Чего-то не было.
Рыбацкая шапка Лена гибкая и вонючая, армейского зеленого цвета отсутствовала.
Кроме того, полка, на которой должны были стоять его коробка для снастей и удочка, была пуста, а скрипучая синяя дверь, ведущая наружу, была приоткрыта.
Я сдавленно всхлипнула, заставив Эли оттолкнуть меня от двери, словно это был изуродованный труп. Он схватил меня за плечи, посмотрел мне в глаза и сказал:
Я думаю, мы могли бы вызвать полицию.
Эли сделал вызов. Он сделал все, если честно. Он даже собрал соседей, Фицджеральдов с его стороны озера и Митчеллов с моей, чтобы сформировать поисковую группу.
И именно он, в конце концов, нашел Лена после десяти утра.
Эли первым обнаружил его шляпу, плавающую, как кувшинка, в нескольких ярдах от берега. Он пошел за ней вброд, а когда повернулся, чтобы вернуться на сушу, то заметил Лена в сотне ярдов от себя, выброшенного на берег, как жертву кораблекрушения.
Других подробностей не знаю. Ни Эли, ни полиция не сказали мне, где именно нашли моего мужа, а я не спрашивала. Лучше бы я не знала. Кроме того, это не имело особого значения. Лен же был уже мертв.
Задав мне несколько вопросов, полиция довольно быстро во всем разобралась. Лен, который всегда рано вставал на озере, проснулся, сварил кофе и решил порыбачить.
В какой-то момент он выпал за борт, хотя представители закона не могли сказать мне, как, почему и когда. Вскрытие обнаружило в его организме алкоголь мы выпивали прошлой ночью и большую дозу антигистаминного препарата, который Лен принял от аллергии, предполагая, что он принял двойную дозу перед тем, как выйти на улицу тем утром. Все, что знал судмедэксперт, это то, что он упал в воду и утонул, оставив после себя лодку, ящик для снастей и удочку, а также термос с еще теплым кофе.
Меня оставили.
В тридцать пять лет я овдовела.
Ну, вот, после этого остается только один, «Последний Шаг».
Несчастливый номер семь.
«Провал».
Мое возвращение в реальность происходило довольно медленно; близкие люди мне помогали, они заботились обо мне. Эли оставался со мной до тех пор, пока из Манхэттена не приехал Риккардо с моей матерью и Марни. Мы провели бессонную ночь, собирая мои вещи, и рано утром уехали.
В течение следующих шести месяцев я как-то держалась, насколько это было возможно при таких обстоятельствах. Я оплакивала свою потерю, как публично, так и наедине. Я даже посетила две поминальные службы, одну в Нью-Йорке, а другую в Лос-Анджелесе, прежде чем вернуться на озеро Грин на день, когда под наблюдением небольшой группы друзей и семьи я высыпала прах Лена в воду.
Но во втором полугодии все пошло под откос. До этого меня окружали люди. Мама приезжала каждый день или присылала Риккардо, когда работала. Марни и другие друзья и коллеги обязательно звонили и заходили, чтобы протянуть руку помощи и посмотреть, как я справляюсь. Но такое излияние доброты не может длиться очень долго. Люди идут дальше. Они должны идти дальше.
В конце концов, я осталась одна, наедине с тысячей эмоций, раздирающих меня изнутри, без какой-либо помощи. Когда мне было четырнадцать, и я оплакивала своего отца, я обратилась к наркотикам. Чтобы не повторять этот путь, я решила, что выпивка лучший выход из ситуации.
Бурбон, в основном. Но и джин. И водка. И вино любого цвета. А однажды, когда я забыла запастись выпивкой перед метелью, из-за нехватки алкоголя, я употребила прямо из бутылки ядреное грушевое бренди. Это не избавило от боли полностью, но, черт возьми, облегчило ее. Из-за пьянства обстоятельства моего вдовства казались далекими, как будто это был смутно припоминаемый кошмар, от которого я проснулась давным-давно.
И я была полна решимости продолжать пить до тех пор, пока не останется воспоминаний об этом конкретном кошмаре.
В мае меня спросили, не хочу ли я вернуться к бродвейской пьесе, которую оставила перед отъездом в Вермонт. «Частица сомненья», так она называлась. О женщине, которая подозревает, что ее муж пытается ее убить. Спойлер: он пытался.
Марни порекомендовала мне отказаться, предполагая, что продюсеры просто хотели увеличить продажи билетов, извлекая выгоду из моей трагедии. Моя мама порекомендовала мне согласиться, посоветовав, что работа пойдет мне на пользу.
Я согласилась.
Мама же лучше знает, верно?
Ирония в том, что моя работоспособность значительно улучшилась. «Травма открыла в тебе что-то», сказал мне режиссер, как будто смерть моего мужа была моим творческим выбором. Я поблагодарила его за комплимент и пошла прямо в бар через улицу.
К тому моменту я уже знала, что злоупотребляю выпивкой. Но я справлялась. Я выпивала два бокала в своей гримерке перед выступлением, просто чтобы раскрепоститься, а потом, сколько захочу, после вечернего шоу.
В течение нескольких месяцев мои две порции перед занавесом незаметно превратились в три, а пьянство после выступления иногда продолжалось всю ночь. Но я была осторожна. Я не позволяла этому повлиять на мою работу.
Пока однажды я не пришла в театр уже пьяная.
Это было утром в среду.
Режиссер столкнулся со мной в моей гримерке, где я наносила макияж дико трясущимися руками.
Я не могу позволить тебе продолжать в том же духе, сказал он.
А в чем проблема? сказала я, изображая оскорбление. В тот день это было лучшее, что я сыграла.
Ты пьяна в стельку.
Я тебя умоляю. Я играла эту роль сто раз, сказала я. Я, черт возьми, могу сыграть ее закрытыми глазами.
Но я, твою ж мать, не смогла этого сделать.
Это было ясно, как только я вышла на сцену. Хотя нет, вышла не то слово. Я выползла на сцену, раскачиваясь, словно под ураганным ветром. Затем я споткнулась о стул, соскользнула по нему и рухнула на пол пьяной кучей, и так и лежала, пока коллеги не утащили меня за кулисы.
Шоу остановили, пригласили моего дублера, а меня уволили из «Частицы сомненья», как только продюсеры решили, что я достаточно трезва, чтобы понять, что они мне говорят.
Отсюда и таблоиды, и папарацци, и то, что меня увезли на отдаленное озеро, где я не буду публично позориться, и где моя мать может ежедневно навещать меня.
Ты действительно больше не пьешь, да? спросила меня мать.
Я действительно больше не пью, я поворачиваюсь к лосю на стене, прижимая палец к губам, как будто намекаю ему не выдавать мой секрет. Но ты стала бы винить меня, если бы это было так?
Мать молчит. Она знает меня достаточно хорошо, чтобы понять, что я не до конца с ней честна.
Где ты достала? наконец сказала она. Уговорила Риккардо? Я же специально сказала ему не
Мам, Риккардо не причем, сказала я, умолчав о том, что по дороге из Манхэттена я действительно умоляла его зайти в винный магазин за сигаретами, хотя я не курю. Он не поддался на мои уговоры. Бутылки уже были здесь. Лен и я запаслись прошлым летом.
Это правда. Нет, частичная правда. Мы привезли с собой много выпивки, хотя большая часть этих бутылок была уже давно опустошена к моменту смерти Лена. Но я уж точно не стану рассказывать маме, как я на самом деле заполучила алкоголь.
Она вздыхает. Все ее надежды и мечты обо мне умирают в одном длинном томном выдохе.
Я не понимаю, говорит она, почему ты продолжаешь делать это с собой. Я знаю, ты скучаешь по Лену. Все мы скучаем. Мы тоже любили его, знаешь ли.
Я знаю. Лен был бесконечно очарователен, и Лолли Флетчер ворковала у него на ладони через пять минут после их знакомства. Марни была такой же. Они были без ума от него, и хотя я знаю, что его смерть опустошила и их, но их горе ничто по сравнению с моим.
Это не то же самое, говорю я. Тебя же не наказывают за то, что ты оплакиваешь его.
Но, дорогая, ты была настолько неуправляема, что мне пришлось что-то предпринять.
И поэтому вы сослали меня сюда, говорю я. Сюда. Где все произошло. Ты когда-нибудь думала о том, что эти воспоминания меня больно ранят?
Я наоборот думала, это тебе поможет, говорит мама.
Как?
Воспоминания, наконец, заставят тебя столкнуться с тем, что произошло, и принять. Потому что, пока ты этого не сделаешь, ты не сможешь двигаться дальше.
Вот в чем дело, мама, говорю я. Но я не хочу двигаться дальше.
Я швыряю трубку телефона и выдергиваю шнур из розетки в стене. Для нее больше нет стационарного телефона. Засунув телефон в ящик неиспользуемого буфета, я мельком вижу себя в висящем над ним зеркале с позолоченными краями.
Моя одежда промокла, волосы свисают прядями, а капли воды все еще прилипают к моему лицу, как бородавки. Видя себя такой беспорядок во всех мыслимых смыслах я возвращаюсь на крыльцо к стакану бурбона, ожидающему меня там. Лед растаял, оставив два дюйма янтарной жидкости на дне стакана.
Залпом я опорожняю стакан до последней капли.
В пять тридцать я принимаю душ, переодеваюсь в сухую одежду и снова стою на крыльце, наблюдая, как солнце садится за далекие горы на другом берегу озера. Рядом со мной свежий бурбон.
Четвертая бутылка за день.
Или пятая.
Я делаю глоток и смотрю на озеро. Прямо напротив меня дом Ройсов освещен, как сцена, все комнаты сияют. Внутри движутся две фигуры, хотя я не могу их четко разглядеть. Ширина озера здесь около четверти мили. Достаточно близко, чтобы понять, что происходит внутри, но слишком далеко, чтобы разглядеть какие-либо подробности.
Наблюдая за их расплывчатой, отдаленной деятельностью, я задаюсь вопросом, чувствуют ли Том и Кэтрин себя такими же незащищенными, как и я, когда была в том доме. Возможно, это их не смущает. Будучи бывшей моделью, Кэтрин, вероятно, привыкла к тому, что за ней наблюдают. Кто-то может возразить, что тот, кто покупает дом из полустекла, знает, что его видят, и это часть сделки. Возможно, даже из-за этого они его купили.
Это бред, и я это знаю. Вид, открывающийся жителям озера Грин, является одной из причин, по которой дома здесь такие дорогие. Другая конфиденциальность. Вероятно, это настоящая причина, по которой Том и Кэтрин Ройс купили дом за озером.
Но когда я вижу бинокль, стоящий в нескольких футах от меня, прямо там, где я его уронила ранее, я не могу не поднять его. Я говорю себе, что это для того, чтобы протереть его. Но я знаю, что это только вопрос времени, когда я подниму его к глазам и всмотрюсь в противоположный берег. Слишком любопытно, чтобы устоять перед проблеском внутренней жизни бывшей супермодели и ее мужа-технаря.
Бинокль принадлежал Лену, который купил его во время недолгого наблюдения за птицами, потратив при этом небольшое состояние. В своей речи после покупки, оправдывая расходы, он говорил об их безумном увеличении, широком поле зрения, стабилизации изображения и высочайшей четкости.
Это потрясающий бинокль, сказал он. Он настолько хорош, что если ты посмотришь на полную луну, то сможешь увидеть кратеры.
Но это для птиц, ответила я. Кто же хочет смотреть на птиц так близко?
Когда я неизбежно подношу бинокль к глазам, меня это не впечатляет. Фокус сбивается, и на несколько резких секунд все искажается. Ничего, кроме одурманивающих видов на воду и верхушки деревьев. Я продолжаю настраивать бинокль, пока изображение не станет четче. Теперь деревья в фокусе. Поверхность озера становится чистой.
Теперь я понимаю, почему Лен был так взволнован.
Этот бинокль действительно потрясающий.
Изображение не очень близко. Определенно не экстремальный крупный план. Но детализация на таком расстоянии поразительна. Такое ощущение, что я стою на другой стороне улицы, а не на противоположном берегу озера. То, что было размыто невооруженным глазом, теперь кристально четко.
Включая внутреннюю часть стеклянного дома Тома и Кэтрин Ройс.
Я беру первый этаж, где сквозь массивные окна видны детали гостиной. Белоснежные стены. Современная мебель середины века в нейтральных тонах. Брызги цвета обеспечены массивными абстрактными картинами. Это мечта дизайнера интерьеров, и это так далеко от интерьера деревенского дома у озера моей семьи. Здесь деревянный пол поцарапан, а мебель стара и изношена. Стены украшают пейзажи, висят перекрещенные снегоступы и старая реклама кленового сиропа. И голова лося в гостиной, конечно.
В гораздо более изысканной гостиной Ройса я замечаю Кэтрин, полулежащую на белом диване и листающую журнал. Теперь высохшая и полностью одетая, она выглядит гораздо более знакомой, чем в лодке. Сейчас она больше похожа на модель, которой была раньше. Ее волосы сияют. Ее кожа светится. Даже ее одежда желтая шелковая блузка и темные капри блестят.
Я проверяю ее левую руку. Ее обручальное кольцо снова на своем месте, украшенное бриллиантом, который выглядит нелепо огромным даже в бинокль. Это заставляет мой безымянный палец непроизвольно сгибаться. Оба моих кольца от Лена лежат в шкатулке на Манхэттене. Я перестала их носить через три дня после его смерти. Носить их как постоянное напоминание было слишком больно.
Я навожу бинокль на второй этаж и главную спальню. Здесь тусклее, чем в остальной части дома, и освещение идет только от прикроватной лампы. Но я все еще могу различить пещерообразное пространство со сводчатыми потолками и декором, который выглядит как в элитном гостиничном номере. По сравнению с ней моя главная спальня с ее скрипучим каркасом кровати и антикварным комодом с ящиками, которые уже не до конца закрываются, просто позорна.
Слева от спальни находится тренажерный зал. Я вижу телевизор с плоским экраном на стене, руль велосипеда Peloton перед ним и верхнюю часть стойки со свободными весами. Дальше комната с книжными полками, письменным столом, лампой и принтером. Скорее всего, это домашний офис Тома Ройса. Он сидит за столом и хмуро смотрит на экран открытого перед ним ноутбука.
Он закрывает ноутбук и встает, наконец, дав мне возможность полностью рассмотреть себя. Мое первое впечатление о Томе: он похож на человека, который женился бы на супермодели. Понятно, почему Кэтрин тянулась к нему. Он красавчик, конечно. Но это обжитая красота, напоминающая мне о Харрисоне Форде всего год спустя после его расцвета. Примерно на десять лет старше Кэтрин, Том излучает уверенность, даже когда он один. Он стоит прямо, как шомпол, одет так, словно только что сошёл со страниц каталога. Темные джинсы и серая футболка под кардиганом кремового цвета, все безупречно сидит. Его волосы темно-каштановые и длинные. Я не могу даже представить, сколько денег он вкладывает в себя.
Том выходит из офиса и через несколько секунд появляется в спальне. Потом он исчезает через другую дверь в комнате. Главная ванна, судя по всему. Я вижу белую стену, край зеркала, ангельское сияние идеального освещения в ванной.
Дверь закрывается.
Прямо под ним Кэтрин продолжает читать.
Поскольку я не хочу признаваться себе, что взяла бинокль только для того, чтобы шпионить за Ройсами, я навожу его на дом Эли. Скопление камней и вечнозеленых растений между двумя домами проплывает в размытом пятне.
Я ловлю Эли, когда он возвращается домой с поручениями в этой части Вермонта это занятие занимает целый день. Озеро Грин расположено в пятнадцати минутах от ближайшего города, до него можно доехать по шоссе, идущему на юго-запад через лес. Само шоссе находится в миле отсюда, и добраться до него можно по неровной гравийной дороге, огибающей озеро. Вот где Эли, когда я замечаю его. Он поворачивает свой верный красный пикап с дороги на подъездную дорожку.
Я смотрю, как он выходит из грузовика и несет продукты на боковое крыльцо и через дверь, ведущую на кухню. Внутри дома в одном из задних окон загорается свет. Сквозь стекло я вижу столовую с медным светильником и гигантской старой клеткой. Я даже могу разглядеть редко используемую коллекцию узорчатого фарфора, которая стоит на верхней полке комода.