Гашпар крепче стискивает топор; его кадык дёргается.
В глазах Принцепатрия ты всё ещё убийца. Покайся мне, или будешь выглядеть как самый благочестивый Охотник во всём Ригорзаге, когда я с тобой закончу.
Да ты с ума сошёл, выпаливаю я. Он совсем не раскаивается.
На светлом румяном лице Койетана ни капли раскаяния, как и в его остекленевшем взгляде. Он смотрит то на меня, то на Гашпара, ухмыляясь, а его плечи содрогаются от безмолвного смеха. Я помню, как он приказал меня связать, как повалил меня на пол и упёрся коленом мне в спину, чтобы накинуть верёвку, и как я чувствовала его горячее дыхание у самого уха. Помню, как отшатывались жители, словно я была чудовищем, готовым сожрать их во сне. И всё это время их чудовище было одето в белый шаубе и жило в шатре старосты. Помню, как Доротъя говорила о королевском мешке со змеями-Йехули.
Есть чудовища, есть волчицы, а есть волчицы с кровью Йехули. Теперь я понимаю: даже связанная и беззубая, я для них ненавистнее любого патрифидского убийцы.
Обнажив нож, бросаюсь на Койетана, толкаю его в стену шатра. Он спотыкается, но удерживается на ногах, и вдруг бьёт меня локтем в грудь. Прежде, чем мой нож успевает достичь цели, у меня перехватывает дыхание.
Ивике! кричит Гашпар, но его голос звучит так далеко, словно из-под воды.
Койетан хватает меня за плечи с такой силой, что нож вылетает у меня из рук. Выкручивает мне руку, я вскрикиваю, а перед глазами от боли пляшут звёзды. Вихрь ткани, вспышки кожи, и вот я прижата к груди Койетана, а мой нож приставлен к моему же горлу.
Тебе стоило бы держать свою волчицу в цепях и наморднике, тяжело дыша, говорит Койетан. Она погубит вас обоих. Как долго будет гореть огонь, когда её тело тоже бросят в костёр? Какова цена одной дикой волчицы, язычницы высшей касты, для Принцепатрия?
Он прижимает палец к ране на моём горле, снова вскрывая её ногтем большого пальца. Я задыхаюсь от очередного крика, глаза горят от слёз. Когда Койетан убирает руку, та окрашена смесью новой и старой крови.
Отпусти её, говорит Гашпар, опускает топор, позволяя лезвию вонзиться в земляной пол.
Я почти слышу, как серп улыбки рассекает губы Койетана словно металл скрежещет по металлу.
А какова цена одной дикой волчицы для тебя, господин Охотник? Наверняка люди твоего ордена поднимут кубки за её гибель.
Прошу. Гашпар поднимает руку, безоружный. Я могу принести в вашу деревню золото, пищу
Нет-нет. Койетан качает головой. Ты не можешь предложить мне ничего ценнее для Принцепатрия, чем гибель волчицы.
А потом его пальцы сжимаются у меня на горле, заставляют меня согнуться в пояснице. Лезвие тянется к уголку моего рта, ровно над языком, и с ужасом я понимаю, что он собирается сделать: отрезать от меня по маленькому кусочку, чтобы сжечь один за другим, растягивая жертву, пока не останется ничего.
Закрываю глаза, но не чувствую укус лезвия. Слышен лишь хруст костей, влажный звук падающей плоти. Открыв глаза, вижу ручейки крови на земляном полу, а пальцы Койетана выпустили моё горло.
По инерции падаю на землю, приземляюсь на колени, задыхаясь. Во рту кровь, но язык цел. Тело Койетана падает рядом со мной, словно огромный срубленный дуб, а в груди у него топор Гашпара.
Смотрю, как тело старосты содрогается в последних спазмах; конечности дёргаются, потом замирают. Голова свесилась набок, глаза открыты и до ужаса пусты, словно два бледных осколка глазурованной керамики. Его борода сбрызнута кровью словно чёрные скопления личинок, которые он выкашлял, умирая.
Дрожащими руками я отталкиваюсь, поднимаюсь на ноги. Хотя рана на горле кровоточит, я её едва чувствую. Все ощущения притуплены, и тело онемевшее, как точильный брусок.
Гашпар начинаю я, но так и не могу придумать, что сказать.
Его лицо осунулось, грудь тяжело вздымается. Кровь Койетана словно винное пятно на его доломане, окрашивающее кожу темнее, чем чёрный. Я могу лишь наблюдать, как он падает на колени и кладёт ладонь на лоб Койетана, закрывая старосте веки.
В конце концов жители деревни нарекают Гашпара своим героем. Они складывают фрагменты истории воедино, когда видят брызги крови на стене шатра из телячьей кожи, топор Гашпара в груди Койетана, куклу и ягоды на земле. Мать Эсти молодая женщина со спутанной тёмной длинной косой до талии прижимает к груди игрушку из глины и палочек и плачет. Остальные жители собираются вокруг застывающего тела Койетана.
Нужно его похоронить, заявляет Доротъя. И выбрать нового старосту.
Наивно предполагаю, что жители проголосуют за неё. Но потом вспоминаю, что удел этих патрифидских женщин, лишённых волшебства, вынашивать детей и штопать своим мужьям туники. Жители сгрудились, что-то тихо обсуждая, а когда расходятся выбор падает на мужчину по имени Антал.
Его первый приказ как старосты избавиться от трупа Койетана.
Никаких церемоний, заявляет Антал. Никакой могилы.
Снаружи жадно скулит голодный кудлатый пёс.
Жители деревни проталкиваются через полог шатра, но прежде чем я успеваю выйти, раздаётся крик такой громкий, что он прокручивается у меня в животе точно нож. Гашпар спешит вперёд, расталкивая толпу, и останавливается перед очагом.
Огонь погас. Возможно, умер вместе с Койетаном, прогорел дотла, когда староста, истекая кровью, лежал на земляном полу. Остались лишь почерневший камень и деревянная скульптура трёхконечного копья Принцепатрия. Все жители деревни вокруг меня падают на колени, рыдая и шепча молитвы. В свете белого серпа луны их лица кажутся бледными, словно кость.
Я жду, но Крёстный Жизни не считает жителей деревни достойными своего милосердия. Очаг молчит, холодный.
У нас должен быть огонь! воет кто-то. Без него мы замёрзнем насмерть!
Гашпар вдруг перемещается. С того места, где я стою, я могу разглядеть лишь край его лица, но, судя по наклону плеч и медлительности его шагов, знаю, что смерть Койетана уже тяготит его ещё одна чёрная метка на его душе. Мне слишком стыдно, чтобы посмотреть ему в глаза, столкнуться с болью, которую я причинила ему своим безрассудством.
Он опускается на колени у обожжённых брёвен кострища и соединяет ладони.
Мегвилагит.
Крохотный огонёк расцветает на кострище пламя тихо низко шепчет. Его и близко недостаточно, чтобы согреть зимой целую деревню. Проталкиваюсь сквозь толпу, пока не оказываюсь настолько близко от Гашпара, насколько смею.
Он снова соединяет ладони, хмурясь.
Мегвилагит.
Языки пламени поднимаются выше, колышутся, отливая голубым как водоросли на дне озера. Это лишь жалкая тень костра, который раньше горел на брёвнах, отбрасывая свой свет на целые мили вокруг.
Гашпар поворачивается ко мне.
Ивике, дай мне нож.
Я слишком ошеломлена, чтобы отказаться. Мой нож его нож, который я вырвала из холодных пальцев Койетана до того, как крестьяне ворвались в шатёр, всё ещё в крови. Протягиваю его Гашпару, и он берёт оружие за лезвие. Все жители деревни молчат, поджав губы, ожидая.
Глядя вниз с всепоглощающей сосредоточенностью, Гашпар, наконец, снимает перчатки. Закатывает рукав доломана, обнажая выпуклую сетку шрамов вдоль запястья белёсые ленты на бронзовой коже. У меня перехватывает дыхание. Ему требуется пара мгновений, чтобы найти чистый участок кожи. А когда Гашпар находит со вздохом проводит моим клинком по руке, и его кровь брызгает на камень.
Его пальцы дрожат. Гашпар выпускает нож, позволяя тому упасть в траву, ещё раз соединяет ладони.
Мегвилагит.
Огонь взрывается в воздухе с такой яростью, что Гашпар отскакивает пламенные пальцы почти впиваются в его шаубе. Искры испещряют необъятную черноту неба. Хор вздохов облегчения жителей деревни такой же громкий, как степной ветер.
Спасибо, господин Охотник! восклицают и плачут они. Вы спасли нас!
Они окружают Гашпара, тянутся ладонями к его груди, проводят пальцами по меху его шаубе. Никто из них не упоминает про нож, про рану. Гашпар натягивает рукав, чтобы скрыть кровь, и надевает перчатки. Девушка с льняными волосами проводит большим пальцем по линии его подбородка и бормочет что-то, но я стою слишком далеко, чтобы расслышать.
Мой желудок скручивает тошнота.
Кажется, проходит несколько часов, прежде чем толпа начинает редеть, и жители возвращаются в свои шатры. Каждая травинка тонкое зеркало, отражающее свет костра, и кажется, что я стою в поле трепещущего пламени. Гашпар опускается на колени, чтобы поднять нож, потом идёт ко мне.
Смотрит на меня не мигая его глаз полуприкрыт. На этот раз челюсть у него расслаблена, губы чуть приоткрыты, словно вся сила из него выпита. Не нахожу в себе сил посмотреть на его запястье.
Я могу надеяться, что в следующий раз ты не будешь такой неосторожной дурой? спрашивает он.
Я почти мечтаю о его колких упрёках, о его ханжеской хмурости. Всё, что угодно, только не это непостижимое изнеможение на лице. Хочу было сказать, что, для того чтоб быть неосторожной дурой, мне совсем не нужен нож, но не думаю, что это заставит его краснеть и гримасничать. Не сейчас. Просто киваю, когда он возвращает мне нож рукоятью вперёд.
Пальцы сжимают холодный металл, но в следующий миг не могу сдержать мерзкий вопрос:
Одного глаза было недостаточно?
Что?
Ты уже отдал ему глаз, в груди становится тесно. Неужели все Охотники покрыты шрамами, как и ты?
Каждый из тех, кто достоин упоминания.
Зачем? сумею выговорить я. Зачем ты это делаешь?
Принцепатрий вознаграждает за жертвенность, отвечает он. Иногда жертвы приносятся в виде плоти.
Давлюсь смехом. Воспоминание о лезвии ножа, приставленного к его запястью, проносится перед внутренним взором, и становится тошно.
Так справедливость или милосердие в том, что ты должен истекать кровью во имя своего спасения?
Милосердие, отвечает Гашпар. Его глаз чёрный, и в нём не отражается пламя. За всё это время Он ни разу не потребовал мою жизнь.
Глава седьмая
Снежинки кружатся в воздухе вокруг нас белым вихрем. Падают мне на волосы, всё ещё покрытые пятнами серебристой краски, прилипают к тёмным кудрям Гашпара. Если я не моргаю достаточно часто, снежинки собираются на моих ресницах, и от ледяной воды щиплет в глазах. Земля под ногами присыпана тонким слоем ранней изморози. Словно Иштен подул на большой замёрзший одуванчик, и пушистые семена разлетелись по сосновому лесу Крайнего Севера.
В Калеве всего два времени года: зима и не-зима. Не-зима короткая, тёплая и влажная, время, когда мухи свирепствуют, а растения осторожно поднимают свои цветочные головки из земли, только лишь затем, чтоб их сорвали, стряхнули и сохранили для более холодных голодных дней. Телята рождаются, и их убивают, чтобы засолить и сохранить мясо. В не-зиму калевийцы наслаждаются парой часов скудного солнечного света и кратким оттаиванием их рек и озёр, когда обнажается вода, что чище и голубее самого неба.
Не-зима почти закончилась.
Веду нас через лес. Конь Гашпара рысит чуть медленнее позади моего. Мы покинули деревню два дня назад, и с тех пор наши разговоры стали краткими, поверхностными, а с его стороны в основном односложными. Я молча извиняюсь, предлагая ему самые мясистые части кроликов, которых убиваю на охоте, и борясь с собой, чтобы не подначивать его во время его вечерних молитв. Не уверена, что моё послание дошло до него.
На снегу видны красные точки, тянущиеся за нами, словно крошечные следы, нашёптывающие историю нашего пребывания в деревне Койетана. Гашпар заправляет рукав под перчатку, но кровь всё равно вытекает из-под ткани с тихим постукивающим звуком, который преследует нас многие мили. Неожиданно Гашпар останавливает своего коня и смотрит в небо, позволяя хлопьям падать ему на лицо и обращаться в воду.
Я разворачиваю лошадь к нему; сердце трепещет.
Ты ведь раньше видел снег, да?
Уже очень долго не видел, отвечает он, не встречаясь со мной взглядом.
Хмурюсь. Мне всегда казалось, что снег идёт повсюду в Ригорзаге, даже намного южнее, где лежит столица. Но Гашпар наблюдает за шквалом белых хлопьев с тем же восхищением, с которым я любовалась закатом в Малой Степи, проливающим розовый свет на траву свободно, а не сквозь решётку ветвей. Когда Гашпар снова сжимает поводья, замечаю, что он морщится.
С моих губ срывается тяжёлый вздох, белый пар на холоде.
Ты пытаешься меня наказать?
Гашпар поднимает взгляд; его глаз сверкает.
О чём ты?
Если ты пытаешься заставить меня сожалеть о том, что я сделала, тебе уже удалось, огрызаюсь я. Как это по-Охотничьи, позволить себе сдохнуть от заражения крови только лишь затем, чтоб доказать свою точку зрения.
Я не собираюсь умирать, отвечает Гашпар, но в его голосе слышится горечь. И мне нечего доказывать неблагодарной волчице.
Его слова падают на мои плечи так же холодно, как снег.
Ты сердишься, что я не бросилась к тебе в знак благодарности? Я рада что я не дитя Патрифидии, но Койетан был чудовищем. Он заслужил смерть.
Не мне решать, заслуживает ли человек смерти.
Но кому же, как не тебе? Гнев скручивается во мне после двух долгих дней молчаливого раскаяния. Ты можешь прятаться в своих одеяниях Охотника, но ты всё равно принц.
Довольно, осекает меня Гашпар. В его тоне я слышу оскал. Койетан был прав ты погубишь нас обоих. Ты считаешь, что Охотники праведны, но ведь это ты пыталась перерезать горло человеку, потому что его люди грубо и пренебрежительно относились к язычникам и Йехули. Разве волчиц не учат, что иногда лучше спрятать когти?
Кровь пульсирует, а щёки у меня горят так, что я почти забываю, что мы вообще стоим на снегу.
Это всё, чему меня учили, Охотник. Всю мою жизнь. Терпеть чужое пренебрежение, проглатывать мою ненависть. Согласен ли ты с тем графом, который велел тебе оставаться дома, или с придворными, которые воротили от тебя нос? Если да что ж, тогда ты, пожалуй, самый глупый принц на свете. Все эти разговоры о покорности и послушании ради их блага, а не твоего. Ведь не нужно прикладывать усилий, чтоб сбить тебя с ног, когда ты уже стоишь на коленях.
Сразу могу сказать, что зашла слишком далеко. Мой голос срывается, словно камень, брошенный со скалы. Ветер щетинится между нами, воет. Лицо Гашпара затвердело, словно осколок окаменевшего янтаря среди кружащейся белизны.
И что тебе дало твоё рычание? наконец спрашивает он. Койетан бы отрезал тебе язык.
Размыкаю губы, чтобы ответить, и тут же смыкаю. Вспоминаю о шрамах, полосами расчертивших мои бёдра сзади, и о тростниковом кнуте Вираг, дрожащем, словно струна лютни. Вспоминаю синее пламя Котолин и её белозубую ликующую улыбку. Вспоминаю, как лес сомкнулся за спиной, и Кехси исчезла из поля зрения. Я плакала и кричала, когда Охотники забрали мою мать, но это их не остановило.
С усилием сглотнув, тянусь к своей монете и сжимаю её похолодевшими пальцами. Ничего бы не изменилось, если б я держала рот на замке, а когти спрятанными, разве что я возненавидела бы себя ещё больше. Возможно, я возненавидела бы себя настолько, что подносила бы лезвие к своей коже, пытаясь купить себе спасение кровью.
Когда я снова смотрю на Гашпара, внутри что-то сжимается.
Дай мне посмотреть твой порез.
Нет, возражает он, но не слишком пылко.
Если ты умрёшь от заражения крови до того, как мы найдём турула, клянусь Иштеном, я убью тебя.
И всё же он медлит. Ветер треплет его шаубе, словно бельё на верёвке. Наконец он спешивается, почти падает из седла. Я в свой черёд соскальзываю с коня и иду к нему по снегу.