Правый берег ниже, в ямках весь. А левый высоче-е-енный, с бахромой. Пойду туда. С высокого края берега небо лучше видно. И все, что за ним.
Пришла, а там он сидит. Расселся! Я сразу губы сморщила, чтобы напугать. Ноу него и самого рожа не шутка. Гладкая, как кирпич. Странное такое лицо.
Потопталась. Думаю, надо уйти, пока не поздно. Но уже все опоздала. Говорю тогда:
Не смотри так. Я не к тебе пришла. Просто.
А он вроде мне, а вроде и не мне. Голову задрал, как петух, и на небо тащится.
Таращится, я хотела сказать.
Так я и не думал, что ко мне, бурчит. Больно надо.
Это он точно мне! Вряд ли бы небу стал.
Я еще потопталась. Теперь уже ясно: самое время уйти. Но я как прилипла. Еще к нему чуть подвинулась.
Ты есть не хочешь? говорю. Так все спрашивают, чтобы разговор начать.
Нет, говорит. И дальше на небо смотрит. Не видишь, я духовной пищей насыщаюсь.
Я таких шуток не понимаю. Чувствую, что это шутка. Но как понять?
Ты сама-то давно ела? он вдруг меняется. Голову опускает и на меня смотрит. Давно ела, спрашиваю?
Я лысая, а не глухая, отвечаю обиженно. А он вдруг начинает смеяться.
Я тоже прыскаю. Смеху него, в отличие от рожи, добрый.
Мы с тобой поладим, выдает, успокоившись.
«Еще чего!» смотрю, как могу, из-под бровей. Так, чтобы сердито.
Ну точно поладим! веселится он еще больше. У тебя же брови как у моего кота. То-то я думаю, хрюкало знакомое!
Я и сама немного добрею.
Кота? бурчу. Так, чтобы он не понял, что мне приятно стало. У тебя есть кот?
Ну как же это кот? Здесь, что ли?
Был, пожимает плечами, Уже умер.
Дуралей несчастный!
Я пошла! бросаю в него, как огрызком, Мне доче позвонить надо.
Нету тебя никакой дочи! орет он мне в спину. Ты ее нарочно выдумала!
Разворачиваюсь и тоже кричу так, что, кажется, лопну:
Нет, есть!
А вот и нет! он дергается, как от укола, Ты помешанная!
Подлетает и срывает мой берет.
И лысая!
Я думала, смеяться станет.
А он этот берет к себе прижимает. Как кота того, с которым мы бровями похожи. И шепчет:
Лысая-лысая.
Как будто сейчас заплачет.
Потом вдруг назад ка-ак швырнет:
На! И не подходи ко мне больше!
Будто я заразная!
Сам не подходи, я машу на него беретом. А то хуже будет!
Он не идет. Снова в небо смотрит.
Наградил господь соседством, шепчет ему обиженно. Это же дура дурой какая-то.
Не ябедничай, я корчу рожу. Небо таких не любит.
Небо всяких любит, отвечает он спокойно, Оно милосердное.
«А вдруг правда?» думаю я. Но не верю.
Я всем не верю. Даже себе.
ПЕТРОВИЧ
Так что ты решил? спросил меня за ужином Голик.
Я в него прямо плюнуть хотел! Но потом вижу и правда интересуется.
А что я могу решить, ворчу, когда за меня уже всё решили.