Возмутительно, сказала Галка. Но есть же выход: можно не пить!
Не пить! Да что вы понимаете в жизни, сказал Шапиро, и они рассмеялись и чокнулись.
Жизнь несправедлива, парировала Галка, отпивая из бокала.
Это я в курсе, отвечал ей Шапиро. Знаете ли вы, что побреют вас в парикмахерской за сорок пять копеек, а одеколоном после бритья намажут за пятьдесят? Где ж тут справедливости искать? Или снова скажете: можете не бриться?
Бриться, пожалуй, стоит, согласилась Галка. Но вы могли бы как-то и сами. Без парикмахерской.
Вы, Галина, предлагаете мне скучную, унылую и постную жизнь.
Между прочим, Галина права, неожиданно вступил в разговор до сих пор молчавший Будко. Гедонизм только портит человека.
Что вы говорите? Шапиро изумленно взглянул на него. А что же тогда человека, так сказать, улучшает?
Труд, ответил Будко бескомпромиссным тоном. Только труд.
Тогда извольте, произнес Шапиро вставая. Потрудитесь налить мне еще портвейна. Вас это улучшит, а меня, так и быть, испортит.
Хам, сказал Будко и воинственно подался вперед.
Андрей схватил приятеля за рукав, а Шапиро захохотал:
Друг мой, вы все принимаете слишком близко. Остыньте, у нас впереди чудесный вечер, не стоит его портить.
Сергей сплюнул на землю и повернулся к Андрею:
Это, стало быть, твой новый круг?
Тихо, попросил Андрей. Ты несправедлив.
И правда, Сережа, сказала Ганя тоном, каким она обычно успокаивала разбушевавшегося Владика, осади. Человек же просто шутит.
За такие шутки в зубах бывают промежутки, буркнул Сережа, и Гане вдруг стало за него нестерпимо стыдно, как будто она привела в высшее общество дворового хулигана.
Впрочем, Сережа был и хулиганом, и дворовым, они с Андреем дружили, скорее, по инерции: общее барачное арбатское детство, первые драки в одной компании гуляли дети разных сословий, и не худшие тянулись к лучшим, а, как правило, наоборот. Андрей довольно быстро стал лидером благодаря своему уму, смекалке и быстрой реакции, это же помогло ему в выпускном классе вытянуть себя за волосы из болота в институт. У Сережи таких талантов не было, но как друг он себя проявил хорошо: стоял горой, дрался за Андрея, не обманывал. Андрей ему доверял, поэтому, когда Ганя спросила мужа, хочет ли он взять кого-то с собой в гости, тот сразу сказал: «Сережу», думая, что поездка будет тому наградой. «Давно не общались как-то, все занят я, давай позову его, заодно повидаемся, а то неловко». Теперь, получается, за Сережу было немного стыдно, никто не ожидал от него такой внезапной классовой нетерпимости, но что уж теперь.
Пока куриное мясо доходило в печи, а картошка в костре, Нина предложила сыграть в петанк игру, которой их с Генрихом обучили в Париже, и они так пристрастились, что даже привезли с собой тяжелые шары. Правила игры оказались простыми: выбрать площадку поровнее, желательно песчаную, с одной стороны вбить деревянный колышек, а с другой метать металлические шары, чтобы те оказались как можно ближе к нему.
Лучше всего бросать получалось у Андрея, хуже всего у Галки, ее шары то не долетали, то перелетали за колышек, а Сергей вообще не играл, но его решили не трогать.
Потом ели курицу. Тут же прибежала Натка и первой взгромоздилась на стол. Генрих скинул ее, и она обиженно поплелась под стол ждать подачек. За столом Шапиро снова травил неосторожные анекдоты, а Галка заливисто хохотала.
Председатель колхоза говорит: «У нас сегодня большая радость. Районное начальство выделило нам фанеру. Что будем делать: латать дыры в свинарнике или чинить крышу в коровнике?» Собрание долго думает, потом неожиданно встает один дед: «Давайте из этой фанеры построим аэроплан и улетим из колхоза к ядреной матери!»
Нина вышла покурить за ворота, спряталась за вишней. Присела на синий столбик колонки, холодный и влажный под ладонью. Вдруг листва зашуршала, Нина от неожиданности вздрогнула и обернулась.
Кто здесь?
Это я, я, Ниночка, простите, что напугал. Из-за вишни показался Арсентьев. Его светлая рубаха светилась в темноте, а лицо было темным, виднелись одни только добрые глаза.
А-а, это вы. Подкрадываетесь, как вор.
Да, похоже Арсентьев засмеялся, будто заухала сова. Я, собственно, проститься, Асеньке пора спать. Сейчас поедем.
Что вы! Так рано? Положите ее на втором этаже! Можете и сами остаться, дом большой.
Да по правде, Ниночка, дело не только в этом, лучше мне уехать.
Что вы, Алеша, что произошло? Нина обеспокоено взглянула в его лицо, но он отводил глаза. Кто-то обидел вас?
Да что вы, кто меня обидит? снова заухал Алеша. Вы посмотрите на меня.
И он раскинул руки большой, как медведь.
Разве дело в размере? удивилась Нина. Обидеть можно и маленького, и большого одинаково.
Вот, Нина, что мне в вас нравится Я хочу сказать, как в человеке. Вы мудрая.
Бросьте, Алеша. Я и слышать не хочу о вашем отъезде. У нас еще десерт впереди. Видели бы вы, какие Ганечка напекла булочки с клубникой!
Спасибо вам, Ниночка, но я не могу остаться. Надо ехать.
Да что вы заладили, в самом деле? Назовите хоть одну причину, почему вы не можете остаться!
Да Понимаете Я вас люблю, выпалил Арсентьев, и лицо его запылало. Такая причина.
Нина посмотрела на него внимательно и с интересом.
Как друга? осторожно уточнила она.
Как женщину, ответил Алеша, окончательно сдавшись. И я не хочу, чтобы это вам как-то мешало.
Но я ведь жена вашего товарища, сказала Нина.
Да, разумеется, и я очень уважаю Генриха и высоко ценю нашу дружбу и ваше доверие, поэтому я ни на что не претендую и даже не могу себе вообразить
Ну, воображать вам никто не запрещает, сказала Нина с улыбкой. Но ответить я вам не могу.
Арсентьев покорно кивнул.
Я и не ждал.
Не переживайте, Алексей. Оставим это между нами, ободряюще сказала Нина и похлопала его по плечу. Вы хороший человек, и я искренне желаю вам встретить женщину, достойную вас.
Да, да, спасибо, Ниночка. Простите.
Ну пойдемте к гостям. А то вы словно парализованный.
Признаюсь, слаб: вы на меня так влияете. Но я обещаю вам, что больше такого не повторится.
Пойдемте, пойдемте.
И они вышли из-за вишни все еще добрыми друзьями, будто бы совершенно ничего не произошло. Генрих приветственно помахал им рукой.
В саду тем временем назревал конфликт. Сергей, до сих пор мирившийся с окружающей действительностью и изрядно надравшийся, пер на Шапиро как тореадор, а тот сидел, беззлобно ухмыляясь, и ждал, чем кончится представление.
Вы, товарищ, скажите прямо Стоите ли вы за советскую власть? требовал Сергей, раскрасневшийся, как бакинский помидор.
Конечно! Лучше стоять за нее, чем сидеть! искренне веселился Шапиро и так разошелся, что даже опрокинул на себя стакан с портвейном.
Вы гад! наступал на него Будко. Так вам и надо!
Послушайте, товарищ, я вспомнил еще один анекдот, сказал Шапиро, отряхиваясь. На колхозном собрании вручают подарки за хорошую работу к Седьмому ноября. «За отличную работу в поле товарищ Иванова премируется мешком зерна!» Аплодисменты. «За отличную работу на ферме товарищ Петрова премируется мешком картошки!» Аплодисменты. «За отличную общественную работу товарищ Сидорова премируется собранием сочинений Ленина!» Смех, аплодисменты, возглас: «Так ей, бляди, и надо!»
Вам, конечно, виднее, но я поражаюсь, как вы не боитесь! ужаснулась Галка.
Шапиро и правда не боялся. Была у него такая сверхспособность: его всегда стороной обходило любое наказание. «Родился в халате, и, что интересно, в белом», говорил он. И в этот раз был уверен, что обойдется. Во всем остальном Шапиро счастливчиком не был: три брака развалились, от первого остался ребенок с каким-то редким психиатрическим диагнозом, жена тоже, правда, была не совсем в порядке, он платил алименты, много оперировал, часто пил, но человеком сохранился веселым и беззлобным, любил подтрунивать над верующими во что угодно, потому что сам ни во что не верил. Но и не боялся. Знал, что его бережет какая-то сила, имени у этой силы не было, но она позволяла ему чесать языком без ограничений. Генрих все это, конечно, помнил и держал в голове, что шутки Шапиро могут стоить жизни кому-то другому, но по-человечески жалел его, потому что вообще-то умный он был мужик, талантливый диагност с легкой рукой, и этого не отнять.
Вы оба пьяные и ведете себя некрасиво, вмешался Генрих. Перестань, Шапиро.
Что у трезвого на уме, у пьяного на языке! злобно проговорил Будко.
Перестань, Сережа, выпил человек, сказано тебе, довольно жестко оборвал его Андрей.
Что? Сергей сжал кулаки. Ты-то куда лезешь? Ты Мы же выросли с тобой Вместе Вот уж от тебя не ожидал
Да брось, Сережа, ну перебрал лишнего.
А ты согласен с ним?
Что?
Согласен? Ты тоже смеялся над его похабными анекдотами. Я видел!
Будко начал толкать Андрея в плечо, и тот, оступившись, упал на Арсентьева, который легко поймал его и, обогнув, так же легко оттолкнул Сергея. Но тот не отступал.
Что ж, Сергей, спокойно сказал Генрих, раз так на правах хозяина я прошу вас уйти.
Генрих был по-своему справедлив: он всегда предпочитал доброго злому.
А я на правах честного советского гражданина обещаю, что вам это с рук не сойдет! кричал Сергей из-за кустов гортензии, стоявших между ними. Тебе, Андрей, особенно.
Не переживайте, успокоил Арсентьев Андрея. Агрессивные обычно отходчивые. Давайте, Сергей, ступайте в машину, я вас отвезу.
И с улыбкой увлек его за плечо, напоследок сказав:
Ну, мне тоже пора, господа. Надеюсь, дальше вечер пройдет без происшествий.
Они с Генрихом обнялись.
После этого инцидента гостей они больше не звали. Нина и Ганя остались на даче втроем с Владиком, впрочем, кажется, это не волновало Нину: дни и без того были полными, как будто всего хватало.
По вечерам, уложив Владика, они обычно забирались на крышу и лежа смотрели в небо. Иногда на нем собирались в фантастические узоры звезды, чаще мерцали полупрозрачные облака, и Ганя рассказывала Нине, что будет дальше. А дальше будет так: Ганя выучится на актрису, станет служить в театре, непременно во МХАТе, а как иначе? Хотя в кино тоже очень хочется сняться: они не так давно посмотрели «Космический рейс», и «Новый Гулливер», и даже только что вышедшую в прокат французскую картину «Последний миллиардер», и все это Ганю очень впечатлило. И когда она снимется в кино, ее фото напечатают на открытке как Любовь Орлову. В наборе будут разные фотографии, конечно, одна из них с Наткой, а лучше с тигром из цирка. Владик пойдет в школу, она купит ему ранец уже присмотрела в Мосторге. Андрея повысят, он чаще будет появляться дома и, может быть, даже сделает открытие. Нина? А Нина откроет салон, как в Париже. Сюда, в Никольско-Архангельское, будут съезжаться лучшие люди Москвы: художники, артисты (это Ганя обеспечит), певцы, архитекторы. Архитектор, конечно, предложит ей перестроить дом, потому что этого для гостей будет недостаточно. А вот кого они точно в салон не пригласят, так это Сергея.
Восемнадцатого июня умер Горький. Нина запомнила эту дату, потому что в этот же день они с Ганей перешли на «ты». Утром Ганя, как водится, попробовала приготовить одно из странных блюд из поваренной книги, а Нина отправилась в огород за зеленью. Вернувшись с пучком укропа и перьями лука, она сказала Гане:
Пожалуйста, говори мне «ты».
Она и сама не знала, как это вышло: Ганя говорила «вы» всем, кто старше и чего-то в жизни добился, и какой бы близкой ни была их дружба, Ганя благоговела и чувствовала себя обязанной проявлять уважение.
Не знаю, Ниночка, вы мой идеал, мне как-то неловко.
Неловко спать на потолке! сказала Нина, и смущение ушло, уступив место совместному смеху.
А давай в Кисловодск поедем? Гена устроит.
Нина, это было бы отлично. Доктор Владику давно рекомендует санаторий.
Решено!
Вечером приехал Генрих, и Нина сразу же бросилась к нему обсудить Кисловодск. Но Генрих был мрачнее тучи.
Что случилось? спросила она, переживая, что он в чем-то ее винит.
Алексей Максимович умер, сказал Гена.
Нина знала, что Генрих Горького очень любил и считал большим писателем, называл его только так: Алексей Максимович. Генрих искренне считал его лучшим пейзажистом в литературе и дорожил их личным знакомством.
Кисловодск пришлось обсуждать несколько дней спустя, но все разрешилось в их пользу.
Июль
На вокзал прибыли загодя; еще два часа до поезда, но так надежнее Нина спорить не стала: Генрих и так нервничал, что они поедут одни. «Заселитесь в санаторий, зайдите в контору отметиться, пусть за вами присмотрят» так он сказал. Время, как он говорил, тревожное, хотел все предусмотреть.
Нина этой тревожности не чувствовала и страха не разделяла: она ехала на воды с Ганечкой, и радость переполняла ее вот-вот польется через край.
Что в чемодане у тебя? недовольно спросил Генрих, подзывая носильщика. Кирпичи?
Разное, сжимая сигарету в губах, процедила Нина. Платья, шляпки, туфли. Ты разве не знаешь, как меняется погода в горах?
Да-да. Повезет ли с погодой, задумчиво сказал Генрих. Будет довольно нелепо просидеть две недели в комнате.
Не более нелепо, чем сидеть в Никольско-Архангельском в холодное лето, ответила Нина, проверяя шнуровку на своих сапожках. Милый друг, ты слишком придирчив.
Андрей тоже волновался.
Ты не простудишься? спрашивал он Ганю, заглядывая ей в лицо.
О боже, нет, я же еду на юг, а не на север!
А Владик? Он не отравится?
На диетическом столе?
И Ганя смеялась звенели ее колокольчики.
Если папирос не хватит, зайди в контору, отдавал последние наставления Генрих.
Гена, я поняла! Не буду вылезать из конторы. Правда же, я за этим еду в отпуск?
И Нина тоже рассмеялась но не колокольчиками, а словно бы рвали картон.
Наконец подали поезд. Генрих помахал начальнику, они тепло поздоровались.
Проследишь за моими курицами? спросил он, указывая сразу на Нину и Ганю.
Неплохой курятник у вас, приятно взглянуть! улыбнулся начальник, плотный опрятный дядюшка с железной осанкой.
Генрих обнял Нину на станции и отправился по своим делам, Андрей же довел их до самого купе, долго еще стоял в проеме и смотрел на Ганечку.
Перед смертью не надышишься, сказала она, шутя. Иди уже.
Андрей склонился над ней и поцеловал, и Нина почувствовала укол ревности; впрочем, это быстро ушло, ведь дальше она позволила себе насладиться этой мыслью подольше у них впереди три недели, двадцать один день, только для них двоих, а Владик не в счет.
В поезде было душно и пахло хлоркой. Нина и Ганя с Владиком заняли отдельное купе уютный домик на ближайшие пару дней. Ганя достала яйца и куриные ноги в вощеной бумаге, почти прозрачной от жира, Нина колбасу и мармелад. Как же складно у них получалось в хозяйстве! Это стало понятно еще на даче лучше партнера и не придумаешь.
Приятное возбуждение быстро сменилось усталостью от однообразного пути, за окнами мелькали только бледно-желтые пейзажи да зеленые поля. Нина достала карты и шашки, Ганя читала книжку, которую взяла для Владика «Тараканище», как проклятая уже по десятому кругу, и выучила бы наизусть, если бы Нина не предложила научить Владика карточным фокусам тот сразу потерял интерес к книжке.
Нина любила железнодорожные путешествия, большую часть жизни они с Генрихом куда-то ездили будучи работниками Наркомата путей сообщения, было бы странно не использовать такую возможность. Конечно, в двадцатых они много путешествовали и на кораблях, особенно если в другие страны, но в любом случае она привыкла к долгой жизни в пути, и это дорожное подвешенное состояние совсем ее не выматывало, наоборот вдохновляло.
Владиком занимались по очереди: то одна его развлекала, то другая. Ночью спали под убаюкивающий перестук колес, и только резкие остановки на станциях по пути следования будили Нину. Она старалась выходить на каждой станции: курила, покупала что-то вроде кукурузы или пряников, рассматривала стеклянные фигурки на столе перронного старьевщика, на одной остановке купила ленту Ганя по утру красиво вплела ее в свои пшеничные волосы.